Николай Николаев

Александр Миронов «В этом лепете, который стрекочет словами, весь вопрос»

Александр Миронов. «В этом лепете, который стрекочет словами, весь во­прос»

 

 

Александр Миронов (1948–2010) – один из известнейших поэтов второй литературной действительности в Ленинграде 1960-х–1980-х годов.

Им было издано всего три поэтических сборника: «Метафизические радости» (1993), «Избранное» (2002) и «Без огня» (2009).

Но подлинное место Александра Миронова в русской поэзии XX века совершенно адекватно определяют слова Дмитрия Волчека, сказанные по поводу его сборника «Избранное»: «“Избранное” Александра Миронова, составленное Еленой Шварц, – один из главных сборников в русской поэзии, столь же важная, меняющая поэтический ландшафт книга, как и “Опыты соединения слов посредством ритма”, “Камень”, “Форель разбивает лёд”, “Часть речи” и “Портрет без сходства”. Она вышла в 2002 году, завершив один век и открыв новый» («Свобода», 7 октября 2010 г.).

Дмитрий Волчек имеет в виду сборники Конст. Вагинова (1931), О. Мандельштама (1913), М. Кузмина (1929), И. Бродского (1977), Г. Иванова (1950).

Отец – выходец из крестьян Ярославской губернии, во время войны – старшина-радист на флоте; мать – телефонистка, родом из Тамбовской губернии.

Александр Миронов до 14 или 15 лет жил в коммунальной квартире в доме на проспекте Добролюбова. Этот дом и квартира описаны в поэме «Эскизы детства». Поэт идёт от Тучкова моста к дому своего детства мимо Князь-Владимирского собора и дальше по проспекту. Поэма написана в 1978 г. и поэтому завершается свойственным ему в те годы мистериальным обзором бывшего и грядущего.

 

ЭСКИЗЫ ДЕТСТВА

Маленькая поэма

 

I

 

По улице, где каменеет жуть,

Я прохожу, и мой недолог путь.

Направо – сад, налево – сад, собор.

Чуть впереди домов нестройный хор,

Нестройный хор бессвязных тёмных строф,

Там за углом – ещё полста шагов –

Стоит мой дом у детства на краю,

В нём комната, в которой я стою.

Вокруг меня стоит несносный смрад,

И я уйти оттуда был бы рад,

Но не могу… Стою, как в странном сне.

(А это ведь и впрямь приснилось мне).

Полночный город. Я миную сад,

И вот мой дом. И нет пути назад.

Я захворал, и в тёмных недрах сна

Привиделась мне яма без окна,

Как родинка на серой коже дня –

Та комната, в которой нет меня.

 

II

 

Здесь был когда-то графский туалет.

Теперь живёт семья, и денег нет.

Есть маленькая печь, но мало дров,

И потому ребёнок нездоров.

Да, денег нет (увы, страна бедна,

Уж восемь лет, как кончилась война.

Убитых много. Некого сажать.

И за три года надо сделать пять).

Здесь нет цветов, и каждый день – свой бред.

То расцветает ругани букет,

То рваное пальто украл сосед,

То слишком долго занят туалет,

То чья-то смерть, то просто страх и хмарь.

Водопровод гудит как пономарь,

А рядом в кухне разговор идёт:

Там агитатор чай с соседкой пьёт

И в паузе за приказной строкой

Колено жмёт ей потною рукой.

 

III

 

На следующее утро – сполох, плач.

Опять война? Да нет, издох палач,

Китайский благодетель, демиург:

Всех уморил и сам в могилу – юрк!

О чём же плачут, о каком рожне?

О том, что новизна ещё страшней?

(«Знать, отравили всё-таки… Беда…»)

И погребальный гимн поёт вода:

Memento mori, коммунальный крот,

Начни сначала, задом наперёд.

Подмочен хвост, забит землёю рот.

Как ни крутись, а всё – наоборот.

Не мучься и тебе придёт черёд,

Созданье нуклеиновых кислот.

Копнёшь туда – вода, сюда – вода,

Всё – из воды и снова в Никуда.

Сочти на пальцах, чем ты жив сейчас:

Постель, жена, ребёнок, страх, лабаз.

 

IV

 

Вот пентаграмма счастья: унитаз,

Глазок соседа, страх, жена, лабаз.

Наследственный пентакль – источник сил

Ушедший гений миру подарил.

То каменщика верная звезда:

Пять стрелочек в Ничто и в Никуда.

Распятая на пять сторон страна

Блаженна и сама себе равна.

Опять бредёт по пустыни жена,

Не то чтобы слепа или пьяна,

Но памяти и рода лишена,

Сама себе довольна и вольна.

Зачем ей шить, вязать, рожать, варить?

Её призванье – чудеса творить.

