Пустая камера

Рецензия на роман А.Ю. Олеха «Безымянлаг»; не опубликован, выдвинут на независимую литературную премию «Дебют», 2015 в номинации «Крупная проза»

«Все три произведения, вошедшие в шорт-лист номинации «Крупная проза», посвящены Великой Отечественной войне» – эта фраза как дурной штамп кочует по заметкам, освещающим вручение независимой литературной премии «Дебют» за 2015 г. Журналистам определённо нравится звучащий здесь мотив сотворчества, будто молодые писатели собрались в одной ноосферической коммуналке, чтобы осмыслить эпохальное событие (и ещё раз отметить его 70-летний юбилей). Впрочем, грешить против истины нельзя даже из благородных побуждений – этот штамп мне как-то ближе. В особенности несправедливо причислять к прозе о Великой Отечественной войне роман «Безымянлаг» Андрея Олеха, который не вписывается в контекст военной традиции и тем более – в контекст диссидентско-лагерный. Лагерная проза любит порассуждать о личной свободе, задним числом наделить персонажей неким особым пониманием исторического момента и натуры человека – как с большой, так и с маленькой буквы. В «Безымянлаге» о личной свободе говорить трудно, поскольку на момент действия все ключевые герои выбор уже сделали, и потому от происходящих событий веет неизбежностью. Роман преломляется в трёх проекциях, привязанных к мироощущению трёх ключевых персонажей, каждому из которых даётся отдельное слово. Их судьба поначалу кажется изменчивой, но на первом плане не переживание за тех, кто барахтается в лагерной топи, а сама топь. Или даже хронотопь – статичный срез исторического момента, изображенный так, будто у него нет никакого будущего.

Безымянлаг был одной из ключевых строек 40-х. Город Куйбышев, в котором она велась, рассматривался не только как запасная столица военного времени, но и производственно-энергетическая база. Безымянлаг подробно описан в исторических документах, но почти не упоминается в художественной литературе – это особый соблазн для писателя. В отличие от автора вышедшей годом ранее «Обители» Захара Прилепина, Андрей Олех не устраивает маниакальную погоню за достоверностью каждой травинки и сохраняет баланс между художественным вымыслом и архивными фактами. География Безымянлага прописана с сохранением исторических опорных точек, но расстояния причудливо меняются в зависимости от того, кто по ней передвигается и с каким усилием воли:

«– Долго ехать? – примирительно спросил Иван Андреевич.

 – Никак нет, товарищ лейтенант, все рядом, дороги только плохие»

(…)

«Неблизкой дорогой через лагерь седой зэк гадал, как лучше ответить на вопрос своих новых товарищей, что он делал в политотделе».

Время в романе неоднородно: по сюжету всё уложено в три дня, но внутри этого отрезка работает абсурдная логика. В первые два дня ритм повествования подчинен бодрому беллетристическому канону, а на третий объявляется сталинская вахта – «ненормированный рабочий день», что в условиях Особстроя – отсутствие отдыха и сна. Казалось бы, ход событий должен мучительно повиснуть. Вместо того он срывается с анкерных болтов и летит с неприятным свистом. При этом сталинская вахта объявляется с 21 декабря, а фактически начинается с 1 декабря – время будто провалилось в разлом. Эмоциональная окраска хронотопи Безымянлага усиливает эффект: расстрельный срок сдачи объектов – 1 января 1942 г., вот вам и новогоднее настроение. Празднования именин, рождения ребёнка больше похожи на сельские похороны. Таким образом, устраняется всякая мысль, что где-то в мире читателя есть тепло, уют и 2015 г.

Безымянлаг Олеха – газовая камера, конструктор которой создал для персонажей невыносимые условия, чтобы вытащить из них людей. Композиция романа даёт возможность пережить одни и те же события несколько раз с разных точек зрения. Поражаешься тому, насколько разобщено восприятие людей, вынужденных делить одну яму:

«В углу на досках, отгородившись от ветра куском рубероида, спал зэк. После недолгих сомнений Зимонин пихнул его ногой»

(…)

«Седой зэк открыл глаза и увидел стоящего над собой инженера. Разбудил его не ударом, не кричал, на лице растерянность».

Отступления от архивных фактов в романе немногочисленны и привязаны к художественной задаче. К примеру, зимой 1941–1942 гг. смертность в лагере была максимальной за всё время существования, люди гибли тысячами в месяц, и похоронная команда составляла сотню человек. Однако у Олеха вокруг горы трупов копошится горстка зэков, которые с большей охотой матерятся, чем копают. Едва ли не на весь проект ТЭЦ в романе один профессиональный рабочий (сварщик) и один инженер, оба сгинут. Заключённые гибнут от работы, не приближающей сталинскую стройку ни на шаг к успеху. Невольно возникает мысль, что ничего не будет достроено, никто не будет похоронен и всему гнить вечно – хотя вот же оно, шумит, искрит, светит, и ток бежит по проводам. Как древние люди не знали о том, что они древние и несут бремя тысячелетней мудрости, так и персонажи Олеха не знают, что они персонажи Олеха и кто-то про них читает. В то время как герои «Обители», ухаживая за лисами в брусничных лесах и совокупляясь на допросах, подрабатывают исследователями вопросов морали и с гордостью демонстрируют результаты публике.

