Вадим Молодый

Беспомощны земного языка слова. Стихотворения

***     


            Ольге Шенфельд




Беспомощны земного языка


слова. Глядят усопшие поэты


на все потуги жалкие. Река


забвения течет. И вновь воспеты


 


все прелести иного бытия,


не видно ни луны, ни звёзд, ни солнца,


летает птица, ползает змея


и входит смерть в убогого чухонца.


 


В приюте, бесконечно одинок,


рыдая от отчаянья и злобы,


страдает мастер. Барщину оброк


не заменяет. Рвется из утробы


 


земли на волю рыцарь. Не сражён-


ный в ратном поле – дланью командора


повергнутый за всех неверных жён –


дурная жертва каменного вздора.


 


 


А в призрачной, заплаканной дали,


в стране туманов, за краюху хлеба,


слепой старик считает корабли,


стекающие с выцветшего неба…


 


***                            


Борису Моло?дому




Мне еженощно эта сцена снится:


пророк упрям, рассудку вопреки.


Устало бессловесная ослица


ему речёт. Течение реки


 


уносит чёлн. Команда сушит весла.


В китовом чреве жарко и темно.


Веселый царь, прославивший ремесла,


в Европу рубит тусклое окно,


 


Любая власть, как руки брадобрея,


противна нам. Верней, тебе и мне.


Девичий стан, в исподнем потном прея,


опять в туманном движется окне.


 


Слезятся пьяниц крохотные глазки,


растоптан венчик из белесых роз.


 


Толпа чудовищ, вырвавшись из сказки,


исходит гноем злобы и угроз


 


*** 


Лэди Виктории Джейн




Из зеркала смотрит изысканный труп,


кидается век-волкодав,


безумный поэт, непорочен и глуп,


пихает как шапку в рукав


 


бесплодную шубу сибирских степей,


давно обмелевший Байкал.


Свисают тела с оголенных ветвей,


рыдает гармошка и кал


 


налип на сапог. Или это сапог


в него, не подумав, вступил.


Хрипит трубадур. Задыхается рог


и черви ползут из могил.


 


А мы не способны ни петь, ни терпеть,


ни думать, ни плакать, ни жить.


Хохочет палач. Развевается плеть.


Судьбы обрывается нить…


 


***


            Борису Кокотову




Когда, ожив, тревожится строка,


последнее подыскивая слово,


и женщина за гранью сорока,


смеясь, пуститься в тяжкие готова,


 


когда и погубить, и позабыть,


принять и отказаться несподручно,


и тошно быть, и боязно не быть,


и скучно с жизнью, и со смертью скучно,


 


когда наедине с самим собой


не хочется. Точнее – невозможно.


Когда проигран выигранный бой,


и память озирается тревожно,


 


тогда, духовной жаждою томим,


я пару строчек вписываю в мим…


 


***     


                        Сергею Александровскому




Давайте так: пусть слово дико,


но мне ласкает слух оно.


Девичий стан бредет безлико


и лезет в мутное окно.


 


Но мы предтеч не забываем,


иль это только снится мне:


лицо, как вымя под трамваем,


в туманном движется окне.


 


Придумать новое не в силах,


не в силах старое забыть,


мы ковыряемся в могилах,


а в чистом поле волчья сыть


 


пойдет направо – песнь заводит,


налево – сказку говорит,


и кот ученый рядом бродит,


и что-то странное твердит.


 


В бараний рог судьбою скручен,


он рвёт когтями тишину,


а волк, похмелием измучен,


тоскливо воет на луну…


 


***


Александру Сергеевичу, Фёдору Кузьмичу,


Арсению Ивановичу, Шарлю Пьеру и сэру


Артурус земным поклоном.




…поэт закрывает вежды,


и все же, ему близка


бессмысленная надежда,


безропотная тоска.


 


В печальной стране туманов


суметь ли найти уют?


Под бубны слепых шаманов


мне дело зачем-то шьют.


 


Игрой наважденья злого,


под тяжестью навьих чар,


нас тихие дети снова


пошлют добывать анчар.


 


Безрадостно и устало,


пронзённый стрелою дня,


пойду, где стаи шакалов


поют строку из меня,


 


пойду, (не грезит ли ухо,


стрелой отравлено дня?)


туда, где с косой старуха


ворчит строку из меня…


 


***                   


 


                        Александру Кузьменкову




Возможно, я не прав. Судьба моя


подсказывает: бунт всегда без толку,


 


и медсестра, ухмылки не тая,


воткнёт мне в вену ржавую иголку,


 


а санитары, дружно гогоча,


внесут в палату пьяного врача.