То не жена, а благодать сама,

Своих слепцов бродячая тюрьма,

Глухонемых заговоривший рот:

Они молчат, она себе – поёт.

 

V

 

Какой-то вздор! Куда меня несёт?

Я начал с детства, хворостей, невзгод…

Да и вобще-то, кто меня просил?

С чего бы это я  заговорил?

Ну, это ясно: я опять простыл,

А словоблудье требует не сил,

Не вдохновенья – хвори, забытья…

Опять пошёл… Куда же это я?

Вот так пишу и сам себе дивлюсь.

Хотя бы вкус какой… Да что тут вкус?

Начнёшь с печенья нежного на вкус,

А кончишь чем, как говорил француз?*

Вот так и я по правилу отцов

Поджёг себя со всех пяти концов,

А после – тут уж ни при чём оне –

От слабости пять раз спустил во сне.

Так жирно кончить за какой-то час!

Но это, извините, не для Вас.

 

1978

 

* М. Пруст. «В поисках утраченного времени». Перевод А. Франковского.

Примечание: пирожное и печенье на французском языке – тождественны.

(Примеч. А. Миронова)

 

Стихи Александр Миронов начал писать ещё в школе. Написанное в 15-летнем возрасте стихотворение «Рожала жена каторжанина...» свидетельствует о его рано проявившемся поэтическом даре.

В начале сентября 1964 года в юношеском зале Публичной библиотеки он познакомился с Вл. Эрлем (они одновременно заказали одну и ту же книгу стихов получившего тогда известность поэта Льва Халифа), который в тот же день ввёл его в круг поэтов Малой Садовой. С этого времени Александр Миронов – один из самых заметных представителей художественной богемы, посещавшей кафетерий на Малой Садовой.

На Малой Садовой было не просто удержаться среди её колоритных персонажей, столь красочно описанных поэтом Андреем Гайворонским в его воспоминаниях «Сладкая музыка вечных стихов. Малая Садовая» (2004). Первые годы, как это и делал Александр Миронов, надо было приходить туда каждый день, а потом уже по привычке появляться там постоянно почти целое десятилетие, пока не закрыли окончательно кафетерий. Ведь это была своеобразная среда обитания. Так, именно там не без влияния Александра Чурилина, много старшего пришедших в 1964 году на Малую Садовую поэтов, у них возникает устойчивый интерес к религиозным исканиям, бросающийся в глаза прежде всего у Александра Миронова.

Почти сразу – осенью и зимой 1964 года – он вместе с другими поэтами Малой Садовой выступает с чтением стихов в Педагогическом институте и Мухинском училище.

В произведениях Александра Миронова этого периода явственно проступают общие поэтам Малой Садовой той поры резкая экспрессионистичность стиля и экзистенциальность тематики.

 

Обесстрочила душу зима –

перемена погод и идей

уверяет, как будто – сама –

но в согласье с тобой, иудей.

Мой российский, с крестом на груди,

что ещё ты нагородил?

Не Шекспир – а навязчивый сон,

колокольный рождественский звон.

Я наткнулся на чей-то костёр

и ладони над ним распростёр

и простил своих глупых убийц

я, живой – своих мёртвых убийц...

Существуете вы или нет? –

я простил вас – простите меня.

Я не сам... Я по чьей-то вине...

я не вор... просто жертва огня.

Иудей, за орган, за орган!

За предел измельчавшей души.

Кто-то ночью, мне вторя, орал.

Он спешил, в неизвестность спешил.

декабрь 1964

 

 

НОКТЮРН

 

                        Ты ж моя

                        ты ж моя

                                   перепёлочка!

                        (Из детской колыбельной)

 

Этот детский наплыв, эти хлебные дни,

нескончаема зимняя порка...

Раскачай мой содом, по садам проведи,

перепёлка моя, перепёлка!

 

Переплавь мою кровь, купола моих строк,

проколи меня песней до боли...

Я потом отплачу – это только залог –

отрицанье бессмысленной бойни.

 

Отплачу и уйду, возвращусь в свой содом

не по травам – по острым осколкам.

Что-то тлеет во тьме – это сад твой сожжён,

перепёлка моя, перепёлка.

 

февраль 1965

 

«Обесстрочила душу зима…» посвящено малосадовскому поэту Роману Белоусову.

«Перепёлка» же произвела в своё время сильнейшее впечатление на Малой Садовой: до сих пор можно встретить седовласых малосадовцев, которые помнят это стихотворение наизусть. И действительно, эти стихи, как и всё последующее творчество Александра Миронова, отличает редкое сочетание звуковой и смысловой гармонии.

Большое и во многом определяющее значение, по признанию самого Александра Миронова, для него имела многолетняя дружба с поэтом и литератором Вл. Эрлем, который сразу же стал собирателем, а потом на протяжении многих лет и издателем его произведений.

