Продлевая жизни. Маленькая повесть

 

 

«Пусть первая строка будет написана не мной», – спонтанно решил Дани.

И открыв наугад книгу, побежал по клавишам домашнего компьютера: «Густой аромат роз наполнял мастерскую художника».

Перечитал, удовлетворенно кивнул и добавил ещё одну строку из середины книги, полагая: она привнесёт смысловую загадку в интуитивно зарождающуюся повесть. «Лучше было бы, если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание».

Подумал. Опять удовлетворенно кивнул. «Лучше было бы… Но живём по-другому, и прегрешения влекут к новым прегрешениям, а те дальше в лабиринт неосознанных желаний. Выход в любом случае один – смерть. А случиться эта шутка заклятая может в любой неподходящий для жизни момент, однако всегда лучше, чтобы на старости лет, когда далеко за…»

Он поморщился, соображая, какую изобразить в уме цифру. Но вместо цифры представилось кладбище, ровный ряд надгробий с выбитыми им самим на сером мраморе или розовом граните рисунками и именами-фамилиями, под которыми даты рождения-смерти.

3. 8.1937 – 5. 6. 2010.

2. 5.1940 – 7. 1. 2012.

А это кто такой скоротечный? Всего сорок четыре года. Вот угораздило преставиться, и как раз – ого-го! – сегодня, в день рождения. Ба! Да это же Орлёша Бложкин, поэт из соседнего подъезда. Горд тем, что инициал имени рядом с фамилией даёт непередаваемое, дорогого значения для литератора сочетание О. Бложкин – нарочно не придумаешь! Не про него ли ходят в народе юморные вирши? Про него, понятное дело. Ведь кто ни кто, а я сам, балуясь рифмой, писал, сам и публиковал в Интернете в своём Живом Журнале. Дай Бог памяти, как там?

 

Прочёл убогие стихи,

и убедился: дядя Лёша

до дней своих последних дожил,

не отступившись от сохи.

На горизонте вражьи тли.

В мозгах темно от чернозёма.

И как обычно, не все дома.

А дом на краюшке земли.

 

«До дней своих последних дожил…» Ух ты! Какое предвидение. Хотя… подожди-подожди! Не расписывал, как помнится, его памятник. Да и виделись вчера, ввечеру, у разведёнки Сони Надомницы на сабантуе. Пили вместе, чокались, а потом разругались вдребезги. Из-за стишков. Нет, не этих, вроде бы других. Разумеется, других. Экспромтом пришедших в голову. Да вот и они, заклинились, видать, в мозгу.

 

Страдал в запое дядя Лёша.

– Не написал стихов хороших.

– Так напиши! Так напиши!

– Но нет простора для души!

– А в космос выйти есть желанье,

чтоб поглазеть на мирозданье?

Толчок. Пинок. Рванул он к Богу.

Поручкался, ходил с ним в ногу.

И много говорил, что держит думу,

как бы набрать на книжку сумму.

Но Бог намёка не расслышал.

И с чем пришёл, с тем Лёша вышел.

А Бог? Вздохнул и молвил: «Дожил!

Даёшь талант, а просят гроши».

 

Звонок в дверь.

– Не заперто!

– А самострела нет, Дани? – сказал с иронией в голосе Орлёша Бложкин, входя в мастерскую художника, она же салон трехкомнатной квартиры в иерусалимском районе Гило.

– Извиняться пришёл? – лениво спросил Дани, обладатель исключительно популярной среди израильского бомонда фамилии Ор (Свет), и перевёл глаза с экрана компа на ссутуленную фигуру гостя с отечным лицом, гривой поэтически взъерошенных волос и густой синью под глазом.

– Наоборот, за извинениями.

– Во множественном числе?

– Достаточно двух. За стихотворное надругательство. И за подбитый глаз.

– Лёша! На двух рысаков разом не садись.

– Хорошо, согласен на одно извинение.

– За фингал?

– За грязное твоё стихачество.

– Не кощунствуй, Лёша. Стихи – дар Божий.

– Это когда они – мои стихи!

– Имей уважение к собратьям по перу.

– А ты меня уважаешь?

– Выпьем, что ли?

– За тем и пришёл. День рожденья у меня, а все разбежались.

– Пруха – не старуха, мужик! С утра люди деньги зарабатывают! Не баклуши бьют, как мы с тобой. 

– Ладно! Вечером, за рюмашкой, определим, кто баклуши бьёт, а кто поэму в триста срок окончил.

– Приглашаешь?

– А то! Заодно отметим и Роше Шана – Новый еврейский год.

Орлёша вынул из бокового кармана клетчатой куртки плоскую бутылку водки с навинченным колпачком, поставил на журнальный столик у дивана и вопросительно посмотрел на холодильник, ожидая барственного жеста хозяина.

Жест и последовал. За ним скрип открываемой дверцы, и:

– А на закус у нас...

– Квас, – срифмовал Дани, поднимаясь из-за компьютера и подтягивая поясной ремешок, чтобы брюки не спадали с намечающегося брюшка.

