Ефим Гаммер

Плюс 35 по цельсию, минус 35 по возрасту. Маленькая повесть израильской жизни

1        

Назовите это возрастной причудой, но факт есть факт: с недавних пор Дани регулярно перед выходом из дома смотрелся в зеркало. Казалось бы, всё на месте: поредевшая шевелюра, серебряные нити в усах и бородке, несколько выцветшие, некогда яркой голубизны глаза. А  выйди на улицу, и вот незадача: накатывает чувство, что ты еще совсем  свеженький репатриант, и перед тобой не высотный Иерусалим сегодняшнего дня, а тот, приземистый, каким тебя принял в свои объятия много лет назад.

Вспоминается: все врут календари. И первым делом, прежде чем сесть в автобус №10, покупаешь в киоске что-нибудь свеженькое из прессы.

– Ма ешь? Что есть? – спрашиваешь на иврите, русской речи пока на каждом углу не слышно. – Что имеем?

– «Круг», – отзывается окошко женским голосом, наделённым смешным акцентом.

– Тов! Хорошо! Кама оле хайом? Сколько стоит сегодня? – про «сегодня» необходимо упомянуть: инфляция, цены пляшут.

– Эсрим лирот.

– Двадцать лир. Беседер! В порядке!

Расплачиваешься, и нырок в автобус, пропуская вперёд вездесущего Гошу, соседа по центру аборбции «Гило», негласное прозвище – «улье». Покупаешь у водителя билет, и на свободное кресло, куда-нибудь подальше, чтобы обозревать всех входящих с передней площадки, и в случае появления подозрительного субъекта, террориста по-русски, подать сигнал: «Сакана! Опасность!»

Как выделить потенциального террориста из массы израильтян? Рекомендаций не существует, но скорей всего у него в руках будет какой-то слишком тяжелый для внешних габаритов свёрток. Предположительно, взрывпакет. А нет, так нет. Водитель извинится за ложную тревогу, если проверенный им свёрток не таит смертельной опасности. И продолжит путь, ожидая на каждой остановке непредвиденных неприятностей. Ничего не поделаешь, Израиль! И в мирное время живем как на войне. Когда же война... Ладно, не будем о том, чему быть – не миновать, а посмотрим журнал, заодно определимся, что за день на дворе. Итак, что имеем? Еженедельник «Круг», выходящий под редакцией бывшего рижанина Георга Морделя. №139. Год? Ага, 1980-й.

Выворачиваем на дерех Хеврон – Хевронскую дорогу, соединяющую Бейт Лехем (Вифлеем) с Иерусалимом. За окном слева пустырь, он же пастбище для арабских овец и коз, справа центр всех религий. А в журнале? Листаем-листаем, и вот на странице двадцать первой, в знак напоминания о том, откуда уехали, выплывает статья некоего советского журналиста К. Батманова, перепечатанная из газеты «Известия». Называется «Справедливое решение». А содержит в себе такую оглушительную ахинею, что невольно смешинки – а то и слёзы, если быть излишне впечатлительным – подкрадываются к горлу. Ну, не смешно, когда читаешь сквозь слёзы: «Кто такой Сахаров? Кому он служит?»

Он служит совести, это видно невооруженным глазом. А кому служишь ты, гражданин К. Батманов? Это тоже видно. И тоже невооруженным глазом. Чисто «Цирк» 1936 года: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Такое вот жизнерадостное  восклицание Лебедева-Кумача. А как выглядит эхо от него 1980 года? «Сахаров встал на путь прямого предательства интересов нашей Родины, советского народа, превратился в оголтелого противника социалистического строя».

Бумага терпит, перо пишет, сверяясь с постановлениями суда 1937 года, когда расстреляли высший состав Красной армии – маршала Тухачевского, командармов Корка, Уборевича, Якира, комкоров Фельдмана, Примакова и других из тех, кому по силам было противостоять Вермахту.

Смерть бывших соратников товарищ Сталин сопроводил достойными эпохи словами: «Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. Факт, такая уйма показаний самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их,  что, несомненно, здесь имеет место военно-политический заговор против советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами».

Товарищ Сталин мог бы добавить, что смертный приговор был вынесен специальным судебным присутствием Верховного суда СССР в составе армейского военюриста Ульриха, маршалов Блюхера, Буденного, командармов Алксниса, Шапошникова, Белова, Дыбенко, Каширина, комдива Горячева. Но не добавил, будучи погружённым в государственные мысли, – кого из них подвести под расстрельную статью в ближайшем будущем?

Буденного? Нет, он еще пригодится. Шапошникова? Нужен ещё для работы на посту начальника Генштаба РККА. А вот Блюхера, Алксниса, Дыбенко, Белова, Каширина можно по требованию народа расстрелять как диверсантов, наймитов иностранных разведок.

Такими практическими полномочиями обвинитель Сахарова гражданин К. Батманов из газеты «Известия», естественно, не располагает. Но словесный состав у него тот же, что использовался в конце тридцатых годов при уничтожении  руководства Красной армии, чтобы без большинства военачальников, умеющих воевать, подойти к 22 июня 1941 года.

