Лист, разлинованный как ангел. Стихотворения

* * *

Лист, разлинованный как ангел,

лежит, роняя хлорофилл –

под светом то со всем истает,

то соберётся из обид,

 

и мне лицо пройдёт иголкой,

перешивая тень мою,

и, как попутчик с верхней полки,

предложит пайку, как в раю.

 

И кто во мне зашевелится,

как будто обретаю вид,

и вдруг умрёт (читай: приснится –

тому, кто здесь со мною спит,

 

кто говорит со мной оленьим

своим мерцающим лицом,

где оставляем отраженье,

когда уйдём,

 

когда, нанизывая листья

на нити уточек, мальков –

неразличимы, словно ангел

уже таков.

 

 

ИМИТАЦИЯ РАЯ

 

Александру Поповскому

 

Красиво так звучит Еманжелинск –

почти земля, что за пчелой летит,

что всходит Богом из его глубин,

где он по-человечески один.

 

Теперь уже он здесь не одинок,

но узок – если встанешь на порог

то станешь дверью и вахтёром – чай,

не чаял ты того? давай – прощай,

 

красивый этот, как жужжанье птиц,

где Бог вдоль состоит из наших лиц

и щурится – как будто вновь на свет

попал, как дырка, брошенная в степь,

 

и возведённая, как ангела провал,

которого никто здесь не искал,

которого невидимый скелет

нам вероятно что мешает умереть

 

от счастья здесь родиться – в смысле в рой

его войти. Ты книгу здесь закрой

и расскажи, как плакала вода,

что жизнь дана, увы, нам навсегда,

 

что повод есть ей плакать, что в тоске

она не уподоблена себе,

царапками всё трёт свои глаза

чтоб наконец-то протекла река,

 

но вертикальный взгляд свой позабыв

пчела сквозь тень свою в дыре летит

и лижет пальцы, как Еманжелинск,

и раздаёт, как милостыню, визг

 

пилы, что циркулирует, как кровь

и – даже страшно повторить – любовь

которая качается внутри

качели этой – снова повтори,

 

что здание напротив – это рай,

что пёс кирпичный сколько не играй

всех ангелов приносит на слюне

в Еманжелинск, а далее – везде.

 

СЫСЕРТЬ

 

Алексею Сальникову

 

Снегопад тысячеглазый

босоглазый и косой

переходит тьму два раза,

шелестя шестой ногой.

 

Косит воздух и направо

песню водит, с поводком

повода теперь не надо,

и летит над небом клён.

 

«Древо жизни, древо жизни!» –

голубь там или птенец?

Нёбо сводится к отчизне,

где идёт тебя конец,

 

где прядёт из снегопада

тот, что к нам из тьмы грядёт

с белым венчиком из ада –

в смысле с крыльями из роз,

 

и, когда нас всех докурит

здесь балканская звезда,

стрекоза в лицо убудет –

без остатка, навсегда.

 

И сидит Бажов в Сысерти,

крутит в слайдах из потьмы

жизнь, что состоит из смерти,

свет, что – вид из темноты,

 

где войдёт в любую ранку

этот спелый снегопад

ранено на свет упавший,

дереву клыки разжать.

 

 

* * *

И поражения подарок

из камня воздухом в руке

разжатой стал, своё гнездовье

не покидающим нигде,

в стране обратной нашим лицам –

он в хворосте и хворотьбе,

в монашестве возвеселился

и в крошках спит на бороде,

он водоносом стал, синицей,

что хлеб вкушает от руки,

когда сгорают наши лица

внутри покинутой тоски.

На половине непечатной –

стою оживший и другой,

и поражения подарок

держу разжатою рукой.

 

 

ДЫХАТЕЛЬНАЯ ГИМНАСТИКА ДЛЯ СНОВИДЕНИЙ

Опыты

 

Как негативом – сон заворожённый  

стоит и хнычет – словно обожженный,

как крынка полнится и птицами кипит,

и вдоль причала словно бинт лежит,

как снега стая с тёмной головою

во тьме трубы, в которой он свистит.

