На чёрный свет. Стихотворения

*  *  *
Я только помню, что свет
безостановочно лил
и Афанасий, мой дед,
на кухне «Приму» курил.

Я шел тогда в первый класс,
воображал еще как,
а дед прищуривал глаз
и хрипло кашлял в кулак.

– Мне, деда, парту купи
и водяной пистолет,
не спи на кухне, не спи,
а водка горькая, дед?..

Когда исполнился год
без деда – выпив вина,
полезла бабка в комод,
достала все ордена,

смахнула черным платком,
слезинки не пролила
и за своим стариком
через неделю ушла.

Я вас любил, ну и что?
Я только помню, что свет,
на желтой стенке кашпо,
и парту, и пистолет,

но не спасает любовь,
и мне за вами пора,
и на Зееловских вновь
включили прожектора.


*  *  *
Hа малиновый стой, на зеленый иди,
приседай на мигающий желтый –
но от правил твоих мне стесненье в груди,
и вообще, красноперый, пошел ты.

Я бы мог, как и ты, только маза не та –
становиться героем попкорна,
потому что не я выбираю цвета,
а меня выбирает мой черный.

Я на черную грязь выпадаю лицом
в том раю, где седые профуры
всё поют про любовь, прикрывая платком
свои руки в проточинах бурых,

где внимают страданьям гармошки хмельной
унесенные северным ветром
и глядят в это небо, а небо черно
и на том берегу, и на этом,

где, наверно, наверно, спасутся не все,
но до светлой обители горней
двадцать восемь панфиловцев тянут шоссе,
чтоб Господь к нам спустился на черный.


*  *  *
Бог тогда был твоим телом, розовым от весны,
блеском и пергидролем твоих волос,
когда в гараже на диване времен Гражданской войны
мы занимались любовью и слушали Doors.

На полках прямо над нами стоял бензин,
вдали громыхал город, бедняга Моррисон пел,
сломанными ногтями, красными, как гренадин,
ты вновь давала мне шпоры, и старый диван скрипел.

Бог тогда был твоей кожей, горел огнем,
яблочной веял порошей, грибным дождем,
а нам казалось, что боги мы сами, что смерти нет,
и в щели между листами врывался свет.

Я был тогда твоей целью,
я был тогда твоей тенью,
родинкою на теле,
смородиною в горсти,
но двадцать лет пролетели,
и сорок лет пролетели,
и с Джимом на самом деле
теперь нам не по пути.

Где мы теперь, берегиня, –
кончается ностальгия,
и в ночь устремляется зренье
обрывком глазного дна,
и слышно утробное пенье
Вивекананды Свами,
и разрушается память,
и дальше пойдешь сама.


*  *  *
В белой гипюровой блузке ты уходишь на черный свет,
и я замерзаю от грусти. Уже семь лет,
как из-за снежной каши доносится глухо, глухо:
Дима, купи Маше куклу.

Кому там в своем тимбукту
под минусовку собачьего лая
с Алая
ты носишь фрукты?

Кому ты рубашки ближе,
какому из смертных тел,
кому ты звезда над крышей,
три звездочки араспел?

когда о мальчике рыжем ты скажешь, смеясь: пострел,
пусть голос твой не услышит, как сильно я постарел,

видя бессилье
адской геенны,
белые крылья
гипюровой пены,
небо ошую
и одесную,
в мертвой могиле, могиле,
живую.


*  *  *
Мы бросали галеты тем, кто стрелял нам в спину,
мы умели писать по воде и тянуть резину,
избегая классовых тем, зная, что невозможно
отыскать в черной комнате черную кошку.

С выцветшими глазами в х/б панамках
мы курили в тени отдыхавших танков,
ели суп из банки, покуда Хатхи
не трубил о схватке.

Мы ловили руками маринку в кяризах,
выходили с понтами из таких парадизов,
что не дай Господь, и для перепелок
мастерили клетки из разных елок,

и еще, чтоб отвлечься от внешнего мрака,
у нас были брага, чай и собака...
Только в датском порно нам отказали боги,
как старухе в черном, чей труп лежит на дороге.


*  *  *
Лечебные свойства слонов,
розовых и лиловых,
известны всей голытьбе
и даже самим слонам.
Вот так про мою любовь
известно каждое слово,
когда по летней Москве
гуляет она одна.

Ну где там твоя печаль,
твоя угрюмая фронда?
Давай я вылечу скорбь
на белых твоих волосах.
Мы курим небесную шмаль
и любим девушек Бонда,
и устрицы облаков
пищат на наших зубах.

Дети детей войны
против детей-цветов,
розовые слоны
теперь играют плей-офф,
и Петр ужасен, как смерть,
и на трибунах бомжи,
здесь дорого стоит нефть
и дешево стоит жизнь.
Чей извращенный ум
придумал город такой?

Я слышу лишь рев трибун
в раковине пустой...


*  *  *
Те мраморные столики в кафе,
и солнцедар под липами нагими,
и розовые губы подшофе,
давно уже ушедшие с другими

не вспоминает смертный человек,
он занят важным делом по дороге:
он собирает кистеперый снег
и облаков бескрылые молоки,

он собирает лиственный нефрит,
подсвеченный и позлащенный Фебом,
он выбивает звездный кимберлит
из хорошо прокуренного неба,

кладет в суму пустопорожний гром
и ржавое чугунное распятье,
и допивает смертным языком
весь свой бессмертный воздух без изъятья.


*  *  *
Стерх подлетает ко мне, ломая шапку не в такт
метроному в моих руках.
– Ближе подойди, скажи, что с тобой не так?
Что со мной не так?

Стерх подлетает к огню, на груди его черный мех
с водевильными аз и ферть.
– Сколько тебе лет, как тебя зовут, стерх?
– Смерть.

– Я буду звать тебя Клим – журавлиный клин, заводи мотор,
мы улетаем в страну ангин, где течет простор
широкошумным огнем и где небо – индиго деним,
и море индиго деним, и драконы плавают в нем.

Я буду звать тебя Стерх – чернобурый мех,
над бетонной эстрадой витает зрительский смех,
и где забыт микрофон, издает мелодичный звон
моя витальная тень, хоть это оксюморон.

И как этот свет, дрожащий в парке пустом,
непостижный и внеприродный,
тень моя, вмурованная в бетон,
хочет быть свободной.