«Для осуществления диверсий нужны, естественно, и диверсанты. После второй мировой войны их вербовали из предателей и изменников. Но старое поколение фашистских карателей и убийц уходит. Нужны новые кадры. И вот вербовщики с Запада ищут слабых духом, которых привлекают возможностью получить путем предательства своей Родины своего рода “международную известность”. Этих-то людей профессиональные антисоветчики и пытаются представить “борцами за гражданские права”».

Какие  фразы! Какая изысканная речь! Но и это проходили наши родители, только уже не в тридцатых, а в конце сороковых и в начале пятидесятых, когда их донимали легендами о врачах-вредителях, покусившихся якобы отравить и зарезать скальпелем на хирургических операциях всю политическую верхушку Советского Союза, включая Сталина.

Знакомый ангел, косо взглянув на «Справедливое решение», сказал:

– У палачей  чистые по локоть руки, если они не оставляют свидетелей и потом пишут мемуары.

– Читал?

– Видел в натуре их деятельность.

– Присутствовал при расстреле?

– Можно и так выразиться.

– А когда ты родился?

– Я не родился. Я был у мамы в животике, когда в него угодила пуля.

Дани, вздрогнув, посмотрел в глаза ангелу и увидел в них жгучую человеческую боль. Наверное, это очень страшно быть не рождённым, общаться с людьми, по сути, своими современниками, и доподлинно знать: твоя, лично твоя земная жизнь прошла стороной и уже никогда не повторится, ибо ты – ангел, это навечно.

Внезапно он ощутил толчок в плечо. Это Гоша, присоседившийся сбоку, указывал пальцем на призрачного ангела.

– Ты видел?

– Мы дружим!

У вездесущего «Гоши на все времена», как он зачастую себя называл, глаза полезли на лоб.

– А я…  я… ручкался с самим Брежневым, когда стал чемпионом Москвы по боксу. Он вручал нам награды.

«Гоша на все времена» считал себя человеком энциклопедических знаний. По его заверениям, общался со всеми великими мира сего – настоящего и прошлого. 

Назови ему имя какого-либо исторического лица, и он выдаст его коронную фразу, мало кому известную, тут же сопроводит комментом собственного измышления и при этом, в знак некоторого философского превосходства над собеседником, пожмёт плечами.

Например?

Пожалуйста!

 

ЛЕНИН И ГОША

Ленин сказал: «Без насилия по отношению к насильникам нельзя избавить народ от насильников».

Гоша пожал плечами:

– Мудро и доступно, имей хоть одну извилину. Попробую и я: без масла нельзя кушать хлеб с маслом, а хочется ещё и с сыром. Но бесплатный сыр – сказано по другому случаю – завсегда в мышеловке. Кто за сыром? В очередь!

 

ГЁТЕ И ГОША

Гёте сказал:  «Чужбина родиной не станет».

– Не густо.

– Чего так?

Гоша пожал плечами:

–  Хуже, когда родина становится чужбиной. И это не теория. Это практика.

 

2

Ступая по следу вечности, не понимаешь: идёшь вперед или назад. Куда ни поверни, везде вечность. И тогда внезапно осознаёшь: на самом деле вечность не тут, не там, а в нас. Оттого и шагая вперед, мы движемся назад.

– Здравствуй, Моисей! Ты уже вывел нас из рабства? Или тебе ещё предстоит провозгласить: «Отпусти народ мой!», а?

Моисей молчит, предоставив вечности быть проводником по Иерусалиму.

Улица Кинг Джордж подкатывает к Машбиру – универмагу. Поспешно отряхиваешься от размышлений и покидаешь вместе с Гошей автобус. Народу не густо. Пятница, люди готовятся к встрече шабата – «царицы-субботы», закупают продукты, хлопочут на кухне. Но тротуар все же не пуст.

Баянист Аркаша – вместительная кепка у ног – собирает деньги с прохожих за счёт «Подмосковных вечеров».

Художник Валера – бывший реставратор из Эрмитажа – сухой кистью набрасывает за незначительный гонорар портреты туристов с американскими президентами в портмоне.

Террорист-самоучка, лет восемнадцати, пытливо поглядывает по сторонам, не находя притягательного места для взрыва припрятанной в кармане осколочной гранаты.

Выйдешь на брусчатку улицы Бен Иегуда, пересечёшь Яффо, и двигай к Русской площади, где поджидает тебя бесплатный, заказанный Министерством абсорбции для новых репатриантов туристический автобус. И катись в древний Хеврон, первую столицу библейского Израиля, проникайся видом скалистого нагорья, практически неизменного со времён сотворения мира, если не считать примет двадцатого века – асфальтовое шоссе, машины, столбы высоковольтной передачи и низко летящие самолёты.

На улице Бен Иегуда непроизвольно накатывает ощущение, будто смотришь старые фильмы. Вот они перед тобой на экране: молодые актеры, боевитые, юморные, радостные и печальные, как и положено по роли. Но внезапно, погружаясь в картину, вздрагиваешь от осознания: никого из них сегодня нет в живых. Так и в реальной жизни, на этой запруженной людьми мостовой.