 


Врач на меня угрюмый бросит взгляд


и рявкнет: «Всё права качаешь, гад?»


 


И харкнет мне в лицо благую весть:


«Отвесть его в палату номер шесть!»


 


***


 


                        Виталию Кравченко




Ах, знакомый до слез Ленинград-Петербург,


до прожилок знакомый веселый хирург.


 


Он на лестнице черной мне вскроет живот


и швырнет потроха на гнилой эшафот.


 


А потом, развернувшись, мне всадит в висок


кем-то вырванный с мясом беззвучный звонок.


Чтобы я возвращаться сюда не хотел


и спокойно лежал в окружении тел.


 


И зловещему дегтю был искренне рад.


 


Ах, знакомый до слез Петербург-Ленинград...


 


***              


 


            Владиславу Пенькову




Всё чаще мне является во сне


мой кредитор, который должен мне.


 


И вижу я во сне и наяву,


что я не жив, хотя еще живу.


 


Что груз долгов моих мне не поднять,


что на меня наложена печать.


 


Меня зовут. Мне говорят – пора.


Неотличимо завтра от вчера.


 


Вокруг меня кольцо бесплотных рук,


но светел мрак, струящийся вокруг.


 


Мерещится в конце туннеля свет,


но нет туннеля. Света тоже нет.


 


И все равно, я знаю, это – так:


пусть мрак вокруг, но светел этот мрак.


 


***


 


Сергею Слепухину




Мне снова приходит пора умирать


и я выхожу на мороз,


и пьяный прохожий, еби его мать,


подносит мне венчик из роз.


 


Стуча каблучками, проносятся по


затоптанной мной мостовой,


шалавы, укравшие пудру в сельпо,


и волчий разносится вой.


 


А в небе плывет невидимка-луна


и конь одичалый хрипит,


а по морю бродит седая волна,


и легкие душит плеврит.


 


Купец краснорожий, не весел, но пьян,


на тройке влетает в овраг.


Он в каждой девице находит изъян,


себе, одинокому, враг.


 


Угрюмый могильщик, забыв инструмент,


зубами корежит гранит,


и ловко поймав подходящий момент,


мгновенье под спудом хранит.


 


И вновь педераст за туманным окном,


под детские вопли и плач,


бежит, озираясь, при этом тайком


сухой пожирая калач.


 


А я на слепом выезжаю коне


к распутью неясных дорог


и вдруг открывается истина мне,


и я выхожу на порог,


 


и я без пальто выхожу на мороз,


и снова пора умирать,


и снова подносит мне венчик из роз


прохожий, еби его мать…


 


 


***


                         Елене Галат


 


Я снова стремлюсь в никуда ниоткуда,


не ведая жалости, боли и слез,


хрипит, задыхаясь, распятый Иуда


и прячет улыбку спасенный Христос.


 


И демонов грустных печальные лики,


и ангельских полчищ ликующий вой,


проклятья, мольбы и беззвучные крики


остались давно у меня за спиной.


 


Вот так и иду в никуда ниоткуда,


к своей равнодушен беде и судьбе,


готовый повиснуть в петле как Иуда,


не нужный давно ни тебе, ни себе…..


 


ЗАРИСОВКА




                                    Н.А.З.




Младой пастух, забыв про свой рожок,


кусает ассирийский пирожок.


 


Лежат на полке бабкины клыки,


русалка выползает из реки,


в кустах овцу насилует овчар,


и пышет ядом дерево анчар…


 


Порхает в небе птица воробей,


в полете избавляясь от скорбей,


бегут цыгане шумною толпой,


чугунный хлеб повис над головой,


 


везет чуму корабль из дальних стран,


на землю опускается туман


и доктор, с выражением лица,


втыкает скальпель в ухаря-купца…


 


***


 


            Вере Хорват




Бурлюк один не вытянет баржу.


Костер, туман, гадалки злые речи.


 


Я вдовьей кармы груз переложу


на голубями засраные плечи.


 


А небесам на каменной руке


Приапа, скажем прямо, неприлично.


 


На сцене шут в павлиньем пиджаке


ревет и стонет, и хрипит привычно


 


под три аккорда томный старичок,


держать махину – тяжкая работа,


 


уходит в даль последний морячок


и узок брег. Два старых идиота,


 


сведя колени, лезут на Парнас,


толпа кухарок им с восторгом внемлет,


 


на трон садится пьяный Фортинбрас


и дивный гений в подворотне дремлет…


 


Поэт в России – больше, чем поэт.


Особенно, когда шутом одет.


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 


 

К списку номеров журнала «ВИТРАЖИ» | К содержанию номера