В начале 1965 года Александр Миронов знакомится с Леонидом Аронзоном, чья личность и творчество оказали на него огромное влияние. В частности, воспринятое от Аронзона предпочтение ранней поэзии Николая Заболоцкого к декабрю 1965 года завершилось полным усвоением «Столбцов» по только что вышедшему тому в «Библиотеке поэта». Именно с этого момента Александр Миронов обретает собственную поэтику.

В начале мая 1965 года Александр Миронов вместе с Вл. Эрлем прямо с Малой Садовой отправились в Москву. На углу Невского и Садовой они сели на трамвай № 3, который шёл до мясокомбината, где тогда заканчивался город и начиналось московское шоссе. Вернулись они только через месяц.

В тот же день мне пришлось поехать сначала на Пушкинскую улицу, чтобы объяснить родителям Вл. Эрля, что их сын уехал в Москву, а затем с той же целью на проспект Шаумяна, на Малой Охте, куда к тому времени переехал Александр Миронов вместе с родителями. Моста Александра Невского тогда ещё не было, и мне пришлось добираться на трамвае через Большеохтинский мост.

В Москве они посетили А. Е. Кручёных, познакомились со смогистами, напечатались в московском альманахе «Сфинксы», откуда их стихи были перепечатаны в «Гранях» Так сразу же, еще 17-ти лет от роду, Александр Миронов попал в «сам-» и «тамиздат».

Однако его первая публикация состоялась раньше, в первые месяцы 1965 года, в рукописном альманахе «Fioretti», составленном на Малой Садовой.

Летом 1966 года вместе с Александром Прокофьевым, своим приятелем по Малой Садовой, Александр Миронов снимается в телевизионном документальном фильме «Все мои сыновья» (режиссёры А. Стефанович, О. Гвасалия; «Все мои сыновья» – название пьесы Артура Миллера), где достаточно откровенно, хотя и не без иронии излагает свои взгляды на литературу и жизнь.

Александр Миронов – участник движения Хеленуктизм с момента его возникновения в 1966 году (сообщество Хеленуктов возникло в начале сентября 1966 года), идейным организатором и вдохновителем которого был Вл. Эрль (слова Хеленуктизм, Хеленукты и Хеленуктический всегда пишутся с прописной буквы!).

По словам Вл. Эрля, «В основе литературного метода Хеленуктизма лежало сочетание несовместимых речевых оборотов – возвышенных фраз и намеренного просторечья, канцелярских штампов и ненормативной лексики, обыгрывание расхожих словесных клише, пародирование общеизвестных литературных произведений».

К этому следует добавить ироикомическую традицию XVIII в., – отсюда естественность архаизмов, – К. Пруткова, капитана Лебядкина и т. п.

Александр Миронов пишет Хеленуктические статьи и прозу, участвует в создании коллективных Хеленуктических поэтических и драматических сочинений. Обэриутская основа его поэтики обогащается Хеленуктизмом с присущим ему ироикомическим пафосом и сатирическим обличением, парадоксально сочетаясь со смысловой насыщенностью каждого элемента стиха.

Вот одно из самых заметных его Хеленуктических сочинений:

 

Приди ко мне отведать чаю с репой
и узнавай меня в обличье мавра.
Не доверяй, мой друг, разноречивым слухам,
что по ночам я ем соседских деток,
и будто не по своему почину,
но даже по указу министерства.
Чем люди не потешатся со скуки!
Но мы с тобой всегда поймём друг друга,
и, если я тебе, случай, скажу,
что ухо часто много слаще ягодицы,
ты, может, вспомнишь званые обеды
под трель небезызвестного Моцaрта.


22 июня 1967

 

Другой замечательный пример Хеленуктического метода – описание процесса поэтического творчества:

 

Природа делает поэтом

Когда в душе у вас кристалл
Поэт красив неясным светом

И по-младенчески устал


Он пишет день одним размером
Другим размером пишет ночь

Кусает грудь его химера
И некому ему помочь
Один лишь Бог взирает где-то
На бесконечные снега
Но он плюётся на поэта
Который жарче утюга
Поэт в отчаяньи трепещет
Ему соблазном – колбаса
Ему химера – дева блещет
Распоясав пояса
И жуток крик его полночный
Как будто стонут петухи
Но уж теперь-то он воочью
Напишет пальцами стихи


1973

 

Этот метод становится основой творчества Александра Миронова, и им определяется поэтика всех его последующих сочинений:

 

СТАНСЫ
I


Уйду безумно как часы

В уста молитву и берлогу
Где всякий Миг подобен Богу
И пенье тонкое осы
Где смерть почти неразличима
А жизнь посмертно величава
Уйду в себя в тебя и мимо
В конец далёкий как начало
В уста безмолвия пределы
Придуманные Богом стены
В одежде свадебной и белой
Молитвы горькой и нетленной
Уйду скользя и постепенно
Туда где время не начaло
II


