Дорожное. Стихотворения

Дорожное

 

Путешествую даже в дни неподвижности,

Из больничной повинности,

Из любовной подвешенности,

Даже если глажена против шерсти я,

Даже если не двигаюсь – путешествую.

Пусть весь год состоял из зимы и осени,

Пусть невесел дом и счета неплачены –

Путешествую! – в ожиданье просини,

B отрицанье проседи, не иначе.

 

Даже будет  карета давно заложена –

В смысле, за долги все равно что продана –

Я найду рыдван, что-нибудь поплоше,

И на заднем сидении, в бездорожье –

Спутешествую в глушь – за бугор – на родину

Мимо злобствующих таможенников,

Hикуда не едущих бюрократов.

Спутешествую. Мне положено

Путешествовать, чтоб потом обратно

Пробираться надмирными коридорами

И таращиться в навигатор,

Cпорить с болью, считать снотворное...

Это кажется сумасшествием?

Я живу, пока путешествую.

Я живу пока, путешествую – непонятно?

Еще не знает себя

Сезон проходит на побережье.

Две полоски купальника – всей одежды.

С утра пылит по тропинке вниз.

Здесь почти совершенно. Такой каприз –

лежать до заката. Уходит с солнцем.

Полотенце, две фруктины, томик толстый.

Всегда одна, и мальчишки, маясь, издалека изучают абрис

полупрозрачный и нос серьезный. Они прозвали ее pomposa*.

Вздымает песок вдоль всего залива.

Скрежещут во рту виноград и слива.

Она проводит на побережье сезон, но всегда ей хочется куда-то еще.

Почернела так, что ее не узнать, но она не верит совсем в зеркала,

и, когда под водой проплывает рыба,

она думает, что глядит на себя.

 

*( итал.) – высокомерная

 

Поиски древней Греции

 

В царстве кожи и меха обыщешься древней Эллады.

Поезжай лучше к туркам, в страну бесконечного чая,

Где из Греции специи жар добавляют в прохладу,

Где обычаи пряны, где странных людей привечают.

 

Поскреби-ка страну, я уверена – не пожалеешь.

За две тысячи с лишком несчетно песчинок налипло.

Отслоив Капыкыры, находишь следы Гераклеи,

А гора Улудаг отделяет тебя от Олимпа.

 

Здесь заварено небо покрепче, руины как ранки,

Пятипалая Латмос дымится перченою пищей,

А глаза у турчанок сверкают нездешней огранкой

(У гречанок, я думаю, вряд ли такие отыщешь).

 

Местным жителям древняя Греция – просто соседка,

Синекрылая бабочка, в сон погруженная томный:

Именами богов называют лавчонки нередко

И приезжих ведут поздороваться с Эндимионом.

 

По душе их базары и фески, торговля и споры,

Пьяный дух порто-франко мне, дочке Эвксинского Понта.

– Эге-гей! – окликаю фелуки Эгейского моря.

– Эге-гей! – откликается Черное за горизонтом.

 

Из Эфеса в Измир, и – лети в отдаленные горы

Самолетом "Пегаса", а дальше – возница небыстрый

Черно-желтого вэна отеля с капризным мотором

Каппадокии сонные соты наполнит туристом.

 

До сих пор с полководцем блуждаю, с философом спорю,

Высыпаю, приехав, смешные, в песке, безделушки.

–Эге-гей! – засыпая, шепчу я Эгейскому морю.

–Эге-гей! – откликается Черное из-под подушки…

 

На озере

 

Если думать об озере, это должно быть нечто,

Вроде глаза, распахивающегося в бесконечность.

Если думать об образе – нету страшнее шага,

Чем в неизвестность озерной покорной влаги.

Погружаясь в образ, ступаю смело

В озера вздрагивающее тело,

Что покуда живо. Приходят на водопой

Люди и звери, открытые чуду.

И где-то, счастлив своей судьбой,

Шагает по кромочке golden boy –

Мальчишка, осваивающий воду.

 

По выходным, на набережной

 

Битые-перебитые, встрепанные, негордые

дети сидят на пристани

и наблюдают пристально

за прибытием теплохода.

Раскрашенного, большого.

Ежевоскресное шоу.

 

Наглые, злые, бывалые городские птицы

сами себя прокормят.

ЧтО им зерна да хлебные корки.