– Не оскверняй минуты вожделенья!

Орлёша поспешно сервировал стол: колбаску – сюда, маслице сбоку, рядом с хлебцем, огурчики к маринованным помидорчикам, и поближе к стопарикам, чтобы не тянуться.

– Вздрогнем? – предложил Дани.

– Разливай!

– А сам чего? Ага! – догадался Дани, приметив, с какой дрожью пальцев незваный гость подносил ко рту скользкую килечку пряного посола. – Выглядишь отвратительно.

– Однако мной ежедневно любуется голубое небо, а ночью – луна.

– Добавь завершающий картину мазок: а наша планета выделила мне бесплатный ежегодный тур вокруг солнца.

– Добавил. Дальше?

– Будь здоров!

– Буду!

– Не смеши Бога, говоря о своём будущем.

– Чего так?

– Об этом потом, а сейчас выпьем.

Твердая рука художника, когда он не поэт-юморист, без перелива наполнила граненые стаканчики. Ими Дани и чокнулся сам с собой, а затем один опорожнил залпом, а второй осторожно влил в обидчивого приятеля, стараясь не расплескать пахучую жидкость на его прыгающих губах.

Вечером вся богемная компания собралась за пиршественным столом.

– Чёрно-белый мир имеет очень много оттенков. В особенности для того, кто умеет видеть. А это не каждому дано, – поднимая рюмку за здоровье Орлёши-именинника, красноречиво говорил Дани: облачён в вельветовую двойку – пиджак и штаны, подобно знаменитому художнику Модильяни, если следовать экранной версии фильма 1958 года с Жераром Филипом в главной роли.

– Выпьем! – сказал Орлёша: одет согласно торжеству в черно-белую тройку, украшенную галстуком-бабочкой, и лакированные штиблеты на завышенном каблуке, что важно для представительства в редакционных кругах, когда хочется «расти» в чужих глазах. – Не надо философствовать. Тем более искать оттенки на моей физии.

Он заглотнул водку, и под аплодисменты приноровливо подцепил на вилку маринованный грибок.

– Другой бы за грибком гонялся полчаса, – прокомментировала Соня Надомница, вся из себя пышная – в теле, с бюстом, выпирающем в розовом бюстгальтере из полупрозрачной кофточки, и чмокнула любимца Парнаса в щечку.

– Вас бы поженить! – благодушно высказался округлый по конфигурации Юлик Вертушкин из музея древностей, где он работал, разумеется, не экскурсоводом, а охранником у входных дверей, оценивающим посетителей на предмет склонности к терроризму и, соответственно, проверяющим их сумки и карманы.

– А мы и так можем сделать «горько»! – поддался на соблазн Орлёша и обхватил податливую в недавнем прошлом на походы в ЗАГС рыжекудрую подругу.

– Были когда-то и мы рысаками! – заметил Юлик, игриво толкнув локтем свою супружницу Мину, женщину упругой нервной системы, не испорченной даже за клавиатурой компьютера путём правки текстов местных графоманов.

– Чего не сделаешь ради куска хлеба, – произнесла супружница в пространство, ни к кому особенно не обращаясь. И тут же, чтобы не подумали чего лишнего, взяла из фаянсового блюда квадратный листик тонко нарезанной халы, покрыла его столь же тонким слоем масла и добавила сверху красной икорки. – Не кошерно, но здорово.

– И питательно! – добавил муженёк.

– И не опьянеешь, – подхватил Жора-искуситель, по фамилии Эйдсон, служивший реставратором в комиссионном магазине изобразительного искусства, когда не являлся критиком русскоязычной литературы.

– А если не опьянеешь, не пора ли налить по второй? – подал голос Дима Муркин, обозреватель газеты «Новый Восток», только что выигравший по лотерее грин-карт и, следовательно, отчаливающий на днях в Штаты.

– Пора, пора!

– Туда, где за тучей белеет гора!

Прерванное дыхание. Звучный глоток. Перешлёп губ. Сочное чавканье.

– А по третьей?

– Бог троицу любит! – подхватил бармен Грошик и с лёгкостью профессионала, до краёв, но без перелива, наполнил ёмкости пахучей жидкостью. – Счастья и радости!

– Долгие лета!

Орлёша побулькал горлом, с волнением внимая пожеланиям. И вдруг, то ли его перехватило воспоминанием, то ли неприятием недавно услышанного, произнёс с укоризной:

– А мне именно на сегодня накликали смерть.

– Кто осмелился?

– Распрекрасный наш Дани, надгробных ваяний мастер, когда не юморит стишками.

– За какие прегрешения?

– Из-за шкодливого интереса к толкованию снов, хотя смысл в них, доступный разумению, никогда и не ночевал.

– И что такого он натолковал?