Любимый, словно Божество,
Причудлив, ветрен и неловок
И не найти вовек верёвок
Чтоб крепко полюбить его
Любимая – такая дичь
Что дастся в руки без усилий
Но только конь, сопревший в мыле
Отважится её постичь
Я тело длинное несу
По миру словно колбасу
III


О, нету мира, нет меня
Ничто – бессмертное начало
Есть мир – увы, мне мира мало,
Ему – недостаёт меня
О Дао, Бао, Баобаб
Еврейский Будда, прыщ Германский,
О Боже, прародитель бомб,
Услышь меня, я – краль испанский
Уста твои в расцвете лет
Секунд минут часов столетий
О Боже, среди множеств Будд
Быть может, я Единый – Третий?
IV


Уж полночь! Крупное число.
Уста черны и молчаливы
(Всю жизнь мне крупно не везло...)
Число к числу – ответ счастливый
Написан в чёрных небесах.
(Всю жизнь – у Бога на глазах...
...без вдохновенья, без пристрастья,
как чёрный ангел на часах
безвременья и безучастья).
1974

 

Поэтические традиции, которым следует Александр Миронов, можно выстроить в последовательности их усвоения: Пастернак, Цветаева, Заболоцкий, как уже было сказано, Мандельштам, Ахматова, Анненский. Но при этом надо постоянно помнить об его особом поэтическом даре. Редкое свидетельство о процессе своего поэтического творчества он оставил в неотправленном письме своему другу в 1977–1978 годах:

«Написал два стиха после бесконечно длинного перерыва и не могу отка­зать себе в удовольствии переписать их для Вас. Мне они нравятся, но ощу­щение такое, как будто во мне снова заговорил чужой голос – музыка явив­шихся слов мне невнятна; привыкаю к ней постепенно и не без удовольствия. (Видите, даже почерк изменился – так давно не писал.) Видимо, эти стихи опять связаны с каким-то медиумическим опытом; разумеется, для меня они абсолютно ясны, но что заставляет из бесконечной бездны слов и сочетаний творить форму – неясно: в этом лепете, который стрекочет словами, весь во­прос, а вопросом о словах, которыми изображается лепет, пускай занимаются другие – дело в Самом Лепетанье».

Образцом такого мгновенного сотворения формы является стихотворение, написанное им на моих глазах на вечере памяти М. М. Бахтина, который состоялся в музее-квартире Ф. М. Достоевского:

 

Смотри, слепое слово бродит,

но рыба утаит глагол.

Где спелый ум на крест восходит

Отечество поёт щегол.

 

И тело, превращаясь в розу,

забыв добро, не помнит зла.

Лев попросил извлечь занозу,

синица море подожгла.

 

апрель 1975

 

По общему мнению, «эпоха шедевров» в творчестве Александра Миронова, впрочем, весьма условно, приходится на 1975–1982 годы. Мне трудно с этим согласиться, но какая-то правда в этом мнении есть. Стихотворения именно этих лет действительно обладают каким-то особым совершенством.

            Вот стихотворение «Эмигрант», в котором последовательно упомянуты М. Шагал, Г. Миллер, М. Пруст, Д. Джойс:

 

ЭМИГРАНТ

 

У лукоморья дуб зелёный...

А. С. Пушкин

 

Послушай, что ты говоришь?
За делом, на войне не тужат.
Лишь крупный зверь о Славе служит,
а мелкий бес летит в Париж.

 

Там Витебском расписан дом,
Французский день жар-птицей начат,
и два любовника маячат
в небесной зыбке под кустом

 

последних звёзд, и век горчит.
А там, где горечь, нет соблазна.
Тоска безглаза, безопасна,
и Марсельеза не звучит.

 

От страха забывает имя
Булонский лес перед грозой,
и плачет церковкой-слезой
американец-проходимец.

 

Лес окропился звоном слёз,
но раком съеден луг зелёный;
лежит астматик утомлённый
в букетах буржуазных грёз.

 

Там мир безумней и косней,
и некогда молить о Даре.
По уголкам сознаний шарит,
крутясь, ирландское пенсне.

 

Там по ночам мурлычет ужас,
кот заплутавшихся грехов,
среди бесчисленных стихов,
жоржеток, монплезиров, кружев...

 

А нам под сенью двух столиц
не надоело жить с опаской, –
питаться лаской да указкой
рязанско-энских кружевниц.

 

Да, здесь такая благодать!
Да что ты говоришь? Послушай...
О, как неизреченны души,
утраченные, словно ять.