Баянист Аркаша, оставленный минуту назад доигрывать «Подмосковные вечера», не успеет набрать полную кепку мелочи, как попадёт под прицел арабчонка, возмечтавшего о 72-х гуриях-девственницах.

Художник Валера, не добившись признания, вернётся в девяностые на родину, но там о нём совершенно забыли, ни работы, ни пристанища, и – депрессия, нервное потрясение, помутнение рассудка от алкоголя, смерть.

А кто из тех, кого встретил ты на  первом литературном вечере в Израиле, жив поныне? Всего ничего, в промозглый зимний вечер, вскоре после прибытия в Иерусалим, ты пришел на концертное представление нового, рвущегося к популярности  журнала.

Какая-то женщина заунывно читала уходящие за горизонт стихи.

Какой-то юморист на уровне художественной самодеятельности «представлял в голосах» свою юмореску о том, как он случайно пообедал на свадьбе, где распорядители не знали в лицо многих из приглашенных гостей, и потому каждый халявщик имел возможность угоститься на шару.

Какая-то полногрудая женщина рассуждала о смерти романа в конце двадцатого века, на смену которому придёт широкомасштабное эссе.

Какой-то худощавый с заметной сутулостью человек, переполненный азартом первооткрывателя, демонстрировал свою рукописную газету, полагая, что она каким-то образом должна затмить на русской улице любую бумажно-литературную продукцию.

А русской улицы, по сути, ещё не было в наличии. В год приезжало в Израиль примерно по 20 000 репатриантов из СССР. Родной речи, впитанной с молоком матери, нигде, кроме поэтических посиделок, не слыхать. Говорили на иврите, вернее, пробовали говорить. И радовались при встрече даже с малознакомыми, что для общения им это «пробование» не понадобится.

Почувствовав, что выбросило тебя в самое начало вхождения в израильскую жизнь, ты вновь и вновь с каким-то мистическим ужасом обнимаешься, иногда и целуешься при встрече с друзьями и подругами,  которых в твоём настоящем  можно встретить только на кладбище, с выбитыми  датами жизни и смерти.

И велик соблазн сказать, допустим, Изе Малеру (1943–1997): «Зачем ты поступил на курсы программистов, если собираешься открыть магазин русской книги?». Эйжену Гуревичу (1939–1994): «Почему ты не печатаешь свои стихи? Давно пора!». Лёне Рудину (1947–2005): «С приездом! Поздравляю, что вырвался из отказа!» Марине Фельдман (1952–2001): «Спеши жить, делай поскорей свою выставку!» Но не скажешь. Не объяснишься. И не назовешь роковую дату, выбитую на надгробье. Попробуй намекнуть, что каким-то чудом ты ненароком угодил из 2015 года сюда – ровно на 35 лет назад, и никаких, как легко заранее догадаться, радостных возгласов не будет, никаких объятий, тем более поцелуев.

А что говорить о поэтах, самопровозглашенных гениях, запрудивших Иерусалим  заверениями, что они гораздо лучше Бродского. Маски разномастные, но каждый тянет в поле своего тяготения, чтобы написал о нём – любимом – для одной из многочисленных газет Израиля, Франции и Америки, где ты постоянно печатался. Выставляясь, давит на психику, старается предстать королем на карнавале пленительных иллюзий, занимающем главенствующее, по его представлениям, положение на неприступных высотах местного Парнаса. И тут же просьба-наводка:

–  Говоря о моих стихах, обмолвись: по мнению специалистов, следует признать, что я…

– Кто? Ты, Максик? Или другой мой старый знакомец?

– Я, именно я, и без всяких усмешек с левой стороны физиономии, достоин Нобелевской премии.

– Люди не поверят. Тебя, после виршей на сионистскую тему, написанных, чтобы умаслить совесть, некоторые принимают за шута.

– Предрассудки! – твёрдо заверяет недавний поборник полной ассимиляции евреев Максим Копейкин (1950–2014),  только на днях сменивший Невский проспект на Кикар Цион – Площадь Сиона, и, наверное, даже не догадывающийся, что о нём, вернее, о его  метаморфозах в сознании Дани напечатал фельетон  в газете «Наша страна».

– Легче расщепить атом, чем победить предрассудки.

– Кто сказал?

– Эйнштейн.

– Ему можно. Нобелевский лауреат. Вот и я хочу, чтобы  мне было также можно. Без всякой оглядки…

– На всё остальное человечество?

– Кто оглядывается, тот не увидит своё «завтра».

– Не смеши Бога, говоря заранее о своём «завтра».

– Мы с ним посмеёмся на пару.

– Может, в этом случае тебя заодно назвать равным Пушкину? Или, ещё лучше, без всяких усмешек, оповестить публику, что ты его уже превзошёл?

– Ну? – насупленный вид, настороженный взгляд.

– У него метр шестьдесят один. У тебя метр шестьдесят семь. Превзошел на шесть сантиметров. По росту.

– Не смешно.

– И превзойдёшь по возрасту.

– На сколько?

– Не торопись к потусторонним знаниям. Живи настоящим. И пусть у тебя сегодня на лбу написано «меняю ориентацию на презентацию», никто, поверь мне, над тобой смеяться не будет и завтра, когда тебя не станет. А что касается ступеньки на иерархической лестнице всесветных дарований, то… Не правильнее ли послушать, что говорит мой знакомый ангел.

