100 стихотворений немецких экспрессионистов. Перевод с немецкого

Из Альберта Эрэнштайна

 

Песня скитальца

 

Друзья мои шатливы, как тростник.

На их губах сидит их сердце.

Они совсем не почитают девства.

За то бы мне сплясать у них на головах.

 

Та девушка, которую люблю,

Ты душ душа, из света неземного.

Избранница. Хоть не взгянула даже на меня.

Что ж неготово у тебя для страсти было лоно!

И сердце мне испепелила эта страсть.

 

Я знаю каждый клык собак.

Я проживаю в закоулке «Ветер-прямо-в рыло».

И над моею головою крыша – решето.

Все стены плесень, радуясь, покрыла.

И щели в них так хороши для каждого дождя.

 

«Кончай себя!» – мне говорит мой нож.

Я возлежу в помоях:

По лунной радуге высОко надо мною

В каретах катят недруги мои!

 

Мука

 

Как я тяну –

Впряжённый в воз угля моей тоски?!

Точно паук, меня опутав,

Мерзко время.

Редеют волосы,

Сереет полем темя –

Последний жнец на нём

Серпом срезает колоски.

Сон обвивает тьмою мой костяк.

Во сне уже, никак, я помер –

Из черепа взошла трава,

Знать, голова моя была из чернозёма.

 

Утренняя  молитва

 

Теперь усталы шлюхи после долгой ночи.

И лишь одна ещё в пустом публичном доме

Трёт заспанным членом очи

Последняя из всех бедняжечка в истоме.

О, отче, ты, который там, над облаками,

Переступив чрез род  людской, стоишь над нами,

Тех изгоняющий, кто в мерзостях погряз,

Спаси и сохрани от сифилиса нас.

 

Город

 

Куда мне дОлжно возносить себя?

Домами полон город.

Лишь жить, чтоб жить?

Нет, мы не странствуем – дряхлеем только.

 

Исходятся вопленьем сонмы улиц,

Плакатов ругань трубно низвергается к оглохшим;

Огни рекламы быстро раздуваются до звёзд,

Повсюду мыльными сверкая пузырями.

 

Простится с нежностью

С последним дреком старец,

Им же самим на свет произведённым.

Но по-иному

Приветствует сей мир новорождённый –

Узнав поближе, он даёт ему определенье в слове:

«Дерьмо!» и умирает.

 

 Я измождён жизнью и смертью

 

Огромные гудят ли тут автошмели,

Аэропланы селятся ль в эфире,

Всё ж не хватает люду вечно мир потрясшей силы.

Он – как мокрОта, та, что сплюнута на шину.

 

И разожмутся ли тиски вкруг отдалённейшей из далей,

Тиски земли, что нас ещё не отпускают,

Укажет ли когда-то на углу святой защитник мира

К той, следующей из туманных звёзд кратчайшие дороги –

Прежде всего воспоминанье смертно,

Та обметённая от праха лет богиня;

Взросли прекрасные листвы лягушки, превращаясь в сумрак,

И затем – почили.

Безвластно бурные потоки топнут в море.

Не чуяли индейцы Гёте в их воинствующих танцах,

И Сириус, не знавший состраданья вечно – Христа страданий.

 

Чувств не познав внезапность никогда,

Бесчувствены друг к другу, цепенея,

Восходят и нисходят

Солнца и Атомы: тела в пространстве.

 

Неистекаемо

 

Кто знает: жить –

Не умереть ли,

Дыханье ли – не удушенье,

Солнце ль – не ночь?

С дубов богов,

Пав, жёлуди

Через свиней – навоз,

Из коего благоуханье

Роз вознесётся

В жуткой круговерти,

Труп – не зародыш ли

Зародыш ли – не мор.

 

 

Из Карла Оттэна

 

Осень

 

Ещё айвы лоснится сально желтизна.

И яблоки хрустят, попав под пресс точила.

Орехов перисты в жующих ртах белила,

и первых заморозков стынь уж на лугу видна.

Уж сани достаёт батрак. И лиловатый стыло

прозрачен воздух и сладим от запаха вина.

 

И осень кроет пыльно-бурой ржой лесок.

Стеклянно звякает тростник средь озера, и ленны

дымы костров уж потянулись на восток.

Пан сводит в раковину длани, видя перемены,

чтоб дичь пугать, трубя в сей рог.

И в ветре с севера крошатся стены. 

 

 

Из Георга Хайма

 

 Бог города

 

Он на квартале восседает, что погряз в пылИ.

Вокруг чела, гнездясь, ветров чернеет тьма.

И яро зрит, как в одиночестве вдали,

Блудя, впадают в стынь земли последние дома.