– Позвольте, я сам, – вскипятился Дани и выпрямился во весь рост, поспешно дожевывая маринованный грибок. – Это был не сон. Просто сижу-гляжу, думаю о преходящих событиях жизни, и вдруг пригрезилось: кладбище, памятники с профилями незабвенных обитателей высших миров, и – на тебе! – внезапно запись на нашего именинника. Белым по серому камню, моей рукой вырезанная.

– О, да ты ещё и графолог!

– Спец по загробной магии!

– Лучше разольём по маленькой. На хрен нам страшилки, когда выпить хочется, – вставил свои пять копеек Жора-искуситель.

– Даньке не наливать! – накалялся Орлёша, зачем-то скидывая штиблеты с ног. – Заживо похоронил. Тапочки, мол, откину. И когда?

– Когда выпить хочется?

– Заткнись, Жора, со своими намёками, – не утихал Орлёша, выставил на освобожденном стуле туфли и пояснил маловразумительное действие: – Оставляю на сохранение свои «тапочки», чтобы имеющий глаза да увидел: тапочки откинул, а жив-здоров. И пойду отлить.

– А Машенька масло уже пролила?

– Уймись, недодел!

Жора унялся, передав эстафету Дани, гораздому на выплески эпиграмм.

– В «литейку» путь тебе указан. Иди, приятель, на восток! Не потеряй в дороге разум. А то тебя не примет Бог.

– Данька!

– Ладно, молчу.

– И молчи, пока не вернусь. Сколько уже натикало?

– Без пяти полночь.

– Вот-вот, полночь. Значит, на повестке новый день. Отолью и отметим: все врут календари!

– Даже надгробные! – схохмил Жора, провожая взглядом «кандидата в покойники», шатко продвигающегося по коридору.

Минута, вторая, третья. Время не имеет обратного хода – не выпивка, если пошла не в то горло. Настенные часы с маятником – не приглушить, а они уже гулко отбивают – бум-бум-бум, так и не дождавшись знакомого каждому из присутствующих раскатистого слива воды в унитаз.

– Да что с ним там, заснул? – тревожно пробормотала Соня Надомница.

– Иди – посмотри.

– Жора! Я женщина!

– Это когда спать с ним – женщина, а сейчас подруга дней суровых.

– Хорошо. Но ты со мной…

Нервное ожидание. Случайный глоток. Шумный выдох. И…

– Скорую! Звоните за помощью! – визгливый крик. – Он не дышит.

Медицинское заключение было разумно и лаконично, называлось «эпикриз», что уже само по себе требовало перевода. К тому же написано на языке израильской клиники «Хадаса» – на возрожденном Бен Иехудой иврите, принадлежащем к семитской группе и живущем на планете людей с переменным успехом три тысячи лет.

Так что переведем и попытаемся понять по мере разумения.

 

ЭПИКРИЗ

 

Скончавшийся от кровоизлияния в мозг гражданин Израиля О. Бложкин получил ушиб головы при столкновении с унитазом. Вышеозначенное падение произошло по причине того, что пошёл в туалет по маленьким надобностям организма босиком и писал горячей мочой, которая, оставив тело, вынудила его внезапно охладиться до потери сознания больного. Это и послужило причиной падения, закончившегося смертью без признаков жизни.

Держа перед собой на фанерном пюпитре в прикнопленном виде ксерокопию эпикриза, Дани сосредоточенно набрасывал эскиз рисунка, которому предстояло украсить надгробную доску в изголовье усопшего. Выкристаллизовалось нечто вроде пушкинского пера, естественно, гусиного рода по оперению, и размашистая строка, вырезающая неровной струйкой крови извилистую борозду на вечном камне. Экспромтом у Дани – благо работал карандашом, а не зубилом и молотком – выкатилась на поверхность покладистого бумажного листа не одна строка, а две, три и, наконец, четыре, причём каждая ещё более ядовитая, чем поэтическая кровь.

 

ЖЕРТВА МОЗГОВОЙ АТАКИ

 

Удар случился по мозгам.

И вышел он наружу.

Теперь он там, где проще нам

на гвоздик вешать уши.

 

Под влиянием самопровозглашённых стихов недавнее, непродолжительное, надо заметить, как и положено в Израиле, пребывание на кладбище с опусканием укрытого саваном тела в могилу как-то скрасилось, минуя горестные нотки. Уши торчком, и внимай напутственному слову товарища всех покойных поэтов Жорика Эйдсона, обещавшего написать в литературный журнал «Братство баулов» статью о творчестве О. Бложкина, не замутнённом погоней к мимолетной славе. Но так как сейчас он у гробового входа, а не в творческом кабинете, то и слово скажет походное, имеющее, должно быть, значение при пропуске на тот свет, когда имеющий уши ангел да услышит.

И потупив взор, глядя на развёрстую перед ним землю, Жора сказал нечто важное, магнитофоном, правда, не записанное, но вошедшее в память.

«Что он такое проникновенное сказал?» – подумал Дани и потёр кончиком карандаша висок, это по идее порождало электрические разряды, способные усилить «воспоминательную» энергетику мозга.

