Стихотворения

ДОСТОЕВСКИЙ

 

Сквозь горящую рощу дождя, 

весь  в  березовых  щепках  воды  –

я  свернул  на  Сенную  и  спрятал  топор  под  ветровкой,

память-память  моя,  заплетенная  в  две  бороды,

легкомысленной  пахла  зубровкой.

 

И  когда  в  сорок  пять  еще  можно  принять  пятьдесят,

созерцая  патруль,  обходящий  торговые  точки  –

где  колбасные  звери,  как  будто  гирлянды,  висят

в  натуральной  своей  оболочке.

 

А  проклюнется  снег,  что  он  скажет  об  этой  земле  –

по  размеру  следов,  по  окуркам  в  вишневой  помаде,

эй,  Раскольников-джан,  поскорей  запрягай  «шевроле»,

видишь  родину  сзади?

 

Чей  спасительный  свет,  не  желая  ни  боли,  ни  зла,

хирургической  нитью  торчит  из  вселенского  мрака,

и  старуха-процентщица  тоже  когда-то  была

аспиранткой  филфака.

 

ЛИСЬЯ БУХТА

 

Где  море  перекатывает  бревна  –

секвойных  волн,  и  выдохся  пловец,

и  жизнь  его  зависит  хладнокровно  – 

от  пересчета  годовых  колец.

 

Под  сенью  звезд,  сработанных  топорно,

не  отличить  вместилища  от  губ,

люблю  тебя:  как  жаль,  что  это  порно  – 

нельзя  скачать  и  выложить  в  you  tube.

 

 

 

* * *

Я  извлечен  из  квадратного  корня  воды,

взвешен  и  признан  здоровым,  съедобным  ребенком,

и  дозреваю  в  предчувствии  близкой  беды  –

на  папиросной  бумаге,  плавая  в  воздухе  тонком.

 

Кто  я  –  потомственный  овощ,  фруктовый  приплод,

жертвенный  камень,  подброшенный  в  твой  огород,

смазанный  нефтью  поэзии  нечет  и  чет,

даже  сквозь  памперсы  –  время  течет  и  течет.

 

Кто  я  –  озимое  яблоко,  поздний  ранет,

белокочанный,  до  крови,  расквашенный  свет,

смалец  густеющий  или  кошерный  свинец,

вострый  младенец,  похожий  на  меч-кладенец?

 

* * *

То  иссохнет  весь,  то  опять  зацветет  табак,

человек  хоронит  своих  котов  и  собак,

а  затем  выносит  сор  из  ночных  стихов

и  опять  хоронит  рыбок  и  хомяков.

 

Вот  проснулся  спирт  и  обратно  упал  в  цене,

но  уже  не  горит,  как  прежде,  видать  –  к  войне,

погружая  душу  на  всю  глубину  страстей  –

человек  хоронит  ангелов  и  чертей.

 

К  голове  приливает  мрамор  или  гранит,

зеленеют  клеммы,  божественный  дар  искрит,

человек  закрыт  на  вечный  переучет,

если  даже  срок  хранения  –  истечет.

 

 

АННЕНСКИЙ

 

Достанешь  Коктебель,  как  жемчуг  из  биде,

как  героин  из  задницы  у  мавра:

и  мумия  Волошина,  по  пояс  в  бороде,

оседлывает  чучело  кентавра.

 

И  вспыхнет  над  твоею  головой  –

джедаевским  мечом  неоновая  лампа,

не  вздрагивай  с  улыбкою  кривой

на  паспорте,  без  подписи  и  штампа.

 

Морские  узелки  –  сквозь  память  завязать,

постельное  белье  прополоскать  и  выжать,

не  потому,  что  нечего  сказать,

а  потому,  что  некому  услышать. 

 

 

* * *

Где  короеды  –  корабли,

с  медведками  вступили  в  схватку,

твои  стихи  перевели  –

на  сухофрукты  и  закатку.

 

И  полон  косточек  стакан,

и  найден  под  гнездом  омелы                       

косматый,  как    левиафан  –

кочан  капусты  черно-белый.

 

Жизнь  укорачивая,  и  –

своей  любовью  –  продлевая:

ты  –  сад,  в  котором  все  –  свои,

ты  –  хирургия  полевая.

 

Где  призрак  женщины,  врага 

тебя  преследует  счастливо,

обнимешь  –  снится  курага,

ее  лобок  из  чернослива.    

 

 

* * *

Зима  наступала  на  пятки  земли,

как  тень  от  слепца  в  кинозале,

и  вышла  на  лед,  и  тогда  корабли  –

до  мачты  насквозь  промерзали.

 

И  больше  не  будет  ни  Бога,  ни  зла

в  твоем  замороженном  теле,

чтоб  каждая  мачта,  желтея,  росла  –

соломинкой  в  страшном  коктейле.

 

Чтоб  жажды  и  мыслей  последний  купаж

хранить  в  саркофаге,  как  Припять,   

и  можно  всех  призраков,  весь  экипаж 

из  этой  соломинки  выпить.

 

БЕЛЯЕВ

 

Вспоминая  Крым  –  я  укрылся  на  дне  холма,

и  внутри  меня  приключилась  одна  работа:

покидая  мускатный  кокон  –  взошла  долма

над  внебрачным  сыном  кефали  и  звездочета.

 

Я  клевал,  пытаясь  уснуть,  и  сходил  с  ума  –

как  с  крючка  срывался,  надеясь  еще  на  что-то,

утоляя  голод,  сияла  моя  долма  –

над  внебрачным  сыном  кефали  и  звездочета.

 

Жил  да  был  планшет  –  разделочная  доска,

а  когда  пришел  маяк  из  Кызыл-Аула,

через  прорезь  белую  поисковика  –

сквозняком  зазубренным  потянуло,

 

ядовитым    медом  из  самых  червивых  сот

расползлась  история,  веря  –  отхожей  яме,

этот  Крым  теперь  назовут  (через  лет  пятьсот)

пионерскими  лагерями.

 

Я  укрылся  на  дне  холма,  и  почуял  звук:

это  время  –  ко  мне  прибило  тоску  почета,

Ихтиандр  Беляев  –  был  тот  еще  сукин  внук

и  внебрачный  сын  кефали  и  звездочета.