Накрошили бы лучше пиццы.

Больше не верят в приманки:

врали, бывало, столько им.

 

Неожиданно мягкие, теплые

губы матери-наркоманки.

 

Реинкарнация дома на картинке неизвестной девочки

 

Кариес коричневого кирпича суров и коряв.

Дом поглощает девочку, за квадратом квадрат,

Вместе с бонсаевой кадкой.

Замурована в клаустрофобии кладке,

Затемняет коричневым окна – чей-то тюремный кошмар.

Коричневой курицы перья

Проредили наперника эпителий.

Что топорщится под подушкой – Библия? Коран?

 

Никакой надежды отбелить этот дом.

Очень хочется пенья, печенья в сахарной пудре, ветра.

Разверните младенца - впустите нездешний свет,

Или книгу раскройте, или звук извлеките из струн.

У девочки – коричневый, мучимый ум.

Дайте девочке шанс забыть о том,

Что случилось в доме, нащупать стоп-кран...

 

Тяжелее, однако, быть домом,

Безвыходным воем, адом

Девочек, населяющих тридцать квартир, изо всех углов

Их вежливо выпускать по утрам

И ни разу

 

Не поддаться соблазну

Выгнать пинком.

 

 

Город и его обитатели

 

***

В арабском Бруклине в час намаза,

В хасидском Бруклине в ночь субботы

Ничуть не кажется мне опасным

Бродить невиннейшим пешеходом.

В тревожном, сумрачном, грязноватом

Карибском Бруклине колют шины,

Под ребра вкалываются взгляды,

Коптят козлятину, горбя спины.

В латинском Бруклине среди сора

Шуршат штанами по тротуару.

Кастет и нож – диалог веселый,

И редкий мачо здесь встретит старость.

Прорежут днище районы-рифы?

Пойду мостом, до меня воспетым.

Над головою порхают рифмы,

Парят, зависнув, над парапетом.

 

Подоконник

 

Розовая восковая пена,

Старое словечко "вполнакала",

Ханука и глянцевые стены

Узкого хрустального бокала

(Кажется, зовут такие "флейта"?),

По спине скользит озноба нега.

Город мой не помнит запах лета,

Но никак не разрешится снегом.

Достаются клетчатые пледы,

И продленным чудом льется в вены

Праздник нескончаемого света,

Три глотка закатного глинтвейна.

 

***

Потоп в мастерской! Художник – Ной:

спасает, подсаживает,

картине отчаянно машет рукой,

подзывает. Голос его разворачивается –

рулон цветной бумаги.

Он раскачивает полотно, как младенца –

наряженного, раскрашенного.

Осторожней, уронишь

в поток – многоцветней осеннего пейзажа,

напитаешь влагой

триста первую песню о смерти,

размажешь

бытовые сценки, пейзажи, лица.

Краски смешиваются по-новому, льются,

текут новоообразованной рекой

по скромной его мастерской

на четвертом без лифта.

 

Собирание и разбрасывание камней

 

Камненосители узнают друг друга.

И как-то мне подарили камень в форме сердца.

Только со мной бывают такие вещи.

Только ко мне на улице подходят незнакомцы

и вкладывают камень в руку, говоря: "Ты сама все знаешь".

А в другой раз я вошла в незнакомом городе

в восточную лавку,

и женщина, поднимаясь со скрипучего стула,

сказала: "А, наконец-то".

Она вложила мне в руку нечто

перламутровое со словами: "Сама решишь, что с этим делать".

Я не знаю, что с этим делать.

У меня полно своих камней.

У меня полно сердец за пазухой.

Я отказываюсь понимать, спасать, переносить чужую тяжесть.

Сколько можно закрывать чужие амбразуры.

Вы ошиблись номером.

Не все дырки в плотинах – размера моего пальца,

да и все ли надо затыкать, если вода неостановима?

Это не для меня.

Вы ошиблись во мне. Ты ошибся.

Я ненавижу порой всю коллекцию.

Каирнову кучу. Каинову печатку.

Каменную крошку.

Отказываюсь светить отраженным светом.

Отказываюсь обдирать ладони чьей-то болью.

...Потом мне, по счастью, становится стыдно.

Я набиваю карман камнями

и отправляюсь разбрасывать,

чтоб расчистить место новым камням.