Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ |
Центр |
Валентина ВолчковаОб авторе: ... |
Ольга АндрееваОб авторе: Родилась в г. Туле 17. 11. 1959 г. Окончила Механический факуль-тет... |
Феликс ГойхманОб авторе: Феликс Иосифович Гойхман (род. 1958, Одесса) — поэт, прозаик... |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Юрий БеликовОпорные вериги. СтихотворенияБЛУЖДАЮЩИЙ ГОЛОС
Мой голос, Москву рассекавший Батыем, болтливым Мамаем угас. Каурыя годы, потом вороныя везли его долго, как глас.
– Я голос твой слышу! – ты, вздрогнув, сказала. Я тоже свой голос узнал. Давно околевший, достиг он Урала и дальше пошёл – за Урал. Как лопнувших звёзд заторможенный просверк летит к нам из лет световых, сперва голоса добредают, а после хозяев привозят немых.
ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ДОМА
Я в этом доме запрещён. Я не вхожу в число имён, произносимых в доме этом. Там в три стены застеклены (тут клёны проросли!) сыны с клеймом клюющейся страны, лишь я в том доме под запретом.
Там ты, моя полужена, в двуспальном кресле спишь одна, как хлеб вечери преломляя, собой заначку пустоты, там ты, я говорю, там ты, полужена, полуживая.
И правя чопорную речь, там в певчую швыряет печь отец твой книг моих дощечки, а мать печёт на той печи причудливые куличи и кличет дочь плясать от печки.
Там, чтоб навек меня проклясть, мои портреты станут класть в медвежью пасть, в раскрытый череп, и я подохну иль дыхну медовой мглой на всю страну, а в том дому – столетье через.
И я гляжу, пока темно, как в печень ранено окно настольной лампою полночной… Что мне страна?! Здесь не по мне! Пусть запретят меня в стране… А я взберусь по той стене хотя б трубою водосточной.
СКОРЫЙ ПОЕЗД БЫВШЕЙ ИМПЕРИИПоезд шёл, готовый развалиться, с дребезгом и лязгом, на одном болтике держащийся чудном, и, два раза выкрикнув: «Граница!», убредала наша проводница две таможни потчевать вином. Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем, так ребёнок в толщу одеял с головою прячется от ночи, – поезд медлил, полз, не шёл, короче, выжидал, казался обесточен, но дома в округе освещал. Надвое разрезав человека, даже не заметил – поезд шёл мимо городов и мимо сёл, века наплывающего – эка невидаль! – разрезал человека – скольких он уже разрезал, мол. Главное, что живы пассажиры, а бригаду можно не менять. И зачем всему составу знать, что летят с колёс кишки и жилы, что несчастной стала чья-то мать, что убийца – поезд, если живы пассажиры, надо ль горевать? Бывшую Империю сшивая, он хранил с ней кровное родство, и она за ним, ещё живая, всё гналась до самого до края, дыни, как планеты, простирая к тамбурам захлопнутым его.
ЧАШКА–ВЛАДЫЧИЦА
Чашку, из которой ты пила, матушка подальше убрала – в шкаф, на полку верхнюю, за чашки за другие, на каких не ты, а тобой не попранные рты вздумали оставить отпечатки. Трещина прошла по чашке той молнией кривой по небосводу… Ободок у чашки золотой. А нальёшь в него вино иль воду – за вином пойдёшь, как за водой, – к омуту, обрыву иль мосту, или заглянуть во мглу колодца… Ну а разобью я чашку ту – вместе с чашкой сердце разобьётся.
СЕРДЦЕ–САПОГИ
Ты не знаешь, кто сердце моё обул? Не сезонные, чай, сапоги. Отчего этот бульк, этот хлюп, этот гул, как в залитом тоннеле шаги?.. Уж не ты ли сердце обула моё, чтоб не хлопотно было в аду грешных душ на ходу собирать мумиё, где я в сердце твоём не пройду?.. Или всё же сам я себе нагадал сердцебой колокольных частот? Только книгу «Пульс птицы» мой врач не читал и навряд ли уже прочтёт… Будет мышцу рукавчиком чёрным душить, как повязками всех панихид, чью длину и давление если сложить, – зачастит, зачастит, зачастит… Может, так вот и Бог, сколотивший миры, ударяется в некий торец, чтоб затем убедиться: до этой поры не был равен творенью Творец?..
МОНОЛОГ НЕПРОИЗНОСИМОГОНазвание исландского вулкана Эйяфьятлайокудль, по мнению некоторых лингвистов, правильно могут произнести лишь 0, 005 населения Земли, но весною 2010 года он заставил о себе заговорить весь мир.
Эйяфьятлайокудль! Ни Раша, ни USA, ни прочая попса имён таких не знают, но стоит мне взметнуть свой пепел в небеса – и ваши самолёты не летают.
Эйяфьятлайокудль? Не выговоришь. Но, когда уже до ангелов доходит, когда явил Господь своё глазное дно, – меня любой везувий переводит.
Эйяфьятлайокудль… По-русски говоря – эй, явь, яд, лай откуль? Внемли, Тредиаковский: а ежели с цепи стозевная твоя цитата сорвалась – и застит свет в окошке?..
Но человек, он сам в мозгу своём плодит фантомы чудищ – жаров ли, остуд ли. Что троглодит! Да спал бы троглодит, не люди коль, – эйяфьятлайокудли.