 «До репатриации наш незабвенный друг звался Алексеем. Проще, Алёша, – вот что он сказал. – В Израиле, как и многие из нас, переназвался по местной моде, дабы выглядеть человеком с ивритскими корнями. И превратился в Орлёшу, памятуя, что «ор» на иврите – «свет», как и в присущей нашему Дани фамилии. В результате такого превращения сегодня на кладбище перед нами не кто-нибудь, а  Свет Лёша, человек с заглавной… нет, с двух заглавных букв. И следует со всей ответственностью думать, что сей свет – неугасим по своей изначальной природе, и он будет доходить даже до наших потомков, как от далёкой звезды. Так что… да… свети нам, Орлёша – Свет Алёша, до дней последних донца. Теперь с того света. А мы будем жить на этом, согреваемые лучами твоего загробного сияния. И помянем тебя раз, помянем два, пока не закружится голова. Будем жить, господа!»

– Будем! Будем! – откликнулось в мозгах у Дани прерывистым звонком телефонного аппарата.

– Алло! Кто на проводе?

– Русский КК.

– Не понял.

– Коля Киллер.

– Тот, кто живет с Надомницей, когда Лёша в запое?

– А Лёша и без запоя не мешал. Импотент.

– Теперь уже точно. А чего звонишь?

– Хочу назначить встречу.

– Убийственную, Киллер?

– Для тебя фартовую.

– Это как понимать?

– По уровню образования. Ты что, фраер? – в бабках не нуждаешься?

– Нуждаюсь.

– Тогда жди.

Трубка дала отбой.

Дани взялся за карандаш, почесал грифелем за ухом, обмозговывая сказанное Колей, непутёвым малым, с золотой фиксой начала девяностых годов минувшего века, но не потерявшей блеск и доныне, стоит открыть рот.

«Дать бы ему по зубам!» – мелькнула шальная мысль, чаще посещавшая его, когда был боксёром, но тут же смытая новым звонком, теперь уже в дверь.

– Открыто, разбойники!

Дверь откликнулась женским голосом:

– Мы в одном экземпляре. И не с большой дороги. Мы разбойники пера.

– Ещё этого не хватало!

Дани поспешно перевернул лист бумаги с эскизом.

«Красивей бывают только голливудские кинозвёзды», – подумал он, поднимаясь из-за стола навстречу гостье в приталенном платье, плюс лаковой сумочке на длинном ремешке и кожаной шляпе с широкими полями, что для Израиля вообще-то не свойственно.

– Я к вам не одна, – сказала женщина, притягательно посмотрев на Дани.

– А с кем? – попался он на стародавнюю удочку бесшабашных школяров советских времен.

– С ней. Близняшкой моей по фамилии, – и вынула из пластикового пакета малокалиберную бутылочку водки.

– А-а, – догадливо улыбнулся Дани, принимая подарок. – По паспорту, значит, Голд?

– Точнее, Голдтова. В симультативном переводе сразу с двух языков – немецкого и иврита – золото хорошее. Но мы не о золоте, мы о напитке, претендующем на высшую пробу. Значит, для личного общения я просто Нелли.

– Та самая журналистка?

– Да-да, Нелли Голдтова из ежедневной газеты «Тайное – явное» и многих интернетовских изданий. Сядем?

– Сядем, выпьем, закусим, – смущённо отозвался Дани, расстегивая верхнюю пуговичку на сорочке, чтобы легче дышать.

Время от времени ему попадались статьи Нелли Голдтовой, и всегда они были связаны с какими-то скандалами. То жена одного известного в русскоязычной среде поэта сошлась с его яростным литературным оппонентом и снабжала в перерыве между любовными схватками материалами, компрометирующими мужа. То маститый писатель выпустил в свет под своим именем книгу, составленную из неопубликованных рассказов почившего в бозе приятеля. То группа издателей убыточного журнала, стремясь срубить копейку на литературном обмане, создала из воздуха популярного автора и насобачилась под его видом кропать в большом количестве романы и повести, выдвигаемые уже от своего официального имени на денежные премии. То коллекционер русского авангарда продал музею картину, которую, оказалось, написал не Казимир Малевич, а сам лично, чтобы заработать на материально обеспеченном имени лишний грош. Причём, особенно не перетруждался. Замазал полотно чёрной краской и сказал: это эскиз к знаменитому «Чёрному квадрату».

Интересно, с чем пожаловала сегодня эта писучая баба? Какие суперсплетни намеревается отразить своим блудливым пером при его, вполне возможно, бессознательной помощи? О размолвке с женой? О поэтическом самостреле в подвале бармена Грошика?

Про «помощь» Нелли выхватила тут же из непрошенных мыслей, будто родилась телепатом,

– А кто нам откроет бутылочку?

Дани нехотя отвинтил металлический колпачок, разлил по стаканчикам, не покидающим журнальный столик, будто на вечном посту там поставлены караульными. И вспомнил – на закуску ни колбаски, ни ветчинки.