 

июнь 1975

 

Вот «Тёмные строфы», эпиграфами к которым стали строки из А. Ахматовой («Что нам разлука? — Лихая забава…»), А. Блока («Возмездие»), И. Анненского («Трилистник осенний. 11. Ты опять со мной»):

 

ТЁМНЫЕ СТРОФЫ
           Или забыты, забиты, за… кто там
           Так научился стучать?
                                          А. Ахматова
           Век девятнадцатый, железный…
                                        А. Блок

           Знаешь что? Я думал, что больнее
           Увидать пустыми тайны слов…
                                         И. Анненский
1

 
Есть вечная жажда. И дело не в том,
что нет ни бадьи, ни колодца,
что ясность, как птица с лучистым крылом,
нам в руки опять не даётся,
что вечеря запахов, пасха теней —
единая наша отрада.
Как видно, о тьме и поётся темней,
бессвязней и горше, чем надо.
2


Повсюду зима, чертогон, и опять
мы храм посещаем, как рынок.
Но слишком легка и пьяна благодать,
бегущая слёзных тропинок.
Ты помнишь истории нашей конец?
Отмкнулись могильные плиты,
Господь прослезился, и ожил мертвец,
как век, пеленами увитый.
3


Но я не к тому помянул этот дом
болезни, забвенья и страха,
чтоб мы, словно дети в железе больном,
бряцали в церквах и на плахах,
чтоб в жёсткой коре изнывала, биясь,
кликуша, вдова или дева —
вопила, молилась и падала в грязь
под сень византийского древа.
4


А времени ход был безумен и крив,
как бред безнадежно больного.
Сравнить ли мне чары леонтьевских слив
с эйфорией «Vita Nuova»?
Блудницы и взрывчатых блюд повара,
оракулы, орфики, пташки,
философы, дел половых мастера
сплелись в сумасшедшей упряжке.
5


Я их не сужу, поминаю добром,
и словно со мною то было.
Блажен, кто пропел свой последний псалом,
иному привиделось Рыло,
а третьему — Боже, за каждым углом —
какая забавная пытка! —
мерещился жёлтый облупленный дом
и реяла красная свитка…


6


Пусть страшно сверять теневые счета
живых и забытых, забитых,
пусть в Царстве Господнем земная тщета —
словесная ткань — не защита,
возьми чёрный мел, наклонись и пиши
в зеркальной ночи беспредельной:
Создатель! Мы дети Словесной Души,
рассеянной в бездне метельной…
ноябрь 1977

 

Произведения Александра Миронова – «Осень андрогина» (1978) и многие другие тех лет – становятся широко известны в неофициальной культуре благодаря публикациям в самиздатских и эмигрантских журналах, сборниках и антологиях. И закономерно он становится одним из первых лауреатов премии Андрея Белого (1981).

С середины 1970-х у Александра Миронова завязываются многолетние дружеские отношения с Виктором Кривулиным. Их многочасовые беседы, как и стихи самого В. Кривулина, не могли так или иначе не отразиться в его произведениях. А часть их просто посвящена В. Кривулину. Особое же внимание Александра Миронова к творческому наследию Иннокентия Анненского в немалой степени было вызвано тем, что поэзия И. Анненского была темой дипломного сочинения В. Кривулина.

Александр Миронов был членом Клуба-81, где в 1983 году в помещении музея-квартиры Ф. М. Достоевского состоялся его авторский вечер, вызвавший полемику в самиздатской печати. Части присутствовавших показалось, что в его стихотворениях религиозные образы толкуются превратно и не ортодоксально, тогда как другой части слушателей, напротив, пришлось подтверждать его искреннюю приверженность православию, в том числе в поэтическом творчестве.

Первые его публикации в официальной печати появились по инициативе Виктора Кривулина в сборнике авторов второй литературной действительности «Круг» (1985), а затем во время перестройки в журнале «Октябрь» (1991, № 4). И это была фактически единственная публикация в журнальной периодике 1990-х и 2000-х годов, если не считать десятка страниц в кратковременном «Вестнике новой литературы» в 1992 году и крохотной подборки в «Звезде» в 1998 году, появившейся там благодаря Б. И. Иванову. Никаких усилий для более частых появлений своих текстов в печати Александр Миронов, по своему обыкновению, никогда не предпринимал.

В середине 1990-х годов Александр Миронов вновь сближается с Еленой Шварц. Они довольно часто общались в 1970-е годы, а в 1990-е годы оказались живущими на соседних Красноармейских улицах. И именно Е. Шварц, высоко оценивая его творчество, предпринимает огромные усилия для издания его сборников 2002 и 2009 годов.

С начала 1990-х годов в творчестве Александра Миронова происходит серьёзное изменение поэтики и тематики: его стихи насыщаются бытовизмами и конкретными реалиями, превращаются в повествования, своеобразные наррации, с разговорными интонациями. Однако в его поэзии тенденция перехода к другим формам наметилась уже в середине 1980-х годов. Так, большая часть цикла «Кинематограф» (1986) написана свободным стихом.