 

И вот сужается до горизонта кадр,

и темноте теснее среди жабр

летящем в птахе небе вертикальном,

которое косарь с травою сжал

до черно-белых – так как будто мал

был ангел – снега в небе заиканий.

 

Вот выдохни себя скорей, сынок –

здесь вероятней выдох а не вдох

ты – пар от лиц, стоящих между лодок,

ты был невероятно смел и лёгок,

когда внутрь лёгких пчёл рой зашивал

на нитки их полёта – без иголок,

 

на голос триединый, как овал.

И день, что начинается на беглый,

перед тобой почти как Бог вставал,

и этот день всегда был только первый,

един, как ангел и его провал,

и шли на свет его – в кровь – пионеры

 

и каждый третий в них был интервал,

чьё чтение похоже не на нервы –

на камень хлеба, что вину призвал,

и каждый чёрный был почти что девой

которую свет в рёбра свои сжал,

вдруг уплотнившись в снег и след на снеге,

 

где птичьи мельницы дыханья Бог взломал.

 

ПАПОРОТНИК

 

Треск листопада, что из тьмы галдит,

в птенца сужаясь, сквозь тебя летит

трещоткой, погремухой, фонарём

на место, что недо-назвав, умрём,

 

где свет, покинув мякоть скорлупы,

как косточка взорвётся сквозь кусты,

и – наблюдая страшный снегопад –

минуем мы тоннелей длинный страх.

 

Кого ещё нам надо наблюдать,

когда и бабочка, покинув свой устав,

спешит за пепел, что был спрошен здесь,

лесам внизу вернув свой тёмный вес? –

 

её тоска похожа на меня,

который на руке её подняв,

спешит увидеть Бога сквозь дыру,

которая обёрнута в трубу

 

из смертности её – пока пилот

сквозь листопад её в руке несёт –

сужаясь в свет, горит по краю и –

галдят из тьмы прозрачные следы.

 

 

АНГИНА

 

Когда сон выдувает нас сюда,

как будто мы теперь его слюна –

мы облетаем осень, как деревья,

которые стояли у окна,

которые простуда и верёвка,

которая отсюда не видна.

 

Когда слюда в запаянных камнях

гранит росу, в которой скрыта птица,

похожая на каплю молока,

которая мелькает, словно спица –

внезапно посмотревшая сюда,

где камень на детей двоих троится.

 

Когда с тобой прозрачные стоим

и говорим легко, но непросторно,

как будто утеряли вес и грим,

когда нас выдувал сюда условно

наш сон, и мы ложились на стекло,

в даггеротипы августа, как зёрна.

 

И сад вокруг, как колесо, несло,

калечило и – насекомых ровно

ложился рой на рыбака весло,

впадая в отражение от овна –

который поминутно есть число

твоих дыханий в стеклодуве тёмном

 

который нас здесь запер изнутри

в дыхании своём всегда повторном.

Ворон диагональ на счёте три

врастёт в метель – случайно или вздорно

коль не устал, то снова всё верни –

пока мы спим не живы и не мёртвы:

 

Вот впалая вода течёт в тебя,

вот темнота, которая снаружи,

вот ты стоишь и стоишь лишь себя

или тагильской женской страшной стужи

и – треугольный мир наш возлюбя –

помехи сон простудой красной глушит.

09/08/2015

 

* * *

И дождь, который стая птиц,

и смерть, в которой жизнь

свила горячее гнездо

для многих своих лиц –

 

всё это ремесла итог,

что вытащит с земли

своих прозрачных мертвецов,

которые смогли

 

увидеть то, что нам живым,

увы, не разглядеть,

и потому их плотный хор

нас продолжает петь

 

среди стрекоз или кротов,

которые внутри

сплелись, как некий средний род,

который подвели

 

его отмазки и печаль,

и кожа, но не та –

таится, как звезда, печать –

бугриста и густа.