Нелли уловила растерянность в его глазах. И, смеясь, вынула из сумочки плитку шоколада.

– Подать поэту на конфету! – дурашливо провозгласила рифмованную чепуху. И, опережая возражения, вполне серьезно уточнила: – По журналистскому расследованию, в Москве наметилась новая алкогольная тенденция: водяру закусывают сладким. Более того, мёд заливают в бочки со спиртом. Говорят, что таким образом возрождают старинную медовуху.

– Медовуху готовят по иной рецептуре, – сказал с некоторым облегчением Дани, закусывая шоколадкой. – Да… кстати, какое дело у вас до меня?

– Ах, мы живём по песне из кинофильма «Последний дюйм»? Что ж, тогда ближе к оригиналу будет: «Какое мне дело до всех до вас? А вам до меня!» 

– Вот именно, до меня.

– До вас никакого. А вот до Жорика Эйдсона дело есть.

– Так обращайтесь к нему.

– К нему я обращусь после того, как он гикнется. И напишу, какой он был замечательный критик русской словесности, но внезапный инфаркт… либо вражеская пуля… либо осколок от самодельной ракеты наших двоюродных братцев…

Нелли вопросительно уставилась на Дани.

– Какого чёрта?

– Не чёрта, дорогой, а оракула. Вы ведь, кажется, оракул.

– Чего ради?

– Так в народе говорят. «Что предскажет, то и сбудется. Скажет – умрёт, значит, умрёт, день в день, час в час. Итак?

– Нелли, не выводите меня из себя.

– Какой отпад, Дани! А ежели выведу, куда вы втиснетесь? Не в меня ли? Ваши намерения?

– Сначала выпить и закусить.

– А потом?

– Потом удалить вас из своей жизни. И… приятных… воспоминаний.

– Тогда до встречи на страницах «Тайного – явного» и на Фейсбуке.

Вспышка гнева хороша тем, что её легко утолить рюмкой водки. Хороша и тем, что, попадая в кадр, преображает фотогероя и позволяет ему выигрышно смотреться на развороте газеты. В особенности с такой подтекстовкой: «Дани Ор, в прежней, до репатриации жизни Орлов – новый пророк Земли обетованной. Кому предскажет гикнуться, тот и откинет тапочки точно в назначенный срок. Кто на очереди? Критик русскоязычной литературы Георгий Эйдсон. Когда похороны? Об этом – в статье».

Дани готов был разорвать газету на мелкие клочки. Но это не исправит ситуацию, которая, нет сомнений, вышла из-под контроля.

– Сука! – сказал вслух, благо никто не слышит. – Ничего я не предсказывал насчёт Жорика. А пишет-пишет.

Но не успел он подумать о плане действий на ближайшее время, обещающее немало неприятностей, как вновь гости.

Кто теперь на прицеле у его нервной системы? Коля Киллер, пёс приблудный. Вот человек-заноза: досталась по наследству немецкая фамилия, так, пожалуйста, решил соответствовать. Нет, чтобы записаться добровольцем в израильскую армию. Или кинуться наёмником в иностранный легион. Куда там – кишка тонка! А ведь делает вид, будто он тайный главарь смертельно опасной банды. Вид делает, но никто его виду не верит, и при встрече подчас насмехается: «Кого, Коля, прижучил на этот раз?» В ответ обычно – загадочная улыбка и похлопыванье по нагрудному карману курточки спортивного покроя, будто там лежит чек на предъявителя.

– Не заперто? – спросил Коля, входя.

– Нам некого бояться.

– Само собой, Дани, если я уже тут.

– А что?

– Тебя ищет Жорик.

Коля хозяйски прошёлся по комнате, остановился у мольберта с портретом девушки, почмокал губами, выдавил:

– Неплохо! Но вернёмся к нашим баранам.

– Каким баранам? Валил бы отсюда!

Дани нервно накинул мешковину на мольберт, чтобы его Люба – та, невосполнимо утраченная Любаша, какой встретилась в юности, не смотрела с полотна изумленными глазами на нежданного ценителя живописи с лицом матерого хищника, способного восторгаться разве что танцем живота.

Коля протянул руку, намереваясь покровительственно потрепать Дани по расхристанной прическе, но напоролся на свирепый взгляд и отошёл к журнальному столику, все ещё держащему, как на подносе, початую бутылку «Голда».

– Не допили? – посмотрел со значением на Дани.

– И это тебе не нравится?

– Это как раз мне нравится, – хмыкнул Коля и глотнул из горла, показывая свою крутость. – Налить?

– У меня – что ли – рук нет?

– Принято.

– Тогда выкладывай, что за дело привело тебя ко мне?

– Бизнес, и ничего личного.

– А говорили, что ты шляешься по знакомым с одной целью – за башлями, лишь бы взять хоть сотенку в долг.

– И не вернуть? Пусть говорят, но для тебя замечу: сегодня – и это без всяких сплетен – все сидят в заднем проходе.

– Что ж, иными словами, осуществлена заветная мечта гомиков. Присаживайся. Поговорим.