– Он ещё и говорит?

– Говорит. Но лично мне, хотя и тебе полезно послушать.

– Ну? Валяй!

– Не думай, кто на каком месте, – говорит он. – Не слушай чужих мнений, выдаваемых подкаблучниками. И сторонись тех, кто сегодня провозглашает себя гением. Посмотри на них, забыв о навязчивых рекомендациях. Первый. Второй. Третий. Так они определились на основе самопровозглашения, и никого не пропустят вперёд. Идут-красуются, и отнюдь им не ведомо, что практически ничего после них не останется, кроме даты смерти, выбитой  кладбищенским художником, на вечном иерусалимском камне. А ведь к дате смерти,  право, резонно присоединить и цитату из Эрнста Гомбриха, автора книги «История искусств»:

«Чем ближе мы подходим к нашему собственному времени, тем труднее становится отличить преходящую моду от непреходящих достижений…

Представьте себе серьезного и непредубежденного искусствоведа 1890-х годов, задавшегося целью написать “современную” историю искусств. Никакими силами он не смог бы предугадать, что в его время историю делали три фигуры: работавший где-то на юге Франции сумасшедший голландец по имени Ван Гог; удалившийся в провинцию пожилой господин, картин которого давным-давно никто не видел на  выставках, – Сезанн; и еще какой-то биржевой маклер Гоген, который, занявшись живописью уже в зрелые годы, вскоре уехал на тихоокеанские острова.

Вопрос даже не в том, мог ли наш гипотетический искусствовед оценить по достоинству работы названных художников, а в том, мог ли он видеть их».

Вездесущий «Гоша на все времена», топтавшийся рядом, мрачно подметил:

– Прожитое время не исчезает, а существует в какой-то другой плоскости измерения. Так считают некоторые учёные, хотя это никем не доказано.

 

3

Как известно, дежавю, в переводе с французского, – «уже виденное», а проще говоря, психическое состояние, когда у человека возникает предположение, что он уже был в подобной ситуации. Необходимо дополнить: ощущение того, что это уже было с тобой, чаще всего возникает в детстве и юности, реже в зрелые годы и совсем редко на старости лет. Спрашивается, почему? И на ум приходит, что связано это с реинкарнацией. В прошлые жизни ты чаще всего уходил в мир иной, не дожив до преклонных лет. Понятно, эпидемии, войны, набеги кочевников. При таких пагубных обстоятельствах и продолжительностью жизни не приходится хвастать. Отсюда и дежавю посещает тебя на переходе от детства до определенного возраста, которым завершалась предыдущая жизнь. Другое дело теперь. И медицина радикально улучшена. И кочевников не пускают в твой огород. Живи, но помни: чем дальше от 60-ти к запланированным в обещаниях Всевышнего 120-ти, тем реже будешь сталкиваться с дежавю. Впрочем, может, это и к лучшему. Разумеется, к лучшему. А то, вновь оказавшись в 1980-м, не только знаешь: перед тобой «уже виденное», но и воспринимаешь время, как тогда, болезненно и чутко. Вновь чувствуешь себя свеженьким репатриантом, в котором клубит солженицынское «жить не по лжи» и клокочут полемические  строки из «Реквиема утраченной двойственности».

Евреи – рабы мимикрии. Что только они не перепробовали – лишь бы понравиться титульной нации. Но ни в какую.

– Что делать, – обратился к небесам один из них, – чтобы им всем понравиться?

– Стань долларом, – посоветовали небеса.

…Так уж устроен галутный еврей: если он служит, то непременно выслуживается, чтобы, не дай Бог, не подумали о нём невесть что. Вот он, мол, весь на ладони, прозрачненький, как глазной хрусталик. И столь же необходимый. Однако обязательно найдётся в его окружении некий друг-товарищ, который принципиально усомнится в прозрачности этого хрусталика и тем более в его необходимости для советской власти.

Друг-товарищ преопытен. Он в чужом глазу соринку и без предварительной подготовки одним махом выудит, только намекни ему о глазе… чужом. И будешь ходить в неблагонадёжных до скончания века, а то и дальше, без права выхода на журнальную страницу. Одно утешение, и Пушкин, по уверениям Владимира Короленко, «числился неблагонадёжным чуть ли не полвека спустя после своей смерти». Исключили его из этого списка, когда шефом жандармов назначили генерала Мезенцева. Обнаружив среди находящихся на подозрении «мёртвые души», включая и Пушкина, он распорядился «очистить списки неблагонадёжных лиц от умерших литераторов, чтобы в них осталось более простора живым».

При советской власти на подобную щедрость рассчитывать не приходится. И крутись-вертись, доказывая во всю мощь изворотливости лояльность, полагая, как и власть, что она, дарованная революцией и отредактированная Сталиным – Хрущёвым – Брежневым, навсегда, и сказанное сегодня аукнется потом. Кто бы мог подумать в середине семидесятых, что потом – суп с котом? Никто, в том числе и Максим Копейкин, он же Максик Маус, поэт и журналист, наделенный за прыткость и ловкость прозвищем из американского мультика. Он смотрит на мир во все глаза, вбирает его в себя, памятуя, что внутри, в поэтической лаборатории, мир этот переварится и выйдет наружу строфой, добротной, пропахшей насквозь веяниями текущего в партийной риторике дня.

