Там, где бьется сердце. Стихотворения

 

***

Завещали жить,

одарили летом –

лёгкостью, теплом, 

 земляничным днём,

сумерки, июнь, 

проводины света,

в розовом огне 

тонет окоём

 

...лабиринты дел, 

полосы недоли,

но пройдёт насквозь –  

через копоть лет,

через витражи  

опыта и боли –

бережный огонь,  

материнский свет

 

приложу ладонь 

там, где сердце бьётся –

до чего же вдруг 

выдохнуть нельзя…

утекает жизнь –

детство остаётся,

в прописях небес 

ласточки висят...

 

Шиповник

 

И в мёртвую пору виденье

твоё  не позволит пропасть:

о розовых залпов цветенье,

гудение, пиршество, страсть!

 

Шиповник, мистерия лета,

басовые ноты шмелей, 

весь день – вакханалия света,  

округа – в медовом тепле. 

 

Где полнятся плотью исподней

в садах, тяжелея, плоды,

согреты ладонью Господней

земные дела и труды.

 

И кажется – не потому ли

мы живы всему вопреки,

что приняли вёдро июля

из щедрой отцовской руки?

 

Ни язвы потерь не смертельны,

ни острые спазмы тоски –

хоть ужасу мы сопредельны,

но радости больше близки,

 

покуда сакрален, как знамя,

шиповника цвет заревой

и тёплыми сыплет басами

шмелиный оркестр духовой.

 

Больничное

 

I.

Кричит во сне и сам себя не слышит,

глотает воздух –  душный и пустой,

и видит сон: он птицей стал – всё выше

и выше над больничной суетой,

 

палатой интенсивной терапии,

медсестрами и лечащим врачом,

и плещут крылья –  белые, тугие,

и небо необъятностью влечёт.

 

А дальше космос – недра тьмы и света,

и вечность, и столетия подряд

летят, летят бенгальские кометы

вольфрамово созвездия горят.

 

А ровно через сутки было снова:

два вскрика и полёта торжество.

И якорь притяжения земного

уже не для него, не для него…

 

II.

За больничным окном,

                           будто струны, натянуты сосны.

Свечерело, дождит, отключили небесную синь.

А в палате – негромко, уют и покой високосны,

и, чтоб жить, иногда не хватает ни сердца, ни сил.

 

Здесь у всех постояльцев –

                            приметы незримого сходства,

будто в складчину нынче – и сосны, и дождь, и листва.

Здесь в пределах Вселенной –

                             сквозняк векового сиротства,

но в пределах любви – теплота векового родства.

 

Здесь в далёкие  дали  кому-то подписана виза,

и тому, кто отъехал, последнюю ставят печать.

Вот и голубь залётный снаружи прошёл по карнизу,

будто чья-то душа прилетела другую встречать.

 

Но к иным берегам одновременно

                                            всем не добраться…

Корабельная дрогнет струна, потемнеет окно.

Мне останется осень. И это больничное братство,

что  отныне и больно навеки, навеки дано.

 

ДОЖДЬ В МЕТРО

 

Я подъезжала к станции своей,

запутавшись, как муха,  в паутине

случайных мыслей…

Перед остановкой 

нечаянно мне показалось вдруг,

что  с потолка вагона, через крышу, 

единственная капля дождевая

пробилась и под ноги сорвалась

стоявшей рядом девушке на входе…

И грянул ливень –

в чреве у метро,

в вечерней герметичности вагона…

 

Он грянул и собой заполонил

всю внутренность – загадочным свеченьем

(как  будто кинофильм про НЛО

крутил киномеханик сумасшедший 

для тех, кто ехал в пятницу домой),

и в нём вода и свет перемешались,

неразделимым стали веществом.

И люди не утратили людское,

но ангельское вдруг приобрели

 

и двигались, как рыбы, по вагону –

так плавно, без малейшего усилья, 

они, светясь, друг друга обтекали, 

накладывая друг на друга свет,

парили, плыли,  радуясь движенью, 

за  поручни  и стойки не держась …

 

Тогда я и  увидела её,

мою давно погибшую подругу, 

автобус  где-то там, на серпантине, 

с наезженной сорвался  колеи,

когда она сидела у окна…

И четверть века, что она жила,

уже перегнала другая четверть…

 

И вот она была передо мной,

с глазами как у коккер-спаниеля, 

с глазами цвета переспелой сливы

и с грацией лозы дикорастущей,

такая же, как прежде, молодая, 

и улыбалась мне… 

Ну здравствуй, Соня!