Коля угнездился в кресле, Дани – на диване. Разлили на двоих. Молча выпили. И опять разлили. Тут разговор и потёк.

– Предлагаю свои услуги, – начал Коля без затей. – Какие? Наёмного убийцы. То бишь под фамилию будь сказано – киллеровские.

– На кой мне?

– Прижучим Жорика – гиганта мысли. Ему крышка в указанный газетой срок, а тебе прямая выгода – пророческая! Опять предсказание попало в точку. Станешь чисто Робин Гуд по предсказаниям и сможешь на этом деле капусту срубить. Предскажешь этому, предскажешь тому, глядишь, и перевоплотишься из лесного разбойника-стрелочника Робин Гуда в знаменитую пророчицу Ванду, что из Болгарии.

– Вангу!

– Ну, Вангу! От перемены мест слагаемых сумма не меняется. В миллионеры своим ходом выйдешь, и заодно со мной поделишься.

– За какие коврижки, Коля?

– Я буду людей убирать по твоим наводкам. Этому – каюк, допустим, в мае, значит, чтобы не маялся лишнее, отправим к праотцам в указанный срок. Этому пятаки класть на глаза в октябре, значит, пустим его под откос осенью, чтобы лишний раз не мёрз зимой. Хорош расклад?

Дани загадочно усмехнулся.

– А если я предскажу дату твоей смерти, а?

– С мозги свинтился? – опешил Коля Киллер.

– На самоубийство согласишься по моей наводке, чтобы красоваться в саване на глазах у заплаканных родственников?

– Что за отстойный прикид? Да пошёл ты!

– Сам иди, и закрой дверь плотнее, а то надует за тобой всякой вони – не продохнёшься.

– Я тебе ещё пригожусь, – сказал Коля Киллер, заглатывая последнюю порцию выпивки.

Великие будни набегают, но старятся, не дожив до праздника. И убого перелицовывается жизнь, переиначиваются слова, а мысли и вовсе путаются в голове, затянутые в хоровод досужих мнений.

И тоска обнаруживается там, где должно верховодить веселье. Мрак, холод, гнёт. А когда на последней болевой точке нарастёт гнойный фурункул, сознание внезапно вскрывается, будто после надреза скальпелем. И отчаянная решимость поглощает: плевать на праздники, приходящие за буднями! Сегодня – мир твой, и завтра твой, и послезавтра, если по глупости не будет отдан случайным доброхотам, прикидывающимся друзьями.

Будем людьми! А для этого надо жить, и ни в коем разе не умирать до назначенного времени!

А когда оно – означенное время?

Дани передёрнуло. Ещё этого не хватало: самому себе назначать означенное время. Конечно, лучше бы знать конкретно, чтобы определиться, земные дела завершить и спокойно закрыть глаза, как последнюю страницу прочитанной книги. Но вряд ли получится – спокойно. Столько натворил, столько накуролесил. Да и сейчас, даром что придумщик, врубился в такой фантастический реализм, что того и гляди схлопочешь неприятности. Всё как на старой фотографии в два противоположных цвета: здесь чёрное, там белое, хотя, если подумать, чёрно-белый мир имеет очень много оттенков, в особенности для того, кто умеет видеть, а это не каждому дано, не каждый – художник от природы.

Дани был художником широкого творческого профиля. По призванию и многообразию дарований. Это его и мучило. Чувствовал и понимал: гениальные творения, ради которых родился, так и не созданы. Ни в прошлом, ни в настоящем, да и в перспективе явятся разве что во снах. Оттого и под воздействием неудовлетворённости перекидывался на пограничные виды творчества, памятуя: талант во всём даровит. А теперь, когда угораздило нежданно выявиться пророком, нужно и в этом качестве не оплошать. А это… Да-да: что сказано, то сбудется, а сбудется – не забудется, и в памяти людей оставит всходящее семя. Лет через двадцать, вспоминая о нынешних днях, будут говорить: это произошло, когда Дани Ор предсказал точную дату гибели нашего незабвенного… «Угораздило! – подумал Дани. – По мне ли – зарабатывать выигрышные очки на смерти людей? Впрочем, этот Жорик Эйдсон – настоящее чмо паникёрского рода, ему и откинуться в нужный срок – не проблема, если слух пошёл, что приговорили. Мнительный, трусливый… услышит: по пророчествам, мол, предписан каюк, и никакого Киллера не понадобится. Позвонить, что ли? Успокоить? Сказать человеку: не приговаривал я тебя, Жора, живи и не кашляй».

Дани не успел поднять трубку, как опять телефонный вызов.

– Алло! Жора? Лёгок на помине.

– А без помина не можешь?

– Могу, пока…

– Пока не умер, да? Какие нелады ты мне напророчил, что уже ни слова без поминовения?

– Ничего на твой счёт я не пророчил! Это Нелли влезла со своей отсебяшкой.

– Не притворяйся божьим агнецом! Предлагаю сделку.