 

В закате блещет чревом рдеющий Баал –

Вокруг коленопреклонённо грады никнут в тьму.

Колоколов несметных звоны –  к валу вал

От моря чёрных башен тянутся к нему.

 

Как корибантов пляс, грозя издалека,

Мильонов музыка тут лупит в свой тамтам.

Дым от фабричных труб, свиваясь в облака,

Синея, тянется к нему как фимиам.

 

Гроза сбирается в его бровях из мглы.

И оглушённый вечер видит ночи сны.

Взмывают бури и взирают, как орлы,

Из косм главы его, что гневом взметены.

 

Он воздымает свой кулак забойщика на град,

Им потрясая. Море пламенем огней

Втекает в улицу. И до рассвета чад,

Бушуя, пожирает всё на ней.

 

Умирающий Фавн

 

У леса слышен хрип его слабеющего зова,

И у Аида врат уж тень, придя издалека.

Упавший с головы, венок из латукА

Сокрыт репейника цветами и болиголова.

 

Стрелой пробито горло – как, кипя, смола,

Чернея, Фавна кровь течёт по зелени отлога,

Хлеща из уст, у чьих сметённого порога

Уже покоит смерть свои воздетые крыла.

 

Угасшим светочем ему внимая свысока,

На небе Фракии мерцает первых звёзд стеклярус,

И раскалённые дубы в горах, где стихшая река.

 

Внизу, под ним бледнеет в море ила гарус,

Над ним багровы тянутся по тверди облака,

И мимо медленно скользит вдали пурпурный парус.

 

Робеспьер

 

Он лишь брюзжит перед толпой, уставясь в сено воза.

Вкруг рта, жующего, мокроты мыльные потёки,

Кои в себя он жадно тянет, втягивая щёки.

И с жерди свесилась нога с ошмётками навоза.

 

Плоть подлетает на ухабах – и, взывая к вою,

Оковы на его руках трезвонят бубенцами.

И слышен смех детей над матерей чепцами,

Что их на плечи усадили, стиснуты толпою.

 

И можно пятку щекотать – он не почует даже.

Но замер воз. И там, где  улицы излука,

Он видит Суд, чья гильотина в раже.

 

И пот течёт по пеплу лба, и тягостная мука

Кривит ему раскрытый рот, и люд в ажиотаже

Всё вопля ждёт. Но не доносится ни звука.

 

 

 

Россия (Март 1911года)

 

По тем местам, что гибельно простёрты

Под Верхоянском средь снегов степей,

И день, и ночь бредут под звон цепей

Русоволосые их мрачные когорты.

 

Удары кирок с рудников разносятся далече,

Как из циклопов нор. Но немы их уста.

Вокруг охранники ударами хлыста

Им рассекают до костей, гниющих, плечи.

 

Луна им светит на пути средь мёрзлой стыни,

Подобно тусклому свеченью фонаря,

Когда к баракам побредут, где всна трясине

 

Им видятся в ночи костры, разросшись, как заря,

Да красной, огненной звездой качается на дрыне

Под ветром с моря голова царя.

 

 

Из Якоба ван Ходдиса

 

Конец Света

 

С макушки бюргера слетает котелок,

И в воздухе висит истошность гама,

Вдрызг бьются кровельщики, пав среди бедлама,

У берегов – прочтёшь – вод уровень высок!

 

Да буря тут уже! И скачут дикие моря

На сушу, дамбы чтоб сметать и переправы.

У большинства народа чох. И, воспаря,

С мостов срываются составы.

 

Аврора

 

Домой, растеряны и стары, мы шагаем в стыни,

Ночь отцвела, резко-желта, средь дымчатых пелён.

И зрим, как, холодно и тёмно-сине,

Грозит над фонарями небо, край чей раскалён.

 

И вьются улицы в тяжёлых пятнах, скоро

Уж в глянце дня – что с мукой на устах

Сюда несёт  дородная Аврора,

Сжав в жирных, ало-замороженных перстах.   

 

Лирический вечер

 

...где в зеркалах качаясь,

дуги пары белых ламп

Глядят в бреду,

грозя пробить в них дырку,

Меня раздумий пары жуткий вамп

Тряся влачит, схватив за шкирку.

 

Земля, что днём грозит огнём,

Так далека, лишившись люда –

Лишь с улицы колесный гром

Доносится досюда.

 

По-сатанински ночь красна.

А смерть – сера!  Замечу –

Путями узкими она

Выходит нам навстречу.

 

Кинематограф

 

В зале становится темно. И вот: стремнин громады

на Ганге, пальмы, храм замшелый Брамы,

из той бушующей, немой, семейной драмы,

где пиршества кутил сменяют маскарады.

 

Уже направлен револьвер – взрыв ревности. В итоге –

дуэль – херр Пифке, голову теряя, борется с ознобом,

затем – альпийская пастушка с коробом и зобом

на ужасающей по крутизне дороге.

 

В лесах, где жаворонки, тропка, что влекла  дотоле,

петляет вскоре, страшной став, и, душу раздирая,

взгляд в бездну со скалы, с её, как бритва, края...

на оживление коров, картофельное поле.

 

И это всё перед тобой средь мрака зала

в мельканьи диком! Друг за другом! И к исходу,

шипя, вдруг дуговая лампа вспыхнет от накала,

и, сладостно зевая, вновь мы  выйдем на природу.

 

 

Сон

 

Всё так! Нам часто снятся сны о блеске и отваге –

Где триумфаторами по родным пенатам

Мы с помпой катим в экипаже пред Сенатом,

На мраморе обрубков чьих роскошно девы наги.

 

Легко взмывает экипаж в полёте птицы,

Хотя  в нем тяжела трофеев груда:

Алмазно блещут обшнурованные блюда,

И с самогО Тибета, с львами львицы.

 

Но вдруг мы падаем с небес!  И вот – уже в кошмаре –

Средь ночи яростные львы теряются в пустыне!

 – О, горе! Кто придёт на помощь ныне?!

В беде?! О, горе! – бьются в коитусе твари!

 

 

 

Город

 

Я видел лунность и Эгейского воочью

Тысячегранную помпезность яростного моря.

И все пути мои сражались с ночью.

 

Семь факелов, прожёгших облаков покровы,

Моим конвоем были, к каждой из побед готовы.

 

«Мне ль Пустоте стать жертвой, чтоб меня пытали

Злобные дальних городов ветра на свете?

Когда я день разбил пустынной жизни!»

 

Походы те, что без вести пропали! Давно уж отпылали

Победы ваши. Ах! Светло напрасно флейты эти

И скрипки всё звучат тоске моей на тризне.

 

 

Грезящий

 

Посвящается Каю Хайнриху Нэбэлю

 

Немое тленье иссиня-зеленой ночи.

Иль пика алого луча над ним занесена

И – грубые, грозя, доспехи?

             Иль воинство своё ведёт здесь сатана?

Больших коней безжизненные очи

Плывут в тени, разлившись желтизной.

А плоть его нага, и безоружна, и бледна.

И скучно-розов из земли сочится гной.

 

 

Из Альфрэда Лихтэнштайна

 

Сумерки

 

С прудом играет пухленький малец.

Уловлен ветер купой, что необорима.

Твердь бледной выглядит, всё просадив вконец,

Как если бы с неё сошёл остаток грима.

 

На костылях кривых ползя вперёд,

Болтают в поле два калеки.

Блондин поэт, видать, с ума сойдёт.

О даму пони спотыкнётся, смежив веки.

 

К окну прилип оплывший лик брюзги.

Юнец намерен посетить толстуху в полумраке.

Серея, клоун надевает сапоги.

Коляска детская вопит – и всё клянут собаки.

 

Щель

 

Во мгле уж частью на кладбИще плиты,

И ветра скрипки сонно стонут снова

О тех, которые давно уже забыты

И о которых редко молвят слово.

 

Деревьев листья тайну шепчут смерти –

Будь та могила или эта.

Да иногда из щели в тусклой тверди

Вдруг золотая выпадет монета.

 

Туман

 

Туман так нежно кончил мир, что не сыскать улики.

Бескровны в дымке дерева при отступленьи.

Витают тени тут и там, где раздадутся крики.

Сдувает ветром бестий сонм, горящий в отдаленьи.

 

Фонарный газ – рой пленных-мух под колпаком-плафоном –

И каждой грезится побег из логовища смерти,

Но поджидает их, с миазмов слившись фоном,

Луна жирнейшим пауком, засевшим в дымке тверди.

 

А мы, проклЯтые, любя смертей надзоры,

До этой роскоши пустыни не охочи,

По ней шагаем и вперяем нищих взоры,

Как пики, в чрево пухнущее ночи.

 

Глядя в вечер

 

Растут из сгорбленных туманов яства взорам.

Любая крошечная вещь вдруг так отрадна.

Твердь зелена уже и непроглядна –

Там, где холмы скользят слепцов дозором.

 

Бродяг-дерев, бредущих вдаль, обноски веют,

В угаре кружатся луга, подвыпив на досуге,

Седеют и мудреют дали... Да, присев в испуге,

Вдруг залучившись, хутора звездами багровеют –

 

Дым на поле

 

Ленэ ЛЕви шла под вечер,

семеня – вся в складках юбок,

вдоль по улицам предместья,

длинным и таким пустынным.

 

И в слезах слова, что были

чудны, путаны и горьки,

говорила так, что в ветре

бухали они, как шкоты,

 

раздирались в кровь в деревьях,

на домах клочками висли

и средь этих хмурых улиц

умирали одиноко.

 

Ленэ ЛЕви шла поколе

крыши пасти криво драли,

и гримасничали окна,

и в угаре пьяном тени

 

удовольствия имели.

Шла, пока оглохший город

не исчез... и за домами

вышла в поле, что луною

 

всё изгаженное было.

Там из сумочки коробку,

полную сигар, достала

и, раздевшись, разревевшись,

 

тут уж закурила Ленхен!

 

Кабаре  предместья

 

Воздеты головы в поту официантов в зале –

Всевластно как верхи колонн – презрев призывы.

Несносно малые хихикают, что вшивы.

Брутально глазками стреляют крали.

 

Поодаль в сильном возбужденьи дамы...

Они имеют сотню рук, мясисто-красных,

Лишённых жестов, вечно безучастных,

Что их утробы окаймляют, точно рамы.

 

Пьют пиво жёлтое тут  люди большей частью.

Радушно зырят торгаши из дыма сигареты.

ХудОба-фройляйн распевает сальные куплеты.

И юный мучает еврей рояль со всею страстью.

 

Страх

 

Мертвы лежат и лес, и поле в хлама груде.

Как газ приклеена над городами твердь.

И умереть должны все люди.

Как скоро счастье и бокал вдрызг разобьёт здесь смерть?..

 

Часы текут, как реки дымны, в комнатах без света,

И топь надушенных ковров сокрыла все слова.

Почувствовал ты выстрел пистолета –

Иль всё ещё на торсе голова?..

 

Ураган

 

Весь мир в огне. И города потрескивают жутко.

Hallo, тут ураган, сменивший штиль.

От братьев и сестер летит в дыму малютка.

И на Итаку юный прочь бежит автомобиль.

 

Путь, направленье потеряв, взирает одиноко.

Вся россыпь звёзд с небес соскоблена.

Рождён жилец психушки раньше срока.

А в Сан-Франциско лопнула луна.

 

Падение в реку

 

Ленэ ЛЕви, вдрызг упившись,

По проулкам в ночь бежала,

В них ревя автомобилям.

 

И под блузкой нараспашку

Виделось на ней так дерзко

Тонкое её бельишко.

 

Семь прельщённых мужичишек

Вслед за Ленэ ЛЕви гнались.

 

Семь прельщённых мужичишек,

Обсудив, во что им станет,

Тела Ленэ возжелали.

 

Кроме них, мужчин семь чинных,

О искусстве и детишках,

О заводах и науках,

 

Позабыв, за Ленэ ЛЕви

Гнались, как ополоумев.

 

Ленэ ЛЕви вдруг застыла

На мосту, хватая воздух,

И синюшный взор пропойцы

 

Обратила в темень ночи,

Что вдали над фонарями

И домами сладко висла.

 

Семь прельщённых мужичишек

На глаза ей тут попались.

 

Семь прельщённых мужичишек

Тронуть сердце ей желали,

То, что неприступно было.

 

Тут внезапно с парапета,

Мир она, оставив с носом,

Плюхнулась, ликуя, в реку.

 

Семь же бледных мужичишек

Скрылись сразу же из виду.

Да и что б они могли!

 

После обеда в воскресенье

 

Из гнили улиц гурт домов воняет потрохами,

Накрыш горбах сереет солнца жир.

Наполовину спятив, пудель, пахнущий духами,

Распутый взор вперил в огромный мир.

 

Увлёк лов мухи на стекле окна мальчишку.

В дерьме младенец, злясь, поднёс кулак ко рту.

Где нивы – поезд мчит по небу, как хвативший лишку,

Над ними медленно ведя прежирную черту.

 

Копыта дрожек издают стук пишущих машинок.

Гимнастов общество пылит, заняв газон.

Из кнайп брутально кучера зовут на поединок.

Но наседает на призывы колокола звон.

 

И в балаганах, там, где борются атлеты,

Темней и зыбче всё уже, предавшись сну.

Шарманка воет, и поют кухарочки куплеты.

И муж крушит всё дряхлую жену.

 

Прорицание

 

Грянет – мне о том знаменье –

Буря с севера, чьи воды

Трупное несут смерденье

И убийств кромешных годы.

 

Мглисты станут неба стяги,

Лапы смерть прострёт из дали:

Наземь все падут бродяги,

Треснут мимы, лопнут крали.

 

Стойла рухнут, и от кары

Мухам не спастись в метели.

Педерастов нежных пары

Кубарем сметёт с постели.

 

Трещины пойдут по фрескам,

Рыба стухнет средь болотца,

Всё найдет конец, и с треском

Омнибус перевернётся.

 

Ночь

 

У фонарей в мечтаньях бродят полицейских пары.

Почуяв люд, руины нищих молят, подвывая.

С угла доносит лепет мощного трамвая,

В потёмки падают звездАми автодрожек фары.

 

Меланхолически виляя зрелым задом,

Вкруг стыни зданий ковыляют шлюхи.

Разбившись, твердь лежит на горечи разрухи...

И в муках песни о любви поют коты с надсадом.

 

 

Песнопения Берлину

 

1

 

О, ты, Берлин – цветистый камень, скот!

Ты, как репейником, в меня швыряешь фонарями,

Когда  плывётся сквозь огни в ночи застывших вод

Вослед за кралями в шелках и с жирными угрями.

 

Как леденец луны сладит твой небосклон!

Столь упоительны твоих тут взоров шашни.

Пусть пали дни уж на ночные башни –

Ещё пылает голова – сей красный лампион!

 

Летняя свежесть

 

Что голубой источник – небо, что – обновка.

Окрест поля, холмы, где зелень изобилья:

О, мирный мир, ты  –  мышеловка,

Я ускользнул бы от тебя... О, были б крылья!

 

Играть. Запить. О будущем держав судачить в парке.

И каждый моську тут суёт учтиво в эту ниву.

Земля – жирок воскресной шкварки,

Прелестно обмакнУтый всладких солнц подливу.

 

Но был бы ветер... разодрав железной лапой в бое

Сей нежный мир – я б весел был средь вихрей средоточья.

Грянула б буря... что должна была бы это голубое

Вечное небо изорвать тысячекратно в клочья!

 

 

Из Людвига Рубинэра

 

Танцор Нижинский

 

Моё пространство – стали ввысь натянутая жила.

К нему! В кольце из ламп тщеты, гирлянд её столбов,

Чей плюш в проплешинах смердит бордельной вонью мыла,

И цепь в аквариуме вьётся из белёсых лбов.

 

Воздушной лестницей к нему!

                               Сжав пальцы ног – лишь сзади

Огни, манжеты и смычки впотьмах начнут тонуть,

Раскинуть руки, парика костром сметая пряди!

Шипенье дышащих во тьме – но воздух полнит грудь!

 

Я должен пасть. Иль в ваши, мопсы, похоти пещеры!

Дорожек черви – я стою алчбе их вопреки.

Провалы лож – тоните ж, мглистые ощеры!

Соффиты сонны – я кружусь, сжимая кулаки.

 

Ваш брызнет мозг от них с осколками брилльятов!

Ваш обезьяний сброд средь тьмы испуганно исчез!

Кольцо отбросив, я парю, встав на носки пуантов!

Тишь выси! Свет! И немы вы, любители словес!

 

Убийство в подвале

 

В схроне подземных апашЕй, овеянных туманом,

Пришельцу кокаин подсыпал ФРЭД в бокал.

ДРУЖОК, которого он как врача призвал,

В карманах шарит у объятого дурманом..

 

Тут, появившись, полицейский браунинг достал.

ФРЭД удивил его – в затылок стул тараном.

Рык. Выстрел. Битые бутылки  высятся курганом.

Труп. ФРЭД с товарищем бегут через подвал.

 

ФРЭД маслит для исчезновенья петли люка в доме.

Кордон полиции готовит свой бросок.

( Шкафов скрипят двойные двери при разгроме.)

 

Газетчик пишет при обстреле сотню строк.

В горах никто их не найдет – и в полудрёме

Лежит в постели ФРЭД. ДРУЖОК готовит грог.

 

Криминальный сонет

 

По крышам мчался господин – одет во фрак,

Шлем полицейского втуннеля виделся проёме.

Браунинг грохал. Во дворах был шум как при погроме.

Чужого били. В чью-то в ряху угодил кулак.

 

Но ране: смех и танцы были у графини в доме,

Экспертов радовал японский лак,

Когда фамильные колье Фрэд всовывал в рюкзак,

Перед открытыми дверьми стоял Дружок на стрёме.

 

Ищейка след берёт средь городского сора:

Лист заполняя, комиссар в суть дела вник.

Опрос свидетелей ведётся споро.

 

Сигаре дома Фрэд уже конец обстриг.

Дружок у зеркала поправил линию пробора.

Затем они как беллетристы вносят всё в дневник.

 

 

Из  Готтфрида Бэнна

 

Малышка астра

 

Упившийся пива развозчик

выдолблен был уже на одном из столов.

Из своих кто-то ему тёмно-лиловую астру

вставил между зубов.

Когда я, уйдя из грудины,

под кожей

язык вырезал и оба нёба

длинным ланцетом,

я должен был её выпихнуть всё же, так как при этом

она соскользнула в рядом лежащий мозг.

Я поместил её  в древесную вату брюшины, 

сшивая у той две половины,

как  вшил.

Пей с лишком в твоей вазе!

Покойся в неге,

малышка астра!

 

Красивая юность

 

Девушки рот, что в камышах пролежала долго,

выглядел так, как кто-то его обгрыз.

Когда раскроилась грудная клетка, весь в дырах

был под ней пищевод.

Наконец, в беседке брюшины, под диафрагмой,

отыскалась причина: гнездо с выводком крыс.

МеньшАя сестрёнка лежала  мёртвой. Другие, похоже,

живя за счёт печёнки и почек,

и попивая крови холодную слизь,

провели красивую юность здесь.

И смерть их была быстра и красива тоже:

скопом они брошены в воду.

Ах, какой из их розовых ротиков тут раздавался писк!

 

Реквием

 

На каждом столе двое. Женщины и мужчины

крест-накрест. Близко, наго, однако без мук напоказ.

Оттрепанирован череп. Вскрыты грудины.

И плоти рождаются ныне в свой самый последний раз.

 

От каждой пары: от мозга до ятер – три полных лохани.

И божий храм, и хлев сатаны – для утех

теперь грудь к груди возлегая в ванне,

оскалясь со дна на Голгофу и первородный грех.

 

Остатки в гробы. Яркие новые роды:

мужские ноги, женщины детская грудь и россыпь кудрей.

Я видел – оставшись от каждых двоих, проблудивших годы,

лежало се – извлечено как из чрев матерей.

 

Ночное кафе

 

Любовь и жизнь женщины*: 1824 год.

Виолончель второпях пьёт залпом. Флейта

низко рыгает – чудесный ужин! – три такта подряд. 

До финала Литавры читают криминально-любовное чтиво.

 

Прозеленевшие Зубы. Угревая Сыпь-на-Челе

машет Конъюктивитным Веждам.

 

В открытый рот Опухших Миндалин

вещает Сальность Волос –

вкруг шеи, витая, Вера, Любовь, Надежда.

 

Юный Зоб увлечён Сопаткой Седлом всерьёз,

заплатив за неё за столом за три бокала пива.

 

Чтоб хоть как-то смягчить Двойной Подбородок всё ж,

Сикоз Бороды покупает гвоздики.

 

h- Moll: соната под номером 35.

Пара Зенок, взревев:

Не распыляй кровь Шопена в зале,

чтоб по ней шаркал всякий там сброд!

Кончай! К-хе, Гиги! –

 

Дверь, стекая: Женщина. Диво.

Пустыня. Иссохлость. Ханаанская смуглость с лоском истом.

Девственна. Вся из пещер. Благоухание с нею. Нет, ещё!..

только предвестье его, выгибая в воздухе свод

волны над моим мозгом.

 

Засим – Семенящее Ожиренье.

_ __ __ __ _

*Цикл стихов Адельберта фон Шамиссо, положенный на музыку Шуманом.

 

 

 Казино

 

Мэнгэ уже в Военной школе был идиот.

Теперь он имеет в Пэдэ-Растэнбурге бригаду.

Пэдэ-Растэн-бург!!! Ха, ха, ха –

 

Вот утром кофей в кровать – прекрасно.

Отвратно. Прекрасно.

Несовместимы совсем восприятия. –

 

Вы, юнкер, норовите всё обскакать!

Я сижу столь чудесно в своём кресле

И охотно ретироваться желал бы разок, увы,

только в отхожее место –

(Обрывы беседы.Тишь перед Бурей):

Человек, Армин, вы просто неистощимы! –

 

Вы уже ездили третьим классом? Не, Вы?

Интересно должно быть чрезвычайно.

Так совсем маленькие скамейки могу там-таки стоять –

 

На войне дОлжно пулю всегда себе приберечь:

Для штабс-врача, коль тот сгоряча кого-то заклеить

пластыремхочет.

Na Prost, Onkel Doktor! –

 

Пока что я ещё слишком бодр.

Но коли я враз женился бы при распаде –

Груди, в любом случае, она должна была бы иметь,

дабы клопов на них с треском давить было б возможно! –

 

Дети! Сегодня, ночь! Баба – кровь с молоком!

Говорит: Беден он может быть и глуп быть может,

Но чтоб юн и свеже помыт.

На что я: Совсем Вашего Мне-ни-я, Мило-сердней-шая!

Милее что-то в чём  поменьше морали

И внешне побольше в чреслах.

На сём базисе мы и нашлись.

 

Что за фигуры на базисе сём поимели вы??

Всё единит смех. –

 

Поезд

 

Коричнев, как коньяк. Коричнев, как листва. Красно-коричнев.

По-малайски жёлт.

Через курорты на Восточном море,

скорый поезд: Berlin – Trelleborg. –

 

Плоть, что нагою шла.

Морем прокопченна вплоть по рот.

Спело клонясь. К счастью греков.

В серпе тоски: – Как затянулось лето!

Предпоследний день девятого месяца всё ж!..

 

Жнивье и последний миндаль изнемогают в нас.

Воздержания, кровь, утомленья,

георгинов близость – всё это сводит с ума –

 

мужской загар, обрушив на женский.

 

Женщина – это что-то, что на одну ночь.

И если это было прекрасно – ещё на другую!

О! И затем вновь: Быть-при-себе-самом!

Эти немоты. Изгнанным быть! О, это!..

 

Женщина – это что-то, что обдаёт

несказанным. В нём хоть умри. Резедою.

В ней юг и пастух, и море.

Счастье, склоняясь на каждый откос –

 

на мужском темно-коричневом шаткий

светло-коричневый женский:

 

Держи меня! Ты, я сейчас упаду!

Шея уже так устала...

О, сладчайший, бросающий в жар, этот последний запах,

доносящийся из садов. –  

 

Осень

 

Предсмертно немы у села поля легли.

Цикорий взор утешит или скабиоза.

В то время как с ограды до земли

так по-сиротски без цветов склоняет плети роза.

 

Нигде не вспыхнет  юный жар иль пурпур вновь.

Лишь в георгиновых очах тоскливых  где-то

ещё пылает лета восхитительная кровь.

В себя всасёт вскоре земля и это. –

 

Подземка

 

Мягкие ливни. Рань цветенья. Как

из жара меха, из лесов приходит это.

Роится алость. Поднимаясь, приливает кровь.

 

Сквозь это всё весны чужая женщина проходит.

Чулок уж тут, что на стопы подъёме. Но кончаться где ему –

ещё так от меня далёко. Зарыдав, я стыну на пороге:

тёплый цветок, чужая влага.

 

Ох, как её уста транжирят тёплый воздух!

Ты роза-мозг, кровь-море, ты высокий сумрак,

грядА земли,  о, как твои стекают, проступая, бёдра –

таким холодным дуновеньем, в коем ты проходишь!

 

Темно: теперь живёт всё это под её одеждой:

Лишь светлый зверь – оторванный и онемевший зАпах.

 

Бедный пёс мозга, с тяжкою подвеской Бога.

Я ликом сыт. Ох, остов,

Из колб цветов, она столь отделяла нежно,

И набухала вместе, содрогалась и струилась.

 

Оторван столь. Устал столь. Странствовать хочу я.

Пути бескровны. Песни из садов.

Тень и потоп. Дальное счастье: умиранье...

Туда – спасая  глуби сини моря.

 

 

Из Ивана Голля

 

Караван тоски

 

Караван, растянувшийся нашей тоски

Не найдет никогда тот тенистый оазис, где нимфы!

Нас любовь опаляет, взметая пески,

Расклюют птицы боли нам наши сердца до конца.

Мы твердим о воде, студёной, обвитой ветрами:

Ведь провиться Элизиум мог бы везде!

Но мы тянемся, тянемся вечно

караваном в тоске!

Где-то выпрыгнет кто-то в окно,

Чтоб звезду ухватить и погибнуть при этом,

Кто-то входит в паноптикум,

Ищет свою восковую мечту и лелеет её –

Но, пылая, сгорает земля

в каждом жаждой иссушенном сердце,

Ах, и даже если бы Нил с Ниагарой потекли бы через неё,

Мы бы только вскричали, взалкав ещё больше!

 

Кёльнский собор

 

Вместо золота уголь Райна

Нагие нимфы и рыба

В романтической вымирают воде

По мостам  идут только траурные составы

В гробах последнее золото  контрабандой

Восток вывозит на экспорт своё рассветное солнце

Аврора – больше не женское имя

Но хорошо подходит для акционерных обществ оно

 

Мы прибывали из Франции

Через вокзал наш поезд шёл в Кёльнский собор

Пред Святая Святых застыл локомотив

И преклонил в неге колени

Прямиком десять мёртвых отправились в парадиз

Petrus – на рукаве „Englich spoken“ – получил хорошие чаевые

Ангелы намалёванные на стёклах сидели на телефоне

И полетели к Cox-Bank

Обналичить розовый dollarsчек

 

К обеду был сцеплен новый состав на Варшаву.

 

Женщина на бульваре

 

Из подземки восстав, Прозерпина

Дама в чёрном, прижав птиц к груди,

И пахнет жасмином и множеством таинств вечер!

С какими блондинистыми богами

Зелень лесов она расхищала

И облака подслушивала тоски!

 

Жар угля прожёг её траур:

Сердце

Кому его она бросит? Мужчины

Подстерегают падкою сворой плоти куски

 

Новый Орфей

 

Для Клер

Орфей

Осени музыкант

Пьяный от сидра звёзд

Слышишь ли ты вращенье земли

Скрежещет сегодня сильней чем обычно?

Пепел мира стал ржав

По вечерам и утрам жаворонки возносятся к небу отвесно

Ищут Бескрайность зря

Скукой томятся львы

Стареют ручьи

И незабудки помышляют о самоубийстве

 

Добрая в изнемозженье природа

Тонок слой кислорода в вечных лесах

Задыхаются пики в озоне

Туча дождит и тоскует по илу

Человек должен всегда к людям назад

 

Вечно нам остается судьба

Эвридика:

Жена жизнь непостижима

Орфей это каждый

 

Орфей: кто не знает его:

Рост – 1м 78

Вес – 68 кило

Глаза – карие

Тонкий лоб

Добротная шляпа

Всюртука  кармане Свидетельство о рожденьи

Католик

Сентиментален

За демократию

И по профессии – музыкант

 

Он забыл Грецию

Ледовой птицы рассветное пенье

Траур кедров

Свадьбу цветов

И мальчишечью дружбу столь многих ручьёв

 

Что за дело ему сегодня до горечАвки и серны

Люди нищи

Заточенны в подземелье

В городах из раствора цемента

Из жести и из бумаги

Он их должен освободить

Лишённых

И луны и ветра и птиц

 

Господи, остановись

Ты тут в скроенной славно визитке

Стой: предъяви сердце!

С императоров коронованиями

Со строительными компаниями

С боксом на ринге

Среднеевропейской культуре

 

О, современник, уважаемый господин!

К тебе явился Орфей

С холмов Греции

На Ackerstrasse будней

Вступил новый Поэт

 

Ты встретишь его везде где уста жаждут

Где голодают сердца

Музыку как горячий компресс

Он приложит тебе к мировой ране

Весну поёт Орфей людям

 

В среду между полпервого и полвторого

Как робкий учитель по фортепьяно

Освобождает девушку он от скаредной матери

 

По вечерам в мировом варьете

Меж Yankee-girl и Человеком-змеёй

Его куплет о человечьей любви – третий номер

 

В полночь клоун

В златосолнечном цирке

Будит литаврами он заснувших

 

По воскресеньям перед борцами из обществ

В дубовом зале для танцев

Дирижёр при исполнении од  свободе

 

Худой органист

В тихих ризницах мило

Для чад христовых  восседающий за органом

 

На всех концертах абонемента

Густавом Малером он

Переезжает сердца жестоко

 

За расстроенным пианино  в кинозале предместья

Дозволяет он хору паломников смерть

У Непорочной Девы оплакать

 

Граммофоны

Пианолы

Паровые органы

Музыку распространяют Орфея

 

На Ейфелевой башне

11 сентября

Он даёт беспроволочный концерт

 

Орфей – ныне гений:

Из страны в страну

Переезжает он спальном вагоне

 

Его факсимильная подпись

Для поэтического альбома

Стоит под двадцать марок

 

Из Афин он едет в Берлин

Через немецкие зори

Тут на вокзале Силезии ждёт

Эвридика!

Эвридика!

Тут стоит как тоска Любимая

С её старым зонтом

И скомканы варежки

Тюль на зимней шляпке

И на губах избыток помады

Как тогда

Без музыки

Бедной душой

Несвободное человечество –

Эвридика

 

И Орфей озирается

Он озирается – хочет обнять:

Забрать в последний раз из Орка

Он протягивает руку

Он повышает голос

Все напрасно!

Большинство уже больше его не слышит!

Оно спешит в подземелье в будни в страданья назад!

Орфей один

В Зале Ожиданья

Он стреляет в себя – вдребезги сердце разбито!