 

Я понял, живя меж отливов-приливов,

что Магадан мне родней Тель-Авива.

 

Думается, Максик не чистосердечен, как это свойственно еврею там, где, находясь на раскалённой сковородке, он вынужден петь под сурдинку властей, официально заявлять о своей счастливой доле.

Пой, Максик, осовремененный граф Хвостов российской действительности, мечтающий о всемирной славе!

Из песни, как говорится, слова не выкинешь. Но, очевидно, это говорится не для тебя. Восстановим слова – те, что выброшены тобой то ли по цензурным, то ли по каким иным соображениям. Для этого нам необходим экскурс в родной угол – в Ленинград, откуда ты подался на север, чтобы заработать бонус на романтике и вернуться на Балтику в поисках штатного места в редакции. Однако времена настали такие, когда и верноподданность не способна была приукрасить пятый пункт. И ты чертыхался:

– Чёрт возьми! Никуда не берут! Литературным сотрудником – ни-ни! И это с высшим литературным! С журналистским багажом маститого репортера! Бегаешь-бегаешь, от редакции к редакции. И срок спустя выясняется: бегаешь на месте. Ты на месте, голова не на месте. И перо твое, скорописное, тоже. Пишет оно. Нет, уже не статьи, не репортажи, а запросы. Куда? Во все редакции Советского Союза.

«Нужен ли вам журналист?»

«Нужен», – отвечают славные, орденоносные, передовые, в основном провинциальные издания. И требуют ни много, ни мало, всего лишь для проформы заполнить учётную карточку. А карточка-то поганая! В ней та же графа, что и в паспорте, – национальность на самом видном месте. Крутись, не крутись, но что написано пером в паспорте, то на тебе отзывается топором при осуществлении возвышенных замыслов. Не лучше ли в такой непробиваемой ситуации просить визу на выезд в Израиль, где твоя национальность уж никак не должна считаться крамольной?

И попросил. И уважили. С первой подачи. Заодно и намекнули: чтобы успешно ловить золотую рыбку на кисельных берегах у молочных речек, необходимо иметь при себе явные свидетельства диссидентской деятельности. В чём, при желании заинтересованной в успешной абсорбции стороны, компетентные люди могут посодействовать.

Понял. Осознал. И явился в элитный израильский журнал с брошюркой антисоветских с еврейской начинкой стихов «Я не мыслю жизни вне Сиона», якобы изданной подпольно в советской типографии, благодаря знакомству с директором этого печатного ведомства. На счастье, никто из сотрудников элитного журнала никогда прежде не работал в прессе и не имел представления, что даже открытку с букетом цветов ни одна типография в Советском Союзе не напечатает без разрешения цензора. И это элементарное незнание позволило Максику Маусу, он же лидер сионистского поэтического цеха Максим Копейкин, вскоре после приезда на Землю обетованную протиснуться по кисельному бережку поближе к молочной реке, где водится, по соображению башковитых товарищей по перу, золотая рыбка.

Ловись, рыбка, большая да маленькая!

 

4

– Тем пацанам, с которыми ты гонял мяч в детстве, никогда, по прошествии времени, не докажешь, что стал великим учёным или писателем, – говорил, скрашивая дорогу к автобусу, «Гоша на все времена». – Они будут смотреть на тебя глазами юности и оценивать с позиций дриблинга, обводки, паса. И скорей всего, в проигрышном для тебя статусе: «А помнишь, как ты пробил мимо практически пустых ворот, когда мы играли с “рыжими”?»

Другое дело бывшие девочки: «А это правда, что у тебя семейная жизнь не сложилась? И ты  развелся?»

– Семейная жизнь у меня как раз удалась, – Дани озорно подмигнул сам себе, увидев своё отражение в витрине шляпного магазинчика на Бен Иегуда. – Любаша!

– А моя Маша краше! – столь же озорно перехватил инициативу зубоскал-попутчик.

– Чем докажешь?

– Могу на кулаках, – Гоша принял боксерскую стойку, напомнив, что познакомились они в ходе матчевого боя Ленинград – Москва в семнадцатилетнем возрасте, когда выступали в полулегком весе. – Впрочем, что тут доказывать? Пусть твоя жена – журналистка, а моя всего лишь уборщица. Но, учти, она видела много больше лишнего, чем твоя Любаша, когда наводила чистоту по месту работы в Иерусалимском музее всемирной истории. Однажды увидела под кроватью царицы Савской утерянный перстень Соломона Мудрого. Какой? А тот самый! Дающий возможность властвовать над всем миром. И никому об этом не сказала, упрятала назад в пуховой матрас, откуда он вывалился. Почему? А потому, что не хотела, чтобы над ней кто-либо властвовал, кроме…

– Тебя? – догадался Дани.

– А то кого еще, дорогой ты мой Шерлок Холмс.

– Счастливый ты человек, Гоша.