 

И вот, когда к моим устам

прибьётся темнота –

которую не избежать,

возможно/никогда –

 

взорвётся наш стеклянный куст

и некто посетит

мои земные небеса,

к которым снег летит,

 

и я покину чёрный куб

чужого языка,

с родимым пятнышком,

что спит, как птаха, у виска

 

И распрямляя дождь, как взгляд,

который без меня

летит сквозь молока спираль

всем мертвецам родня

 

и видит только зеркала,

что исполняют сад,

идущий, с трёх своих сторон,

не требуя наград,

 

где птицы – это только дождь

и жалость о себе,

ты смерть свою к себе прижмёшь

во всём её х/б.

 

И будет продолжаться сад

и смех пустых стрекоз,

которые боятся нас

и двойников обоз,

 

где ангелы звенят внутри,

и в скважины на свет,

ложатся, как вода легки,

и убирают смерть.

 

* * *

Солома, что в слепые облака –

под утро наше – разожжет душа,

летит сквозь ангелов вокруг, пока

слабы ея огни, во нас дрожа.

 

Мы вынем рубль чтоб взять хлеба свои,

и мясо, что двоится на крови,

и будет утро или день един –

как камень на углах своих стоит.

 

И, предстоя замысленным углём,

ты видишь Бог в тебя со всех сторон

заходит, как солома в облака,

врастает сквозь ладони рыбака.

 

* * *

Неудержимый мчится сон,

как электричка в полой птице –

и что он нам? и что мы в нём?

когда дрожащая ресница,

 

замедлив свой сухой полёт,

летит к порогу, выгорая

не в выход для себя, но код,

что осветит окрестность рая,

 

который спит внутри неё

и видит, как она в сон входит,

прозрачный обхватив живот

его несбывшейся породы,

 

и гонит кадры его вспять

на свет, что ей прочтён, как стужа,

когда – над тьмой всей наклонясь –

она летит его снаружи –

 

пока он здесь летит на свет,

что сжат в ресниц её пеленках –

поскольку недетей здесь нет,

и нет похожих на ребёнка,

 

поскольку виден сквозь разлом

скорей не смысл, а лесорубы,

где птица небо, словно вяз,

в густые поцелует губы.

 

* * *

Уже не я живу, но он растёт во мне,

как свет, что выпадает по центру ноября

и щурится на снег, что кружится в огне,

его волчок распадом, как атом, заведя.

 

Уже не я иду, но он идёт со мной,

и ласково со мною о всём своём молчит,

и кормит молоком чужие поезда,

и это молоко внутри меня горчит.

 

Сужаясь в голос мой и сумерки мои,

он стаей воробьёв ложится вдоль меня

и длятся пузыри ожогов и следов,

когда не я живу, от смерти отклонясь.

 

***

Смерть проходит сквозь меня,

словно женщина любя,

превращается в росу,

что приклеена ко лбу

 

в нас токующей воды,

где патлатые волы,

как словарь, немного русский,

изрекают валуны,

 

где пытаясь нас узреть

жизнь старается изречь

нас в колодцах своих узких,

чтобы после рядом лечь

 

под высоким небом – им

смерть покажется живым

скрученным в огонь котёнком

тёплым мокрым голубым,

 

как тьмы тела, где течёт

время и наоборот –

тело пробивает время,

в бубенцы взрывая лёд.

 

Лёд, как бабочка летит

не водою дорожит

а той женщиной любою,

что как смерть принадлежит

одинокому мужчине,

что внутри её парит.

 

Смерть уходит сквозь него,

приоткрыв свой синий рот –

и синица в её сердце

машет белым, как платок.

 

* * *  

Вероятно, что стая птиц – это листья, что

отрывают от веток лапки свои, как боль,

что полёт похищает у них, расторгая сон

и трещотку воды заведя, чтоб искрила соль.