И всё же магическая напевность в этих новых формах не исчезает, приобретая чуть другую тональность, о чём свидетельствуют два поразительных текста 1990-х годов:

 

«Глаза сужаются», — говорит жена,
их пьяным ужасом поражена.
Конечно, сужаются: больно смотреть
на блеск мотыльков и безвольную смерть.
И уши чудовищной чушью полны,
и годы невнятны, и дни не видны.
И крест на осине Иудой повис,
что мой парадокс и твой парадиз.
Уныло, уныло, безрадостно всё,
и смазано мылом, скрипит колесо:
Колесовать себя хочет, тонуть,
скрипеть: это — жизнь, это — твердь, это — путь.
Путь богословов, писателей и
путь говорящей вороны, свиньи.
Все мы путём этим странным уйдём.
Как говорится: «Путём?» — «Всё — путём»
Говорится некстати, и — языком.
А кто с этим дивом теперь знаком?
Разве что знаки, признаки, соловьи
украсят безвинный конец свиньи.
Но взгляни, записной мой язык-урод:
мандрагора уже, как полынь, цветёт.
Подними же мне веки, уши разуй,
развяжи мой цензурный и пошлый фуй.
Укроти моё «я» последнее, стырь,
сотвори из меня притон, монастырь,
Пусть жена забормочет в сплошном бреду:
«Я к тебе после смерти ещё приду
поболтать, чем ты жив или мёртв сейчас
и зачем так широк твой безумный глаз»
22 мая 1994

 

МОНОЛОГ РЫБЫ

 

Я – тварь морская, рыба-идиотка,

и памятник себе, и маразматик.

Греби, рыбак, сюда! Качнулась лодка.

Я здесь, я здесь. Не упади, касатик!

 

Ты окосел. Бери меня левее,

ещё левей, и правь немножко вправо,

вот так. Теперь червя цепляй, и – точка.

Забрасывай удилище. Не пей.

 

Внимательно гляди, как подплываю

я ближе к лодке, потяни уду-то.

Я рыба-идиотка, я не знаю,

кто Ты, рыбак, – реальность или шутка?

 

Так этот мир бессмыслен и кромешен,

что рыб почти не стало – я последний,

последний царь, запутавшийся в тине.

Вот, погоди, распутаюсь, и – точка.

 

Возьмёшь меня за жабры, извлечёшь

крючок из губ моих, положишь в сумку

и выпьешь за меня, за упокой

души моей. – Как будто есть душа

 

у рыбы! Я ведь щука та ещё.

А ты меня попробуй без червя

да на блесну. Я рыба-идиотка.

Лови меня, лови меня, лови!

 

I love you, парень, пусть ты и мудак,

Люблю тебя, люблю Тебя, Рыбак.

 

5 августа 2000

 

Или вот ещё стихотворение, по словам Александра Миронова, внутренне посвящённое Елене Шварц, а внешне – написанное для неё в извинение за некоторую ситуацию. Что же касается Пушкина-пилота, то, по его же словам, у И. Бродского в стихотворении «Представление» (1986) Пушкин появляется как пилот в шлеме:


               Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах –

                                          папироса.

 

пушкин-кукушкин, где Вы и где Вы?

Там, где плодятся облакодевы.

Вот приземлился Ваш самолёт….

Полный  вперёд – ау, ау, ау! – полный!..

Волны под Вами – о, нелюдимо! –

это Марина. Было бы мимо

всех Ваших горестей, стрáстей, затей…

Господи, убереги её от смертей.

Пусть моя жизнь ничего не значит,

было бы ей инако, иначе.

Ну, инокиня, ну, икона –

а Кто и где Вы?

Там, где плодятся облакодевы,

и Вы среди них Беатриче-Петрарка

(Странная, должно быть, помарка),

небо летит. Океан. Много дичи.

Вы не простите меня, Беатриче?

 

март 2004

 

Цикл из двух стихотворений о музыке 2004 года. Первое – «Зависть» – построено как монолог Чайковского с упоминанием «Лебединого озера», Вагнера и Людвига Баварского, скорее, как персонажа фильма Висконти:

 

ЗАВИСТЬ

 

Лебединое озеро. Зигфрид плывёт на ладье,

И Одетта с Одиллией пляшут, как пьяные бляди.

Вагнер в Байрете снова какую-то дрянь произвёл…

Ох уж эти полёты Валькирий!

Много шума. За что его Людвиг любил?

Людвиг трепетный грот себе чудный придумал

И развёл лебедей… Эх бы мне!..

Русь, Россия… – В Неаполь, в Сорренто, в Париж!!!

Лебединое озеро… Боже, как всё надоело…

И либретто поганое, и танцуют они невпопад.

