Целебная сила. О стихах Андрея Леонтьева

Споры о существе и сущности поэзии, о её глубинах и вершинах, о простоте и сложности — стары как мир, но до сих пор актуальны. «Каждый может хорошо творить лишь то, на что подвигла его Муза»,— устами своего героя изрёк когда-то Платон. А литературовед Наталья Пращерук совсем недавно поделилась в социальной сети: «Сегодня филолог-третьекурсник Слава сказал: „Поэзия — это не образность, это когда Бога становится больше...“» Дерзко! Но, пожалуй, в этом что-то есть...

Поэт если и не «умножает Бога» на земле, то, по крайней мере, своим бескорыстным трудом подтверждает Его присутствие. Поэзия и есть теодицея? Но тогда чуждое лукавства, открытое и ясное слово утешения и доброты, слово поэта, даже полное печали,— целительно. Это такое снадобье, за которое уже в древности люди кормили и оберегали странствующего певца, ибо он приносил им Бога — в том обличье и звучании, которые глаз и ухо человеческие способны принять, не сгорая дотла.

Поэт Андрей Леонтьев — как раз один из таких редких в наше время тружеников слова, которым, видимо, свыше дано снабжать одичавшего порой от безысходности и тоски современника универсальными болеутолителями. Возможно, потому, что самому Андрею претерпевать и одолевать душевную и физическую боль — совсем не в новость. Но не в этом дело! Я всегда считала, что художественная форма тем совершеннее и чище, чем выше градус её внутренней обработки. «Чисты мои слова — я их в себе сожгла».

Стихи Андрея Леонтьева отмечены печатью «самосожжения». Они идут из такой исповедальной глубины, что, кажется, и формы-то в них уже не осталось — чистая лирика, чистая душа... Кое-кто считает это недостатком, но мне за этой кажущейся простотой видна огромная творческая работа, тем более что путь, пройденный Андреем Леонтьевым за последние десять лет, я могла наблюдать с достаточно близкого расстояния.

Да и сам поэт чувствует масштаб своего пути и этой работы:

Отгрохотали бури междометий,
И сжался в точку многоточий ряд.
Слова, что прежде бегали, как дети,
Теперь в строю по-взрослому стоят.

Дух странничества, бесконечного поиска человека (ещё от античной традиции — «днём с огнём»), из которого произрастает эта поэзия, обязательно заражает читателя ответным стремлением, ибо, кажется, нет нынче в искусстве ничего более востребованного, чем жертвенная искренность, напряжённая совестливость и каждую секунду готовая к отдаче человеческая доброта. Собственно, так задан портрет лирического героя этих стихов. Тоска по идеалу («Реинкарнация») находит выход в смиренном приятии и оправдании жизни как таковой — ближних и дальних людей, конкретных, узнаваемых, равно и грешных, и ни в чём не виноватых.

...Знай отсчитывай годы десятками.
Всё быстрее повозку мы гоним.
Обрастая в пути недостатками,
Неприметную совесть хороним.

* * *

Облака плывут далече —
Расхотелось небу плакать.
Просыпайся, человече,—
Новый день. Весна, однако...

При этом речь Леонтьева до такой степени лишена всякой нарочитости, пафоса, настолько полна самоиронии и тонкой (кажется, чисто русской) стыдливости, что трудно представить её в формате «громкой читки» — здесь интонация дружеской беседы, исповеди, выстраданного признания, которое возможно только шёпотом, с глазу на глаз.

Такое исповедальное пространство и создаёт поэт — для себя и друга-читателя. И видит Бог — им хорошо вдвоём.