Офицеры. Рассказ

Как-то глупо попались они.

До обидного глупо.

Завидев разъезд, оба разведчика нырнули в кусты.

И все бы хорошо. Вот только молодой Гаврилов, только вчера вернувшийся из госпиталя (Шматов еще угрюмо сказал начразведки: «Дайте другого!», на что тот лишь развел руками), попав прямо в середину муравейника, по-детски как-то вскрикнул: «Ай!»

В следующую секунду оцепеневший Шматов увидел в раздвинувшихся как по волшебству кустах три коротких тупых автомата, воронено блестевших в свете луны, и три немецких рыла.

Гаврилов вскочил, стряхивая муравьев с голой шеи и, бросив винтовку, пронзительно заверещал:

– Нихт шиссен! Нихт шиссен!

«Сука!» – подумал Шматов, срывая с плеча винтовку и прицелившись в ближайшего фрица, но тут же повалился, застонав: одна из выпущенных из автомата пуль засела в кости левого плеча.

– Нихт шиссен! – слышал все еще дрожащий голосок Гаврилова Шматов, теряя сознание.

«Стрелял бы лучше, дурачок!» – успел он подумать, проваливаясь в красную бездну забытья.



* * *

– Руссиш швайн! На виход! – услышал Шматов, приходя в сознание.

Руки были связаны за спиной, но раненое плечо, болевшее уже как-то тупо, было перевязано.

Шматов хмыкнул и с трудом поднялся на ноги.

За ним встал Гаврилов, которого Шматов как-то не сразу заметил в полосе света, пробивавшегося через открытую дверь подвала. Он по-детски шмыгал носом, постоянно пытаясь вытереть мокрое от слез лицо о плечо. Руки у него тоже были связаны за спиной.

– Руки-то хотя бы мальчишке развязали, что ли, – сплюнул Шматов, кивнув в сторону Гаврилова. – Не убегет он.

– Найн! – резко ответил один из конвоиров, подошедший к ним, понявший, видимо, слова Шматова. – Пошел! – ткнул он автоматом Гаврилова в спину. Шматову же он молча указал на выход.

Второй солдат, стоявший у входа, посторонился, пропуская пленных.

– Даффай, даффай! – щелкнул сзади затвор автомата.

«Как на расстрел», – усмехнулся Шматов и вслух добавил: – Будь у меня руки развязаны, показал бы я тебе «даффай»!

За спиной раздался веселый смех.

Гаврилов же, шмыгая носом, испуганно прошептал:

– Ты чего! Убьют ведь!

Шматов удивленно взглянул на него и, хмыкнув, сплюнул на землю.



* * *

– Коммунист? – перевел вопрос немецкого капитана молодцеватый паренек с белой повязкой на правой руке, грубо тыкая пальцем в Шматова.

– Партийный, – хмуро отозвался тот.

– А ты? – уткнулся палец в Гаврилова.

– Нет... Ком... Комсомолец, – тихо прошептал солдат, расширенными от ужаса глазами вперившись в переводчика.

Капитан что-то проговорил вполголоса, устало потерев виски.

– Хотите ли служить великой Германии и нашему фюреру? – напыщенно произнес паренек, полуобернувшись к пленным.

– Лучше бы расстреляли сразу, чем мучить-то, – зло отозвался Шматов, привалившись спиной к дверному косяку. Затекшие руки тихо ныли. – Знаете ведь, что никто из нас вам, собакам, служить не будет.

Переводчик, усмехнувшись, глянул на Гаврилова.

Тот вдруг порывисто вздохнул и глянул в глаза капитана, пристально смотревшего на него:

– А жизнь... Жизнь сохраните?..

– Ты... Ты что, сука?.. – изумленно воскликнул Шматов, обернувшись к товарищу.

Гаврилов же, захлебываясь, зло выкрикнул ему в лицо:

– Слышишь, я жить хочу! Слышишь — жить! Ты пожил свое, а мне еще хочется! – кричал он, брызгая слюной и трясясь от нахлынувшего страха.

Пораженный Шматов молчал, глядя ему в лицо.

Немецкий капитан вдруг рассмеялся, встав из-за стола, прошел к окну и оперся спиной о подоконник.

– Вот видишь, а ты говоришь, что нам, собакам, никто служить не будет, – вдруг по-русски с небольшим акцентом произнес он, весело глянув на Шматова.

Гаврилов, оцепенев, побледнел. Шматов же лишь удивленно вскинул брови.

– И ты, значит, предатель, – сплюнул он на вычищенный до блеска пол блиндажа.

– Вы свободны, – кивнул капитан переводчику, который моментально исчез за дверью.

– На пол не плюйте, господин Шматов, – сухо усмехнулся капитан, снова присаживаясь за стол. – Его целое утро мыли мои денщики. Чужой труд тоже уважать надо, – весело блеснул он глазами.

Перебрав несколько листков, вновь глянул на пленников:

– И к тому же я не предатель. Я еще в тридцать четвертом давал присягу нашему фюреру.

Шматов промолчал.

– Я из эмигрантов, – чуть суховато добавил офицер и обернулся к Гаврилову: – Значит, у нас служить хочешь?

Тот, торопливо сглотнув, кивнул.

– Хорошо. В таком случае первым делом ты сообщишь нам местонахождение вашего партизанского отряда, – капитан отодвинул папку на край стола. – Но это потом.

Шматов, глянув на бледного Гаврилова, усмехнулся и повторил:

– Предатель...