Только Зигфрид хорош. Я завидую Вагнеру, что ли?

Мне с Козимой не жить. Мне бы Людвига в гроте обнять

И заплакать от жизни, её всеобъемлющей боли.

 

22 декабря 2004

 

В стихотворении «Импровизация» имеется в виду замечательный испанский композитор падре Антонио Солер. Естественно, первой приходит на ум увлечённость героев романа Г. Гессе «Игра в бисер» музыкой XVII и XVIII веков. XVII век – век барокко и контрреформации (и соответствующей реформации: Куперен и Солер – католики, а Бах – протестант) и потому крайнее (огненное – «Огонь!» – до скрежета зубовного) взыскание благодати (Паскаль и цитируемый текст найденного на нём молитвословия; см. об этом в «Столпе и утверждении истины» П. А. Флоренского) уподобляется звонку мобильного, забытого на теле покойного, – по эффекту. Всему этому и соответствует звук клавесина, как символ крайнего религиозного переживания. Эпоха барокко кончается, и наступает Век Просвещения с его отстранением от религиозных переживаний (натуральный Руссо). Кончается век клавесина, и появляется натуральный, естественный, реальный звук пианино:

 

ИМПРОВИЗАЦИЯ

 

Боль. Клавесин. Словно нервы зубные заныли

оптом и в розницу. Словно в могиле

вдруг зазвонил телефон: «I’m mobile!»

Дёргает зубы Солер, Бах тихонечко трогает нервы,

а Куперен, он играет как хочет…

Век Просвещенья! А ведь недавно Паскаль

скрылся в гримасу безумья. «Боже, Огонь!..

Боже предвечный Иакова и Авраама!..»

Кончилось время. Пришёл натуральный Руссо.

Кончилась боль. И вступило в игру пианино.

 

23 декабря 2004

 

И редчайший случай: сохранились две редакции стихотворения: первая – напечатанный текст, вторая – не изданный, рукописный (новые варианты выделены курсивом), на мой взгляд, более соответствующий внутренней стилистике Александра Миронова, которую иногда, по незнанию, называют «юродствующей» и которая является воплощением Хеленуктического драматизма:

 

УЛИЦА П. ЛЕБЕДЕВА, ПБ № 5

 

Это было в больничке на улочке с птичьей фамильей:

Кто смеялся, кто пел, кто слюну источал в изобильи...

Петербург номер пять – так назвал я чудесное место,

Но морфин-апельсин, ах, не мне приносила невеста!

 

Был дружок у меня, парень славный, но чуточку нервный.

Мы, как Джекил и Хайд, не могли разобраться, кто первый.

Ведь при разности кличек одну мы носили фамилью.

Я был худ и высок, он был склонен, увы, к изобилью.

 

Между ночью и днём мы жевали свои беломорье

И глядели в окно на весёлое наше подворье,

Где под сизым дождём, распахнув свои сиплые глотки,

Танцевали врасхрист идиоточки и идиотки.

 

Помню, в том крестовидном дому

Весь распят, закавычен,

Бил рогами я в красную тьму,

Пьян от вытяжки бычьей.

 

А однажды приятель мой выкинул тоже коленце:

Он повесился в ночь полнолуния на полотенце,

Убежал от лечения, скрылся в кромешном закуте. –

Бедолаге – каюк, а хватились меня – вот те ну те!

 

Перепутали нас: он повешен, но я-то помешан,

Ненадёжен, конечно, но, в общем, не так уж и бешен,

Я ещё бормочу и торчу и топчу папиросы.

Так лечите меня бычьей кровушкой, свиньи и козы!

 

1978

 

* * *

Это было в больничке на улочке с птичьей фамильей:

кто смеялся, кто пел, кто слюну источал в изобилье...

Петербург номер пять – так назвал я чудесное место,

но морфин-апельсин, ах, не мне приносила невеста!

 

Был дружок у меня, парень славный и чуточку нервный:

мы, как Джекиль и Хайд, не могли разобраться, кто первый:

ведь при разности кличек одну мы имели фамилью.

Я был худ и высок, он же склонен, увы, к изобилью.

 

Между шприцем и сном мы жевали своё беломорье

и глазели в окно на весёлое наше подворье,

где под сизым дождём, распахнув свои сиплые глотки,

танцевали врасхрист идиоточки и идиотки.

 

Но однажды фамилец мой выкинул тоже коленце:

Он повесился ночью на вышитом (вафельном, сик) полотенце:

Де-убег от лечения, скрылся-де в новом закуте.

Бедолаге – каюк, а хватились меня – вот-те ну-те!

 

Перепутали нас: он – повешен, но я-то – помешан,

ненадёжен, конечно, но вовсе не так уж и бешен:

я ещё бормочу и торчу и топчу папиросы.

Так лечите меня бычьей кровушкой свиньи да козы!