– А подробнее?

– Я твою картину, ту, где ромашки-лютики, выставлю у нас в комиссионке. За хорошие деньги.

– Жора! Напоминаю, ты при оценке назвал её мазнёй. «Ни один идиот эту картину не купит!»

– Это был прикол. А сейчас скажу: не купит, если под ней твоя подпись, Дани Ора. Однако я, если ты не запамятовал, ещё и реставратор. Прибавлю к ромашкам-лютикам пару подсолнухов. И подскажу коллекционерам: неизвестный Ван Гог. Полотно, мол, найдено на блошином рынке в Старом Яффо. А оно, как показала экспертиза в Тель-Авивском университете, не что иное, как первый эскиз к его знаменитым «Подсолнухам». И считай башли.

– Пруха – не старуха?

– Что?

– Долго ли считать?

– Деньги – счёт любят.

– Яснее нельзя?

– Чего неясного? Если ты такой мировой пророк, то продли в предсказаниях жизнь мою. Сроки положи разумные: лет, положим, до ста. Я в долгу не останусь, полотна твои выдвину на аукционы.

– У меня как раз одно почти готово. Хочешь взглянуть?

– Уже.

– Что «уже»?

– Уже бегу.

Трубка дала отбой. Дани возбужденно поднялся с дивана, шагнул туда, шагнул сюда, неопределённо хмыкнул и направился к мольберту, обмакнул кисть в краску, надеясь до прихода хитроумного оценщика ART-искусства добавить несколько штрихов и подписать картину.

Сирена «скорой помощи» оторвала художника от мольберта, когда он, наложив последние мазки, любовался завершённой работой. Выглянул в окно.

– Что случилось?

– Человек попал под машину! – откликнулась женщина в кожаной шляпе, стоящая рядом с «амбулансом».

– Кто? – осёкшимся от испуга голосом спросил Дани, узнавая в свидетельнице происшествия журналистку Нелли Голдтову.

– Тот, кому ты смерть накликал. Вот так совпадение!

– Жорик? Это ты ему смерть приписала в газете. У меня и в мыслях не было.

– А это мы сейчас выясним: было или не было.

И Нелли, опасливо поглядывая по сторонам, чтобы не попасть под колёса, перешла улицу и направилась к входной двери.

Безумие мысли рождается с неизлечимой болезнью. Это Дани понял непременно, когда заставил Нелли, усадив в кресло, оправдываться в содеянном.

– Какого чёрта ты написала, будто я предрекал смерть Жорика?

– У тебя очень сильная экстрасенсорная энергетика. Настолько сильная, что просто публикация твоего имени в подвёрстку с какими-либо предсказаниями уже влияет на судьбу людей.

– Не дури! А то получается: ты больше знаешь обо мне, чем я сам.

– То-то и оно.

– Объяснись.

– Хорошо. Но это – чур! – только между нами.

– Кому разглашать? Весь мир видел меня в гробу и белых тапочках.

– Кстати, о белых тапочках. Я только-только из больницы.

– Ну и что?

– Констатировали – рак.           

– Я тут причём?

Машинально Дани взял со стола блокнот и стал карандашом набрасывать портрет Нелли Голдтовой. И внезапно увидел, впервые за всё время общения: глаза у неё и впрямь мёртвые. В них – ощутил чуть ли не физически – нашла себе временный приют смерть. «Временный», – подумал отвлеченно. И осознал: смерть, действительно, временный житель, как съёмщик квартиры. Поселяется на недолгий срок, а как проводит на тот свет, расстается с клиентом и переезжает на другую квартиру.

От несуразности ассоциаций он чуть было не рассмеялся – «доморощенный философ». Но вновь посмотрел в мёртвые глаза Нелли, поперхнулся и, скрыв неловкость, протянул ей рисунок.

– Нравится?

– Как живая, – грустно вздохнула она.

– Живая и жить будешь дальше! – спонтанно откликнулся на беззвучный крик о помощи.

– За тем и пришла. Спасибо за оптимистическую прибавку к прогнозу жизни и смерти. А то жила с ощущением, будто меня драли шелудивые собаки.

– Объяснись, не понял.

– Всё-всё! Убегаю! Мне достаточно, что ты продлил мне жизнь. Теперь я с надеждой смотрю на своё будущее.

– Подожди! – Дани перехватил ее, поднимающуюся с кресла, за руку. – Ты мне так и не растолковала, почему предписала смерть Жорику от моего имени?

– Чего там толковать? Просто хотела проверить, как отзовётся слово.

– Но ведь это слово твоё.

– Э, нет! Я же говорила о твоей невероятной экстрасенсорике. Достаточно к твоему имени в подвёрстку дать какое-то предположение о жизни или смерти, и оно превращается в исполненное пророчество.

– Теперь ты будешь спекулировать моим именем?

– Зачем же так? Мы не в Советском Союзе с его законами о спекуляции. У нас развитый капитализм. Бизнес и ничего личного, как говорит Коля Киллер по подсказке из забойного фильма.