– Не каждый день. Когда же на душе кошки скребут, думаешь: у счастья легко различим один приметный недостаток. Зачастую оно стучится не в ту дверь. И хочется указать ему правильный адрес. Но куда писать? На деревню дедушке?

– Не всегда знаешь, на каком языке писать, – подыграл Дани. – Напишешь письмо по адресу счастья из Иерусалима, а оно не поймёт: оказывается, из Израиля надо писать на иврите.

– Дани, да ты не Шерлок Холмс, а вылитый Эйнштейн. Просто-напросто, излагаешь теорию относительности, самый её упрощенный вариант – для олухов и неслухов.

– Да ну? Не сочиняешь ли на вольную тему?

– Даю исторический экскурс. Когда Эйнштейна попросили объяснить теорию относительности в двух словах, он сказал: «В Германии я еврей, в то время как в Америке немец», – Гоша хохотнул и добавил: – В Израиле до такой теории относительности додумался каждый задолго до Эйнштейна. Всех евреев, прибывших из России, здесь с незапамятных времен зовут «руси» – «русский», и никто при этом не претендует на Нобелевскую премию.

– Сам додумался?

– А что? Для размышлений достаточно одного. Для секса – двух. Для коллективной выпивки потребуются уже трое. А вот чтобы построить небесный храм на земле, необходимо несколько миллионов. Или нет? Хватит и одного? Кто подскажет? Он? – Гоша показал на задумчивого парня в открытом кафе, попивающего кофе за шатким столиком. – Он молчит. Размышляет. А для размышлений достаточно одного. Что скажешь?

– Сейчас будет не до размышлений, смотри, какая компания собралась у автобуса.

– Приготовь губы. Протри их ваткой, чтобы были пригодны для лобзаний. Там ведь, на расстоянии пылких объятий, колышется девушка Рената. Мимо не пройдёт. Поцелуйчиком наделит. Как Симона Синьоре товарища Хрущева.

– Опять экскурс в историю?

– То, что мы здесь, а не в Питере, это история. А то, что Симона Синьоре поцеловала разок Хрущёва – это просто исторический факт. Дело было в Москве. И как раз на новый 1957 год. Симона Синьоре встречала новый год вместе с Ивом Монтаном в Кремле. В полночь, под звон курантов, она удостоилась жарких лобзаний руководителя партии и правительства Никиты Сергеевича Хрущёва и, сконфуженная, чмокнула его тоже.

Потом Симона Синьоре вспоминала: «Никто меня так страстно никогда не целовал!» Понятно, что после такого признания, прошедшего по страницам газет многих стран, завидки взяли верного соратника Хрущёва, которым, как известно из истории предательств, был Брежнев. Через несколько лет, сменив на посту хозяина, Леонид Ильич принялся усердно целовать всех генсеков братских партий, принимая их в аэропорту по пьяной забывчивости за Симону Синьоре. Но никто из вкусивших аромат брежневских губ впоследствии не обмолвился о его поцелуях столь же восторженными словами.

– Может, целовал он не тех, кого следовало?

– Имей это в уме, когда на твою грудь упадёт Рената.

Они добрались до Русской площади, прошли мимо православной церкви, мимо центрального полицейского управления, но мимо Ренаты пройти не удалось.

Кинулась, как на амбразуру.

– Дани! Я вчера была в салоне красоты.

– И там определили, что ты выглядишь ровно на двадцать лет?

– Кто тебе доложил?

– Догадываюсь. По причине развитого воображения.

– А еще я тебе скажу. Ты написал замечательный материал об этом гнилостном Копейкине. Никогда у нас так полновесно не звучало обличительное русское слово. Однако для равновесия нужно что-то написать и положительное. Допустим, рецензию.

– На твою новую книжку?

Рената притворно смутилась.

– Дани, обрати внимание, я не просила.

– Я подумаю, – неопределенно отозвался Дани и шагнул к людям из бывшей жизни. Их много. При любой поездке по Израилю наберётся с четверть автобуса. С этим, в кургузом пиджачке и тщательно отглаженном галстуке, встречался в приёмной Министерства абсорбции.

И прокручивается в голове, как заезженная пластинка:

– Понимаешь, до чего дожил? Я на роли уборщицы! Занимаюсь «никайоном». А там был начальником отдела снабжения.

– Откажись. Потребуй, чтобы сразу выдали пособие по безработице, хотя без наработанных часов это не выгорит.

– Скажешь тоже! «Откажись». А кто мне зарплату платить будет?

– Спроси у Боженьки, – и к спешащему навстречу Володе Минуткину из службы новостей радио «Голос Израиля».

Приятельский шлепок по плечу.

– Здорово ты  протянул этого Максика Мауса!

– А что прикажешь делать? Сионистом вдруг заделался, будто мы не знаем, кем он является, когда без маски.

–  Еврей-антисемит не столь редкое явление. Я тебе предлагаю зачитать материал в эфир. А он… Смотри, лёгок на помине.

Максим Копейкин, весь из себя разъяренный, выскочил из автобуса, сжимая в кулаке свёрнутую трубочкой газету, предложенную только что к прочтению доброхотом-соседом по креслу. Распаренный, в каждом горящем глазу по свинцовой капле ненависти, он размахивал печатной продукцией, будто саблей:

– Убью! Костей не соберёшь! Будешь знать, как со мной связываться!