Я жду… когда осядет пепел… Не во мне – во человецех поздно или рано. Я не хочу быть вывернут вовне, мне ни к чему бессонница вулкана.
Ты не бессонницу – ты сон мой растолкуй. Зачем я сплю? Кого б ошеломило, что булькает эй-яфь-ят-лай-окудль сладчайшей колыбельною для мира.
ПРИТЧА О ПРОИСХОЖДЕНИИМы научили свистать пол-России. Дай одного соловья-разбойника!
Не Бог, не царь, не человек, не соловей-разбойник, но червь, растянутый, как век, и тощий, как любовник.
А был он Богом и царём, и даже человеком, и грубияном-соловьём, глумившимся над веком!
Да увилась за ним вина… И рухнул он со сводов за пропуск низшего звена в цепочке переходов.
То тьма, то свет, то есть, то нет, как поезд, что несётся рывком – со станции – в тоннель, маршрут свивая в кольца!
Архивы запахов дожди над парками разроют. О, жизнь, с фонариком пройди над влажною землёю!
Там столько выползков слепых от фар твоих таится. Им хорошо. Но кто из них обратно возвратится?
Собой фильтруя плоть земли, ползут они бессрочно. Есть роща – будут соловьи. Есть черви – будет почва.
Пусть свищет в роще соловей. Но он не просочится по эскалаторам корней сквозь царские глазницы.
ЖЕНЩИНА НА ПЕЧКЕМне глянулась не женщина, а печка, в которой бьётся пламени сердечко, а женщина у печки кочергою тому сердечку не даёт покою. Она живёт на улице Подгорной, и я, Подгорной улице покорный, люблю молчать у печки – под горою и взглядывать на женщину порою.
Увы, как печка, женщина не греет и, может быть, об этом сожалеет. Так печь вмещает душу человечью, так женщина была когда-то печью. Захочешь растопить, а не растопишь: в глазах зелёных сам себя утопишь. И станет воздаянием осечки местечко, отведённое у печки!
Но ежели на печке, как Емеля, из-под горы я выберусь, хмелея от женщины, от дыма над трубою, и так открытой вьюшкою завою, что на стороны – все её «тойоты», за город увозящие («Споёте?»), и следом за «тойотами» – столетья, какие не смогу преодолеть я, а женщина… не печкой ли уж правит? Меня забудет – печку не оставит.
ПОЗДНИЙ ЗВОНОКСловно пасмурный зэк, отпахавший десятину свою за разбой, как на страшную волю-паханшу выхожу я на встречу с тобой.
Через десять годков позвонила… Я свой срок – от звонка до звонка – отмотал, получается? Мило. Шило – в мыло. Я – тёртый з/к.
Чтобы будущего не похабить, я над прошлым возвёл саркофаг. За весту стал я чувствовать бабий влажный запах, как запах собак.
Но звонок оглушающий пробил и пробил зачехлённый пробел, и взметнувшейся воли Чернобыль на чернику неволи осел.
Не пущайте меня за ворота, вертухаи былого чутья. Целься в пояс, конвойная рота, чтобы в мозг не пошла малафья!..
Мне за ржавою, частой решёткой йодной сетки на хриплой груди так вольготно, так шатко, так кротко! Что же машешь ты мне: «Выходи!»?
Как стерпеть, если сжился, что умер, иль от сна затяжного затёк, замозживший от нежности зуммер, оживляющий поздний звонок?!
КНИГИ МЁРТВЫХНе пыль дорог взвивают мётлы – мне присылают книги мёртвых со всех сторон земли, как будто я – библиотека, где воплощенья человека всю силу обрели.
А у меня – колпак дурацкий, да вот беда – хребет уральский, семь бед – один хребет, и, как на полку, на него я те книги воздвигаю, воя: – Родные! Спасу нет.
Но книги мёртвых разве книги? Они – опорные вериги, когда потоп грядёт, они – предвестники ковчега, их бред о том, какого брега за их достигнуть счёт.
Пока пребудут в спячке воды, не образумятся народы, да вот он, Арарат! – един во всём бесчинстве водном: он страхом Божьим, не животным по маковку объят.
Кто страха Божьего достигли – встречаются в небесном тигле, но не корите их за вдов, от горя распростёртых, за книги мёртвых. Книги мёртвых! Чтоб ободрить живых. К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыСИБИРСКИЕ ОГНИВРЕМЕНАКыштым-ГраниСОТЫВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕБАЛТИКА-КалининградНОВЫЙ СВЕТНАЧАЛОСлово-WordКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовСВОЙ ВАРИАНТГРАФИТИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:Пятью пятьКочегаркаРусское вымяЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтОСОБНЯКСЕВЕРЛИТЕРАЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕЮЖНЫЙ УРАЛИЛЬЯСеверо-Муйские огниАРГАМАК-ТатарстанСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИГВИДЕОНИНФОРМПРОСТРАНСТВОСорокопутДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬТело ПоэзииБАШНЯБЕЛЫЙ ВОРОН22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬДЕТИ РАФУТУРУМ АРТАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЧЕРНОВИКЗАПАСНИКЗИНЗИВЕРЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЛИКБЕЗЗНАКИ11:33ВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬАЛЬТЕРНАЦИЯ |