Воспоминания об Арсении Чанышеве

АРСЕНИЙ

…Арсений, Арсюша Чанышев, чудеснейший, милый, сумбурный, с взлохмаченной шевелюрой, тихий своей особенной, полной дум ночных, тишиной, взирал на то, что творилось вокруг, с изумлением некоторым, даже отчасти растерянно, поскольку очень уж всё было сейчас непривычным для него, человека учёного, не то чтобы очень уж книжного, нет, задумчивого, скорее, задушевного, в этой своей, тяготившей его, учёности,  но всё-таки — привыкал, вживался, как мог, ощущая себя своим здесь, в среду, — и в негромких тирадах его уже иногда проскальзывало негромкое, глуховатое, без неуместных фраз торжественных, без громогласных высказываний, напоказ, чтобы все ему здесь внимали и хоть что-нибудь в том понимали, что хотел он сказать, обращаясь к молодёжи, совсем зелёной, по сравнению с ним,  одобрение.

            Человек осторожный, замкнутый, всегда и везде одинокий, на сей раз был он действительно, так считал он, — среди своих.

            И пускай был он старше нас, и значительно, старше меня на двадцать лет, например, пускай он принадлежал к совсем другому, запуганному сталинскими временами, выживавшему в непростых условиях, поколению, — это уже не имело, для него и для прочих, значения.

            Арсению — вправду нравилось постоянно общаться с нами.  И не просто ведь, по причине приязни дружеской, нравилось.

            Для него это сразу стало просто необходимостью.

            Он читал нам свои многочисленные стихи, отменно хорошие, абсолютно его, узнаваемые с полуслова любого, такие чанышевские, фамильные, так я хочу сказать, вместо привычного «фирменные», что не совсем подходит именно для Арсения, очень личные, очень похожие на него самого, стихи, которые начались для него ещё после войны, в сороковых годах, и писались в течение всех последующих, сменяющихся, одно за другим, чередой беспокойной, десятилетий его сложной, пламенной жизни.

            Он читал нам эти стихи, в основном предельно короткие, афористичные, так и просящиеся порой в поговорку, чтоб в ней остаться, — и записывал их иногда, для кого-нибудь из приятелей, на крохотных, подвернувшихся под руку, после чтения, случайных листочках, — тексты вполне на них умещались.

            У меня сохранились, вроде бы, стихи его, прямо античные, по  своему лаконизму и дивному обобщению, записанные для меня на обороте фольги, вынутой им из пачки сигарет моих, — где-то в компании, многолюдной и слишком шумной, разговорился Арсений со мною вдруг по душам — и стал мне читать потихоньку своим неизменно картавящим, приглушённым, слегка грассирующим, западающим в память, голосом (сам выговор, старомодный, московский, его, звук, тон — уже ведь неповторимы!) новые, незадолго до встречи нашей богемной, написанные стихи, и они мне очень понравились, отчего Арсений расцвёл и тут же, прямо на месте, пожелал их переписать, по горячим следам, для меня, и немедленно их накорябал своим плутающим, скачущим, угластым, зигзагообразным, почему-то напоминающим врачебную кардиограмму, единственным в мире, почерком, на обороте фольги серебристой, вынутой им из пачки моих сигарет, за неимением временным другой, подходящей, бумаги.

            В таких вот порывах искренних и поступках безотлагательных, раз – и сделано, и чего там размусоливать, — весь Арсений.

            Читал он стихи и лирические, но и это была философская лирика, очень чанышевская, настолько оригинальная, что чего-нибудь аналогичного больше я не припомню, хотя и читал и слышал в жизни своей, наверное, необычной, великое множество поэтических, так назову их, по возникшей прихоти, или же по капризу мгновенному, текстов.

            А ещё Арсений, старинный, старший мой друг многолетний, Арсений свет Николаевич, преподавал на кафедре философии в МГУ и лицом был вполне легальным, приметным, официальным, не без некоторой солидности.

            Занятно, что кое-какие приятели и знакомые мои — у него учились.

            Например, тот же Коля Боков, который Арсения очень любил всегда и уважал.

            Да и как его было, действительно, не любить и не уважать?

            Был он достопримечательностью своей, вроде дома родного ставшей с годами кафедры и любимцем всего факультета.

            Он читал, семестр за семестром, студентам университетским лекции, принимал, когда начиналась сессия очередная, зачёты и экзамены, ставил оценки, корил нерадивых, приветствовал старательных, словом, был опытным преподавателем, писал статьи философские и научные сложные книги.

            Он воспитывал учеников.

            У него был, как я понимаю, настоящий педагогический дар, большая редкость, от Бога.

            Те, кто в былые годы у него учились, уверен я, это всенепременно и охотно сейчас подтвердят.

            Он много доброго сделал — на ниве нашего, стойкого, в бедах и в горестях выжившего, закалённого просвещения.

            Без него и в университете-то чего-то хорошего, нужного, крайне важного, недоставало бы.

            Звена какого-нибудь, без которого — ну никак невозможно существовать.

            А может быть — ясного, тихого, благодатного, долгого света.

            Сколько лет живу я в Москве — столько лет и Арсений, надо же, всё там же, в университете, потихоньку преподаёт.

            И до этого — преподавал.

            И сейчас, а ему — за семьдесят, преподаёт. Привык.

            Да к тому же ещё, это факт, он просто незаменим.

            Некем его заметить.

            Другого такого – нет.

            И не будет. Уж так выходит.

            Есть – Арсений. Один он такой.

            Духовидец. Хранитель света.

            Но основная, главная, важнейшая его жизнь — была там, в его стихах.

            И этот громадный свод разнообразных текстов — несколько чемоданов, говорил он, ими набиты, и девать ему это добро (со временем всё прибавляющееся, поскольку, труженик вечный, он пишет всё новые вещи, и число их растёт, разумеется, и всё приходится складывать в эти самые чемоданы, и они всего не вмещают, и надо ещё во что-нибудь свои сочинения складывать, ворчит он порой, беседуя со мною по телефону и сетуя на обстоятельства, по-дружески, по-стариковски, по-чанышевски, то есть так, как ему одному дано говорить, обо всём на свете), по причине условий житейских трудноватых, решительно некуда, — и это не только стихи, но и проза, очень хорошая, и философские, просто замечательные, работы, но прежде всего, конечно, прежде всего, стихи, — и есть настоящий Чанышев.

            Откроют ещё когда-нибудь все эти чемоданы.

            Издадут, я уверен, стихи.

            Откроют ещё, обязательно, и поэта Арсения Чанышева.

            И явится миру Арсений — во всём своём непреходящем, величественном значении, для поэзии и России.

            Стихи он свои подписывал псевдонимом — Арсений Прохожий.

            У него и судьба — необычная.

            И даже в самом его рождении, в появлении на свет, каком-то особенном, не таком, как у всех людей, в двадцать шестом году — есть нераскрытая тайна.       

            Отец его, репрессированный и погибший в жестокое, сталинское, беспощадное к людям, время, был высоким духовным лицом. И его фамилия — вовсе, как сказал мне Арсений, не Чанышев.

            Но Арсений, наш славный Арсений, так уж вышло, что делать, — Чанышев.

            Прохожий. Профессор. Философ.

            (Собиратель извечных вопросов?

            На любой – найдёт он ответ). 

            Но прежде всего — поэт.

                                               *

Арсений Чанышев будет работать, как и всегда, непрерывно и очень много.

            Напишет он и издаст немало своих философских, весьма серьёзных трудов.

            И, по крохам, буквально, лишь считанные – из превеликого множества, лежащего в чемоданах старых, – свои стихи.

            Преподавателя Чанышева Арсения Николаевича в девяносто шестом году будет кафедра философии МГУ, на одном из бесчисленных этажей высотного здания вовсе уже не на Ленинских, название вновь изменилось, на Воробьёвых горах, дружно, шумно, торжественно чествовать с юбилеем – в апреле Арсению Чанышеву исполнится семьдесят лет.

            И я там буду присутствовать — и радоваться за старого, со времени СМОГа, друга.

            Сотрудники, или соратники, не знаю, как их назвать, сослуживцами как-то не хочется, товарищи, что ли, по кафедре, произнеся с подъёмом все наилучшие тосты, выпив за юбиляра, вставая один за другим, взахлёб, любя, обожая, примутся вдруг читать вдохновенно – стихи Арсения.

            А седой, глуховатый, усталый, но всё-таки взбудораженный, взволнованный, но отрешённый от шума, от суеты, всегда и везде, в любых обстоятельствах, — сам по себе, отдельно от всех остальных, внутри себя самого, над собою самим паря, перед самим собою оказываясь невольно, раздваиваясь, растворяясь во времени и пространстве — и вновь собираясь, являясь целостным, сквозь года, невысокий, живой, светлолицый, со всклокоченной шевелюрой, со всей непростой своей жизнью, нелепой, но и прекрасной, трагической, но и радостной, драматической, это уж точно, человеческой, преподавательской, философской, смогистской, отцовской, с такой, какова уж есть, с поэзией, с будничной прозой, с жёнами и с друзьями, с отшельничеством, с путешествиями, с Московским университетом, со светом в глазах, со словами несказанными и сказанными, со всем несказанным, особым, что есть в нём, седой Арсений — будет молчать и грустить.

            Вот взяла бы да издала бы кафедра философии большую, прекрасную книгу чанышевских стихов. Доставила бы человеку радость, в его-то летах!

            Философ Арсений Чанышев — это поэт, современный, русский, Арсений Прохожий.

            И что же? Одной ногой стоит он в своей философии, а другой, выходит, — в поэзии?

            Как бы не так! Он — весь — вот он, смотрите, читайте, постарайтесь его понять и принять в своё сердце, – поэт.

            Это я знаю давно и твёрдо. Люблю стихи его. В них – голос Арсения слышу, неповторимый голос.

            Он поэт — каких мало. Особенный.

            Речь его — это русская речь.

                                               *

Подумать ведь только – сам пришёл! Постоял. Взглянул куда-то вперёд. В грядущее? Пожалуй. И ожила в нём блаженная, тихая музыка, для которой не надо слов – или надо их мало. С речью дружен он. Бережлив. Слова – смыслом вещим наполнены. Смотрит кротким, добрым взглядом на всех. Седина – белизна сплошная, снег, ковыль. Невысок и лёгок. От невзгод житейских устал. Много пишет. Стихи и проза – удивительны. И трактат знаменитый – о небытии – озадачивает учёных в разных странах. Арсений Чанышев. Гость нежданный. Философ. Друг старший мой. Умнейший. Арсений Николаевич. Князь татарский он по линии материнской, а отец – иерарх церковный, что погиб в лагерях, в тридцатых. Вот судьба! Выживать. Стерпеть вдосталь зол. Стать смиренней, строже к самому себе. Воспитать благодарных учеников. Быть – как все? Не таким, как все. Быть – провидцем и летописцем. Очевидцем времён лихих. Собеседником звёзд, людей, птиц, лесов, полей и небес. Горожанином быть – и жить в сердцевине родной природы. Быть хранителем той свободы, что по нраву душе всегда. Чередою прошли годы. Где Арсений? Умер? Нет, жив. Ныне, книги его раскрыв, говорю с ним, как встарь. Вот – весть от него. Речь – жива. Он – есть.