 

1980

 

Примером безупречного разговорного нарратива оказывается стихотворение, где описана реальная прогулка автора по Измайловскому проспекту:

 

ПУТЬ ДОМОЙ И ПЕЙЗАЖ С ИЗМАЙЛОВСКИМ СОБОРОМ

 

Как тяжело без тяжести в душе…

и время тянется, нить Парки длится, длится…

кромешный мир стремится к суициду,

он инвалид. Подайте инвалиду! –

не больше и не меньше. Ведь урод,

стоящий супротив, часть денег отберёт

оставив грош-процент несчастному чеченцу.

Напротив церковь. Бом-бим-бом-бим-бам!!!

Ментовская облава тут как тут.

Старуха спрятала носки, колготки, спицы.

Одна из них за сердце ухватилась и ну, бежать…

(Тревога-то пустая. Машина зá угол заехала

зачем, бог весть)… и ну, бежать вприпрыжку

и с подскоком. Куда ей, маленькой?

Не убежит далёко, опомнится: товар ведь тут, как тут.

Недужные деревья всё ещё цветут,

воробышки чирикают чив-чив,

а это значит, что Господь наш жив.

Хоть ноша Господа была и тяжела,

старушка выжила – не умерла.

Ах, кто сказал? – Но только ведь не я! –

Невыносима лёгкость бытия.

Как тяжело без тяжести в душе…

«И нету денег, чтоб напиться, – бормочет инвалид, –

подай, сестрица. Душа болит».

Вот подошёл трамвай: хоть лезь в него, хоть – пёхом.

Пойду пешком с разорванным мешком,

наполненным продуктами и дрянью. А рядом храм.

Нет, в храм я не пойду. Там Пантелеймон, там Мирон, святые…

Зачем я всуе буду там стоять,

болваном со свечой? Пойду домой, домой…

А где мой дом, склероз-эклер проклятый!

Двенадцать, восемь, пять. О нумеролог,

скажи, что это значит? Пять плюс три

и будет восемь, и оно равно семи и одному.

Ах, вот о чём? Опять один как перст,

И снова тяжело. Но хорошо, пожалуй.

Да, хватит мистики. Мне снова тяжело,

и на душе легко, приятно стало.

 

23 сентября 2002

 

А вот самое пронзительное стихотворение в творчестве Александра Миронова. Его следует читать с пониманием того, что в нём речь идет о Нём, о Том, Который… (все эти слова с заглавной буквы, как принято в предании). И тогда оно становится прозрачным и понятным. При этом интеллектуальная эмоция, выраженная в нём, столь сильна, что стилистические несообразности, казалось бы, лежащие на виду, не просто не замечаются, а теряются в неизмеримом мыслительном потоке:

 

МОНОЛОГ ПЬЯНИЦЫ ВО СНЕ НА ВОКЗАЛЕ

 

Убили Тебя. Отобрали Тебя, отобрали.

Вся жизнь, словно течка, как речь в привокзальном вокзале.

Ну, хоть бы меня? Заключили бы в камеру пыток

и выпили кровь. Моя кровь – это страшный напиток.

 

Убейте, убейте меня! Но его – о! – оставьте.

Убейте, убейте! Ногам моим жар предоставьте,

И в глаз уколите иглой своей пьяной и ржавой.

Убейте меня. Всё равно назовусь я Державой.

 

Убейте Его. Уберите и похороните,

как сон мотыльковый... Возьмите вы все мои нити,

пелёнки мои, пелены и укройте, укройте

в каком-нибудь дзоте поганом, в грязи и блевоте.

 

В цемент замочите. Я знаю, я знаю, я знаю.

Убили Тебя. Ты – мой Рай и предчувствие рая.

Убейте меня, закопайте в дерьмо кровяное.

Я плачу и ною, я вою, я вою, я вою.

 

Убили тебя. Отобрали тебя, отобрали.

А где я сейчас? На каком-то поганом вокзале?

Напилась? Верней, напилась. Ну, менты – это менты.

Вот паспорт мой. Thank you. Ещё? Я дарю комплименты.

 

Коляска? – Да, здесь она, видите? Я так устала,

Что жизнь проспала, извините, скажу я, просрала.

Голодный? Ну, что же, я сейчас покормлю его грудью.

Скажи, неудобно! Ты, мент, убери своё рудье,

 

оружье своё, свою палку, смотри я пляшу,

а хочешь младенца на глаз твой дурной задушу?

А, хочешь, спляшу? Я ведь баба почти плясовая.

Ушёл – и – катись. Я ведь знаю, я всё-таки знаю.

Тебя отобрали, убили, убили уже,

и червь поселился в моей изъязвлённой душе.

 

5 августа 2000

 

 


К списку номеров журнала «ОСОБНЯК» | К содержанию номера