И мы с ней обнялись, не прикасаясь

друг к другу, только светом обнялись…

Я  плакала и радовалась вместе.

Ну что ты, всё ништяк, – она сказала, –

жить можно даже там…

 

Теперь я знаю:

когда-нибудь  я встречу всех, кто мил,

вот так – в пути, в движенье серебристом,

где страха нет и боли тоже нет.

 

ЗАСЫПАЛОЧКА

 

Ты почему до сих пор не спишь? 

Долго не спать нельзя.

Слышишь – скребётся ночная мышь,

звёздный орех грызя?

 

Вот сердцевину его куснёт –

сладостней вкуса нет –

брызнет орехово-звёздный мёд,

тихий погаснет свет.

 

Ночь – это чёрный большой  Дракон-

Медленное-Крыло.

хочешь – помчимся за ним вдогон?

Лишь запахнись тепло

 

в этот верблюжий волшебный плед...

правда... а ты не знал?

Я, когда было мне столько лет,

каждую ночь летал,

 

где кашалотовы спины крыш

плавают в темноте.

Знаю, и ты, дорогой, взлетишь,

стоит лишь захотеть.

 

Над чешуей кистепёрой тьмы –

млечные чудеса...

Ходят стадами барашки-сны..

Спи, закрывай глаза.

 

КЛОУН

                       Семёну Шустеру

 

Этот клоун в чёрно-белом,

злегантный и смешной,

что он с миром целым сделал,

что он делает со мной?

 

От всего, что сердце ранит,

не осталось и чуть-чуть,

он за ниточку потянет –

я звеню и хохочу!

 

Эту лёгкость золотую,

это смеха вещество

на глазах у всех колдует

он почти из ничего.

 

И стирает клоунада

грим усталости и лет,

а всего для счастья надо –

звук, верёвочку и свет.

 

И вот это чудо-средство

за каких-то полчаса

отпускает душу в детство,

словно шарик в небеса.

 

***

Нореньга, Сойга, Пиньга –

плёсы да  камыши … 

Княже мой, Игорь, Ингварь –

свете моей души,

 

солнце моё, надёжа,

месяц  в ночи, звезда,

боль  – а и счастье тоже,

да не разлей вода…

 

Сердце, что птицу, вынул,

в сладкий забрал полон…

Дал бы, Ярило, сына –

обликом, как и он.

 

Слышала, что шептали –

хмурили лбы – волхвы:

вскорости быть печали,

бабам по-волчьи  выть.

 

Зори во мгле  алели,

свет их зловеще тлел,

 кликала  Карна Желю,

Див до утра свистел,

 

солнце всходило чёрно,

лемех точила ржа…

Даром ли мы учёны

ждать и детей рожать?

 

Как во широком поле

встретятся рать и рать  –

выйдут мечи на волю

щедрую дань собрать.

 

Знаешь, как смерть ревнует? 

Станет нежней жены…

Кони стоят  под сбруей,

всё  не рассёдланы…

 

ЗОЛОТОШВЕЙКА

 

Растворяется

в глубине высокой

всё, что не исправить,

не изменить,

тянет стрекоза

над речной осокой

света и тепла

золотую нить.

 

Проскользит внизу,

серебрясь, уклейка,

точно истина

в чешуе из слов…

Я золотошвейка,

золотошвейка

в поднебесном храме

Твоих даров

 

И пречистое

повторяя имя,

коим, Господи,

каждый здесь храним,

вышиваю нитями

золотыми

по неугасаемым

дням Твоим

 

***

Знаешь ли ты,

откуда берётся  музыка?

Когда музыканты

во тьме оркестровой ямы

приласкают скрипки –

нежней, чем  любимых женщин –

те расцветают,

будто весенняя сакура,

и смычки,

словно стая  ласточек,

взмывают  ввысь.