Полуготическая-полусоветская история о следователе наркомата госбезопасности, столичном карьеристе, приезжающем в закрытый мир исправительно-трудового лагеря расследовать некие мистические убийства – с такой тонкой литературной мистификации начинается роман. Жизнь Безымянлага бессмысленно расследовать, её можно только разложить, как скупую баланду: на воду, то, что в ней тонет, и то, что в ней плавает. Персонажи романа не делятся на оскотинившихся и совестливых, дурных и светлых; скорее на тех, кто способен подчинить себе обстоятельства, и тех, кого обстоятельства прожуют и выплюнут. Лейтенант ГБ Неверов, который «когда выходил, половицы под ним не скрипели, как будто он ничего не весил» относится ко вторым: причина убийств, равно как и их организатор, быстро им обнаружатся, большой пользы для карьеры это не принесёт. Ивана Андреевича Неверова ждёт дно лагерной миски, бушлат и потеря идентичности. Формальный шанс, оставленный ему автором, так же нелеп, как и поддельные письма немецких солдат, звучащие с мольбой о помощи Гитлеру из репродукторов лагеря зимой 1941-1942 гг., когда всё немецкое командование не сомневалось в скорой победе.

На победу над обстоятельствами Безымянлага могут по праву рассчитывать только Зоя Чернецова, дочь замначальника лагеря, и седой зэк по кличке Дед. Зоя существует вне банальных представлений о незаурядной женщине, томящейся в смраде барака. В ней нет ни грязной чистоты Катюши Масловой из «Воскресенья», ни гимназической озабоченности Галины Кучеренко из той же «Обители». Чернецова не упивается властью над тысячами отчаянных людей как крупного калибра, так и уровня пыли – тоска от жизни на окраине для неё ужасней, чем их страдания. Выбор давно сделан в пользу лучшей жизни в городе, и Зоя с прагматичной досадой вынуждена наблюдать, как то один, то второй поклонник расходуется вхолостую, пытаясь осуществить её мечту.

Седой зэк – с неразборчивым именем и туманной биографией не то матёрого законника, не то героя Первой мировой – уже не конкретный человек, а сила, меняющая обстоятельства под себя. В такое существо можно превратиться, раз и навсегда принимая, что цель оправдывает средства. В размышлениях седого зэка мелькают вялые метания души и якобы терзающие сознание противоречия, что выглядит невнятно на фоне его поступков. Дед без колебаний убивает и позволяет убивать другим, выдерживает побои энкаведешников и тут же сдаёт им нужную информацию, сотрудничает с лагерной мразью и отчаявшимся Неверовым ровно в тот момент, когда они могут принести пользу, и ни секундой позже. Именно Дед мотивирует Зою Чернецову взять судьбу в свои руки. Лёгкость, с которой седой зэк устраняет препятствия, порой кажется голливудской, и у читателя есть выбор: поддаться ей либо пожелать сверхчеловеку оступиться на последнем рубеже. Другими словами, выбор, на какую из наживок автора клюнуть.

Инженер Александр Константинович Зимонин исполняет роль выгодного для седого зэка антипода: он умён, но безволен, рвётся совершать разрушительные, безрассудные поступки, но не хочет извлекать из них пользу. Его рассуждения о природе человеческой подлости, прежде всего собственной, выглядят как насмешка над морализмом героев Солженицына, неуместным на дне чавкающего котлована:

«– Серьезно, я не обвиняю вас, просто хочу понять, почему вы, умный человек, занимаетесь такими, такими... Такими низкими делами. (…)

 – Как вам объяснить, Александр Константинович? Видите, напротив нас рощу? Видите, вон тот клен, повыше остальных? Скажите, как вы думаете, если бы его не было, что было бы на его месте?

 – Я не понимаю, – пытаясь сосредоточиться, вглядывался в лесок Зимонин. – Что значит на его месте? На его месте было бы, не знаю. Другое дерево?

 – Правильно. Вы все понимаете. Если бы это был не я, тот, кто занимается "низкими делами", по вашему выражению, это был бы другой человек. Если бы вас вдруг не стало, вы же не думаете, что первый район навсегда остался бы без инженера?

 – Но ведь это же вы и я. Я хочу сказать, что на наших местах не абстрактные люди, а вот именно вы и я, – Зимонин понимал, что его возражения звучат неубедительно, но точнее выразиться уже не мог».

Те немногие, кто способен подчинить себе обстоятельства, покидают лагерь, условная камера пустеет, в ней остаются лишь «черные точки, ползающие по кровавой наледи», людской щебень. Невозможно представить, что по нему вымостят трамвайные пути и беспечные аллеи, как и мечтал инженер Зимонин. Роман «Безымянлаг» написан так, будто современные жители Безымянского района – да и обитатели российских окраин вообще – живут в альтернативной реальности, которая развивалась из какого-то другого прошлого:

«– Безымянка никого так просто не отпускает, место это такое.

 – Место тут при чем? Если ты лагерь на Елисейских полях поставишь, там все иначе что ли будет?».

Андрей Олех уже в дебютном романе выстраивает уникальную оптику, не характерную для крупной прозы на лагерную тему. Он добивается своеобразной объективности: не расставляет поучительные исторические акценты, рассказывает историю от нескольких лиц, не трактует её как современный исследователь, уже знающий, чем всё кончилось и какие выводы положено сделать. В результате читатель погружается в изолированную ячейку с пониманием жизни и её ценностей, реальным на конец ноября 1941 г., и оно парадоксальным образом дополняет мироощущение сегодняшнего дня.