 

И когда ты выходишь у тьмы, словно взрыв грачей

или голос ангела, что был утерян в них,

как исшедший и, совсем никакой, Тесей,

затворив из их слепоты, как полёт, лабиринт –

 

вероятно, у них есть шансы, пройдя его,

оказаться в краю, где остался лишь вещий слух

и оторванный край у клёна, что видит, как в них светло,

и опять сторожит их лапки, полёт вспугнув.

 

* * *

В туннеле света рой и пчелы

шуршат своею темнотой –

за ними вол идёт, раздвоен

вдоль, электрической дугой.

 

Он полон бога и вольфрама,

звенит телятами внутри,

и на боках его три шрама

с прекрасными его детьми,

 

с его чиханьем и простудой

и смертностью его в очах,

которая растёт за гулом

фабричных ангелов в ключах

 

от этой жизни всеянварской,

что не уместится в санях,

что учат здесь язык татарский

вслед рою из тыдымских птах.

 

Он не заметит, то, как пчёлы

его обнимут там, где свет

расширится и в бок ужалит

в четвёртый шрам на темноте,

 

которую они сшивают

своей последней прямотой,

и шрам почти что оживает,

не понимая, что живой.

 

 

* * *
Под утро снег лёг словно буква О -
в окружности легко и непрозрачно
я проживал одну из тёмных птиц,
что в Господа углах неравнозначна,
что оживёт в тряпичном рукаве
у плотника возможно, что у сына,
и как младенца воздух разогнёт
и вынет из пропаренного дыма
моё дыханье, выдохнет язык
уже не мой, не мне принадлежащий
и в лунку света чайкой полетит
среди прозрачных небу подлежащих.

* * *

Как ласточка под иву или дождь

себя стремит, переминая дрожь

от слайдов тёмных воздуха смешного,

который поднимается полого,

как хлеб перебирающий вдоль нож –

 

так я дышу – здесь, в похищенье смерти,

когда сойдут с ума её приметы –

и осень осень! падает за снег,

за ворот старику, что нас здесь удит,

а после стелет в небе словно свет.

 

И мы лежим, и жабрами стрекочем

среди воды незамутнённых кочек

среди особых ласточки примет.

 

2 ДЕКАБРЯ 1995 ГОДА. СТИХ ДЛЯ ДОЧЕРИ

 

И что тебе невероятных лет

число случилось – кажется округлым

чудесным звуком, что вокруг лежит

оленьим стадом, разговором глупым

в смещённой середине декабря

и в бедности моей двадцатилетней

когда не Бог живёт, с тебя беря,

а ты его берёшь за кончик света,

 

испытывая нежность, а не страх,

сентиментально разбирая птичьи

сугробы на невидимых нам птах

которых в нас расправил переписчик,

которые округлы, как слеза

взирающего пристально-нечестно

уже неинтересного отца,

который не отец вот здесь, а дверца

 

до звука и родимого пятна

субботы первой декабря, где звери

летят вокруг двадцатилетних нас,

которые наги, округлы, белы –

здесь, где отец и дочь, на миг совпав,

невероятно в нём не разминувшись,

лелеют день зимы, как благодать,

и узнают друг друга, не проснувшись.

 

* * *

Широки и проточны зеркала,

в которых, как осколки, скрыты камни

и ангелов сверкающий овал –

хотя, возможно, вовсе то не ангел,

 

Попробуй разобрать свой лабиринт –

где птицы под крылом срывают лица,

и амальгамы красная строфа

не помешает им тобой резвиться,

 

Я чёлн здесь затворил подземный свой –

немой с немым ведут на нём беседы

хотя похоже это только вой

и кролик, что петляет, как ответы.

 

О конус сновиденья, одинок

ты в зеркале, где камни – разрываясь  –

летят навстречу ангелам, теперь

от лжи своей совсем не закрываясь.