Водитель надавил на клаксон. Экскурсанты бросились занимать места. Дани попробовал обойти Максика, но тот не успел вскочить на подножку, как дверь захлопнулась перед его носом. Гид сказал в мегафон:

– Скандалистов в поездку не берём. Пусть с вами разбирается полиция.

И автобус под равнодушные взгляды прохожих тронулся, озорно помигал подфарником, намекающим законопослушным гражданам, что пора остановиться, не перебегать в опасном участке дорогу, ибо сейчас повернёт налево, выедет на улицу Яффо и…

Но кому, действительно,  есть дело до того, что везёт он новых репатриантов?

Подумаешь, невидаль! Россия их по двадцать тысяч в год сейчас отряжает в Израиль, чтобы не мешали проводить в Москве Олимпийские игры.

Впервые открывают для себя библейский Израиль?

Могли бы репатриироваться раньше! Чтобы поучаствовать в войне Йом Кипур – Судного Дня 1973 года.

Едут к святыне трех религий – иудейской, христианской, мусульманской – Гробнице Патриархов Махпеле, построенной из того же иерусалимского камня, что и Стена Плача.

Сабры ходят туда на своих двоих! Для них бесплатных туристических автобусов не предусмотрено.      

Смогут помолиться в залах Авраама, Исаака, Иакова за свою успешную абсорбцию?

Чтобы подольше сохранились их льготы на приобретение за полцены машин, электротоваров, ковров и всего прочего? Лучше бы молились за процветание исторической родины!

 

ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ  РАДИО «ГОЛОС ИЗРАИЛЯ»

ОТ 2 МАЯ 1980 ГОДА

 

ТЕРАКТ В ХЕВРОНЕ

В результате шквального огня из автоматического оружия, открытого сегодня арабскими террористами по молящимся евреям в Гробнице Патриахов, убито 6 человек, ранено 16. Ответственность за теракт взяли на себя боевики группы Абу Джихада из палестинской организации ФАТХ. 

 

5

В Гоше, оказавшемся после хевронского теракта в больнице «Шарей цедек» – «Ворота справедливости», по мнению лечащего врача, малознакомого с русским языком, пробудилось наукой не объяснимая способность путешествий по времени.

Дани не стал переубеждать профессора в неправильном восприятии заверений пациента, назвавшегося по привычке «Гоша на все времена».

«Путешественник по времени, пусть путешественник по времени, лишь был бы здоров», – подумал Дани и тишком, чтобы не потревожить больных, приоткрыл дверь с табличкой «Не шуметь! Жертвы террора!!!». И вошёл в палату, напоминающую продолговатый пенал. Впереди окно, забранное голубой, в цвет неба, занавеской. Справа у стены с «арестантским браслетом» на запястье руки, прикрепленном цепочкой к металлическому каркасу кровати, обморочно не реагируя, спал, либо находился без сознания, молодой араб лет восемнадцати с тщательно подбритыми усиками над верхней губой.

Дани перевел вопросительный взгляд на Гошу, лежащего слева. И тот без наводящих вопросов дал маловразумительное пояснение.

– Как говорил знаменитый теоретик анархизма, «в отчаянии долго оставаться никто не может. Оно быстро приводит к смерти или к делу».

– Гоша, ты о нём? – Дани, присев на краешек кровати, кивнул на усатенького.

– У человека мечта – увидеть воочию 72 гурии. А наши врачи вытащили его с того света, когда первая из гурий уже открывала ему объятья. Вот он и буянит, требует, чтобы взамен компота принесли ему на ужин гранату, и он всех нас подорвёт к чёртовой матери вместе с собой.

– А без вас нельзя?

– Без нас он не попадёт к гуриям. Им для полноценной любви нужен крепкий мужик, отправивший на тот свет не одного Аркашу-баяниста, того, что у Машбира наяривал «Подмосковные вечера». Лимонкой бабахнул, и  угодил в кому. А вот Аркаша…

– Ты тоже умер, Гоша. Но ненадолго. Клиническая смерть.

– Почему же я не забрал  своё тело на тот свет?

– Оно слишком тяжелое. Потому тебя и оставили на этом. Врачи говорят: частичная амнезия – кратковременная потеря памяти на лица и даты.

– А ты проверь.

– Какое сегодня число?

– Второе мая.

– Вот-вот, Гоша, ты зациклился на втором мая. А сегодня 31 июля 1980 года. И я не твой врач, как ты думаешь, а Дани Ор, твой спарринг-партнёр в юношеской сборной Союза, а ныне сосед по «мерказухе».

– Центру абсорбции?

– Теперь и в новом, только что построенном доме. Сегодня выделяли квартиры, по жеребьёвке. Вот я и пришёл сказать. Тебе выпало на четвёртом этаже, мне на первом.

– Опять под крышей жить?

– Под крышей всё же лучше, чем на улице, под открытым небом.

– Умничаешь? А нет, чтобы сцепиться со мной на Русской площади. Сцепился с придурком Копейкиным. И тем самым спас ему жизнь. Кому спас? Форменному антисемиту! А мне… нам… Эх, жизнь-жестянка! Не знаешь,  когда меня выпишут?