– Ну а с тобой, партийный, возиться, я так понимаю, только время терять? – весело обернулся к Шматову капитан.

– Правильно понимаешь, фашистский выродок, – сухо усмехнулся тот.

Капитан лишь недовольно повел плечами:

– Грубость ваша неоправданна. Я — офицер немецкой армии. И я воюю за свои идеалы. Так же как и вы — за свои, – вскинул он глаза на Шматова. –Прошелся по комнате, подошел к окну и вновь обернулся:

– В каком вы звании?

– Лейтенант, – хмуро отозвался Шматов, глядя в сторону.

– Тоже офицер, – кивнул капитан. – Тогда вы понимаете меня. – И вдруг весело улыбнулся: – Из-под Вологды?

Шматов лишь удивленно взглянул на него.

– Я сам оттуда. Поместье Никитиных. Когда мы уезжали, мне было десять.

– За это и воюешь? – усмехнулся лейтенант, не желавший до этого ввязываться в спор. – За свое поместье?

– Поместье, положим, уже разграблено. Да и не оно мне нужно. Я воюю за Россию, лейтенант. За ее возрождение.

– За возврат прежних порядков? – снова усмехнулся Шматов.

Капитан снисходительно улыбнулся.

– Мой отец, между прочим, был сторонником Февральской, – сказал он, закуривая. Положив пачку сигарет на край стола, он бросил:

– Закуривайте, – и, заметив усмешку Шматова, добавил, чуть улыбнувшись: – Закуривайте, лейтенант. Даже я, педантичный немец, не посчитаю это за измену.

Шматов пожал плечами и закурил.

Гаврилов, все это время испуганно глядевший то на Шматова, то на капитана, уже жадно затягивался терпким дымком незнакомой душистой сигареты.

…Первым не выдержал Шматов.

– Чего свинью за хвост тянешь, капитан? – зло вскинулся он, выбрасывая окурок в окно.

Гаврилов вздрогнул, поперхнувшись дымом.

– Считаешь, передумаю, послушавши твои сказки о возрождении? – сощурил глаза лейтенант.

Капитан лишь молча, медленно затушил сигарету, откинулся на стуле и закрыл глаза.

– Нет, – наконец отозвался он. – Я все думаю, лейтенант, что делать с вами. В штаб или здесь... По уставу необходимо отправить в штаб.

Потом вдруг рывком поднялся и, улыбнувшись одними глазами, сказал:

– А ведь я вас помню, Шматов. В шестнадцатом вместе по грибы ходили, – и крикнул в приоткрытую дверь:

– Конвой!

Кто-то, видимо, переводчик, повторил его команду на немецком.

Тут же, стуча подкованными сапогами, вошли трое солдат с автоматами.

– Идемте, – устало махнул рукой Никитин.



* * *

...Шматова подвели к кирпичной стене какого-то строения, стоявшего в середине деревни, – южная стена его была выщерблена пулями.

– Это что? – спросил Шматов.

– Бывший колхозный склад, – коротко бросил капитан, махнув рукой. – Зерно, видимо, хранили.

– И скольких же вы тут расстреляли? – усмехнулся лейтенант, проведя рукой по шершавой стене.

– Не один десяток, – сухо отозвался Никитин. – Как партийный ты, видимо, пожелаешь стоять к нам лицом?

Шматов лишь усмехнулся.

Капитан что-то лающе скомандовал.

Один из десяти солдат, недоумевающе пожав плечами, подошел и развязал руки лейтенанту.

Шматов снова коротко усмехнулся и, растирая онемевшие кисти, прислонился спиной к стене.

Капитан, повернувшись к выстроившимся солдатам, поднял руку:

– Ахтунг!

– Андрей! – вдруг позвал Шматов.

– Да? – повернулся к нему Никитин и вдруг улыбнулся.

– А склад все-таки не бывший колхозный...

Капитан удивленно вскинул брови.

– Он и будет колхозным, – улыбнувшись, добавил Шматов. – Как офицер, ты поймешь меня.

Улыбнувшись в ответ, капитан резко опустил вниз поднятую руку:

– Фойер!

Лейтенант медленно сполз по стене, окрашивая кирпичную кладку в алый цвет.

– Что, страшно?.. – обернулся капитан к побледневшему Гаврилову, который с нескрываемым ужасом наблюдал за происходящим.

Тот попытался улыбнуться:

– Собаке...

– Что?.. – нахмурился Никитин.

– Собаке — собачья смерть, – чуть слышно прошептал Гаврилов, криво улыбнувшись непослушными губами.

Капитан, побледнев, вперился в лицо перепуганного солдата и вдруг яростно прошептал срывающимся голосом:

– Собака — это ты, а он погиб как офицер, защищая честь российской армии!

Повернувшись к перезаряжавшим оружие солдатам, он что-то резко выкрикнул и, развернувшись, ударил Гаврилова по лицу.

Тот, заскулив по-щенячьи, осел на землю.

Двое солдат тут же подхватили его и, подтащив к стене, прислонили к ней.

– Господин... Господин офицер! Вы обещали сохранить мне жизнь! – срывающимся голосом закричал Гаврилов, вырываясь из цепких рук.

Капитан, коротко усмехнувшись, повернулся к вновь выстроившимся солдатам. Подняв руку, коротко бросил:

– Ахтунг! – выждал несколько секунд, вслушиваясь в завывания Гаврилова, и резко опустил руку: – Фойер!

Прогремел залп.

Надвинув фуражку на глаза, Никитин развернулся на каблуках и твердым шагом направился к блиндажу.