– Но я ведь помог тебе выйти из кризиса.

– Мне помог. Поможешь и другим.

– Мне предпочтительнее сидеть в башне из слоновой кости и заниматься творчеством.

– Придётся переквалифицироваться. Теперь твое творчество: продлевать людям жизнь. А прибыль – «фифти-фифти», как говорят в городе жёлтого дьявола.

– В Пекине?

– Чудак! По Горькому, в Нью-Йорке.

– Не был, – вздохнул Дани, – ни в Пекине, ни в Нью-Йорке. Нигде! Первая заграница – Израиль, она и последняя до сих пор. Кроме Бейрута, где я побывал на первой ливанской войне. Ни на что денег нет. Картины не покупают, прозу почти не печатают, просят взамен журналистику, а стишки… да, стишки ходят по людям, но с гонораром не возвращаются.

– Вот я и предлагаю…

– Догадался. Но я в это не играю.

– Ты – нет, я – да! Помнишь, «а до смерти четыре шага»? В нашей воле ходку к смерти удлинить, и не на шаг, не на два… Людям, отравленным предсмертным страхом, добавить год-два жизни благодаря вере в твои живительные предсказания. Гуманно, не так ли? И песня на новый лад прозвучит куда лучше, вот так: «А до смерти сто двадцать шагов».

– Но сначала надо намекнуть человеку на близкую смерть?

– Тебе ничего не надо. Я сама займусь пациентами. И буду выбирать тех, кому и без того смерть глядит в глаза. Я же журналистка, забыл? А значит, не зря лежала в больнице с раковым диагнозом. Подсуетилась между процедурами и составила списочек кандидатов на операцию. Так что тебе придётся лишь считать «зелень» и добрым словом продлевать жизни.

– Я не собираюсь никого приговаривать!

– И не надо! Ты будешь выводить из стресса. А стресс обеспечу я. У нас – забыл? – свободная пресса.

– А тебя, Нелли, не будут мучить угрызения совести?

– Мне не до совести! Мне самой на операцию надо собрать кругленькую сумму! И если я по Маяковскому не приравняю перо к штыку, то тебе придётся украшать своими рисунками моё надгробие.

Нелли попыталась подняться из кресла, но не тут-то было.

– Это что ещё за штучки? – возмутилась она, схваченная за кисть собеседником.

Однако сколько ни возмущайся, а рот, запечатанный клейкой лентой, будешь держать на замке, и рукам воли не дашь: схвачены скотчем крест-накрест, и шаловливым пальчикам, приученным плясать на клавиатуре компьютера, теперь будет не до танцев.

Лежи в спальне на мягкой кровати и плачь себе в подушку, помня об утраченных иллюзиях, посыпанных пеплом отчаяния, и невозможности выдать под грифом «экстренно, в номер» очередную порцию предсказаний новоявленного пророка из иерусалимского района Гило, где за тысячу лет до нашей эры молодой пастушок Давид из Вифлеема (Бейт Лехема), будущий еврейский царь, пас коз и баранов, играл на дудочке и сочинял стихи и песни.

Эх, Дани-Дани! Умён, но не предусмотрителен. Руки девушке связал, забыв, что шаловливыми пальчиками она и в этом состоянии двигать способна. А пальчики «хруп-хруп», щелкнули замочком женской сумочки, перекинутой через плечо, вытащили карманный компьютер, набрали номер смартофона Коли Киллера. И пошло-поехало: «Твой наезд Дани видел в окне. Придумай что-нибудь путное, но без угроз, чтобы он в полицию не сообщил. А то ещё придётся оплачивать услуги адвоката, когда на операцию денег не набрать».

В соседней комнате задребезжал телефонный звонок.

Ох, как не хотелось Дани снимать трубку! Трахнул бы ею о стол, но вместо того, сдерживая себя, перенёс аппарат на подоконник и стал наблюдать через окно за происходящем на улице, интуитивно предполагая, что скорей всего звонят оттуда.

– Алло!

– На проводе Киллер!

– Коля, отвали!

– Это не проблема. По уровню образования тебе пора уразуметь, что я уже отвалил и нахожусь по незнакомому адресу. Почему? Потому что ты собрался в полицию. И не в гости, чтобы выпить рюмку водки и скушать бутерброд с колбасой, а с форменным доносом.

– О чём?

– О наезде на твоего дружка Жорика.

– Он жив?

– Отделался лёгким испугом, как Остап Бендер.

– А кто был за лошадь? Ты?

– И это скажешь в полиции?

– Ты? – повысил голос Дани, разглядев на углу в телефонной будке Колю Киллера, и у него зачесались кулаки, как в юности, когда приходилось и не по такому жуткому поводу давать по зубам.

– Господин Случай!

Дани со злостью бросил трубку на рычаг и – на улицу. Рванул, не глядя, на мостовую, и – к телефонной будке. Но не добежал. Угодил под удар бампера, выскочившего из-за поворота автомобиля.