– Перестанешь путать врачам мозги в отношении путешествий в прошлое, и выпишут, – грубовато откликнулся Дани, с болью воспринимая слова бывшего соперника по рингу о том, что спас жизнь совершенно никчёмному человеку, а то и настоящему врагу. – При такой энциклопедии в голове, занялся бы лучше любимым делом репатриантов – писательством.

– Опасная профессия! – усмехнулся Гоша, натягивая до подбородка одеяло, якобы в приступе страха. – Откроешь Мопассана – ба! – умер от сифилиса. Прикоснешься к сборнику Шарля Бодлера, и руку отдёрнешь: тот же диагноз. А Поль Верлен и его юный друг Артюр Рембо? Сифилис – сифилис – сифилис, хоть не пиши вовсе.

– Но они ходили к французским проституткам, Гоша.

– Ты предлагаешь ходить к отечественным, со знаком качества?

– Сначала отлежись здесь! – проворчал Дани, – и возвращайся из своих исторических походов в сегодняшний день.

– А что сегодня? Разве сегодня не делается история? Подумай, что она из себя представляет? Элементарная шлюха! Крутится-вертится,  на каждом повороте ложится под властные структуры. А потом шпыняет бывших своих фаворитов. Сталин – деспот! Хрущёв – глупец! Брежнев – маразматик! И посмеивается над нами, знатоками старых учебников, на основе которых нам выдавали аттестаты зрелости и университетские дипломы. Там всё по иному: «лучший друг детей», «провозвестник коммунизма», «пламенный борец за мир и автор бессмертных литературных произведений “Целина” и “Малая земля”». Да и в тех учебниках, что будут издавать завтра, тоже всё будет иначе. Вот так история… Вот так сегодняшний день. Что изменилось? Если не теракт, так другая неприятность. Или я неправ? Переубеди меня, Дани! Какая у нас сегодня радость?

Крыть было нечем. Сегодня как раз исполнилось ровно тридцать дней – «шлошим» – с момента похищения и убийства израильского ребёнка Орона Ярдена. Об этом писали все израильские газеты. Об этом говорили в Кнессете, на собраниях в школах и детских садах. Этому был посвящен и турнир молодых боксеров в Кирьят-Гате, репортаж о котором Дани напечатал в газете «Наша страна».

Чем он мог помочь Гоше, чтобы вывести его из замкнутого на втором мае 1980 года пространства? Ничем! Разве что интуитивной догадкой, что  боксерский репортаж каким-то образом аукнется в сердце спарринг-партёра, прильёт в кровь Гоши адреналина, и он вновь захочет жить.

Как бы случайно Дани обронил газету на кровать и, полагаясь разве что на спасительное влияние психотерапии, покинул больного. При следующей встрече, помнил из неутешительного диагноза, старый приятель опять не узнает его в лицо, и придётся представляться заново.  Может быть, всю оставшуюся жизнь.

 

 

НА РИНГ ВЫЗЫВАЮТСЯ

 

«На ринг вызываются!»

Этими словами судьи-информатора жили в ожидании схватки юные боксёры, съехавшиеся из разных уголков страны на мемориальный турнир имени Орона Ярдена.

Ещё свежи в памяти события недавнего прошлого, когда весь израильский народ воплотился в одну большую семью, с болью в сердце воспринявшую горькое известие о гибели Орона, похищенного преступником.

Наверное, со времен Достоевского известно, что каждый мегаполис обречен на своего маньяка. А что говорить о городе на Неве, прославленном в этом отношении «Преступлением и наказанием»? В конце шестидесятых годов в одном из проблемных районов города объявился квартирный вор-«мокрушник», не оставляющий в живых свидетелей своих преступлений. Последнюю кражу он совершил в школе-интернате, полагая, что во время летних каникул там никого нет, кроме сторожихи. И надо же случиться такому совпадению, что накануне в актовом зале расположили на ночлег подростковую команду боксеров из Москвы, приехавшую в Ленинград на первенство России среди школьников.

Глубокой ночью, когда преступник, полагаясь на безнаказанность, проник в школу, он натолкнулся не на сторожиху, которую, не оставляя свидетелей, готов был убить на месте, а на пацана по прозвищу «Гоша на все времена», по собственной инициативе сменившего старушку на вахте. И в результате его нож, унёсший ранее жизнь трёх человек, оказался выбитым из руки, а сам он, оглушенный ударом в голову, на полу.

О Гоше потом писали в «Пионерской правде» под рубрикой «Так поступают советские люди», а в газете «Спортивная неделя Ленинграда», что он стал чемпионом России среди школьников легчайшего веса.

 

Читать дальше у Гоши сил не хватило. Размазывая ладонью слёзы по лицу, он позвал доктора:

– Выписывайте меня поскорее!

– Куда тебя такого, беспомощного?

– В бокс!

Доктор не перечил. Он подумал, что Гоша боится оставаться наедине с раненым террористом, пусть и прикованным наручниками к кровати. И порекомендовал медсестре перевести его в бокс для выздоравливающих.

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера