Под знаком Солнца и Луны

* * *
Тих праздник мой. Окончены работы.
Ушли геологи. В распадке горный ключ
звенит. И сокол для охоты
самоубийцей падает из туч.

И бурундук пунктирными рывками
уносится под брёвна от него.
А надо мной тайга шумит верхами.
И ничего не надо. Ничего.

Что говорить, любимая моя?
Я забываю всё, а значит, всё прощаю,
Высокая якутская заря
янтарным светом сопки освещает.

Я здесь один, и я тебя люблю.
Мне кажется, я счастлив снова.
Я понял, что поэзию мою
легко отдам за три беззвучных слова,
рождённых утром в северной стране.

Вот здесь, где никому до незнакомца
нет дела, где дрожит на вышине
размытый в облаке неяркий факел солнца,

где нет ни сожалений, ни обид —
вот здесь, освобождённая от фальши,
как в юности, душа моя летит
к вершинам сопок, а оттуда — дальше…


* * *
Ночью птицей воспарила
и промолвила к утру:
«Не люби другую, милый,
погоди, пока умру».

И ушла, забрав дыханье,
мысль, мечту, свободу дня,
только гнёт существованья
оставляя для меня.

Взвился ветер смертоносный —
чуждой воли чуждый бред.
Там лишь женщина и космос.
Ничего иного нет.

Кто ты, сильный? Дай мне силы
устоять на том ветру:
«Не люби другую, милый,
погоди, пока умру».


* * *
Тамаре

У стен монастыря Донского
в ста метрах — ПТУ, ГАИ,
вендиспансер… А что такого?
Как говорится, все свои.

Когда над Шаболовкой — вечер,
то уходящая заря
разносит тихий, ровный, вечный
покой от стен монастыря.

Пред этой богатырской тенью
я сознаю, что всё — тщета,
что мы живём одно мгновенье,
а умираем навсегда.

И отвлечённою душою
дерзаю думать о веках…
Но там — чужие и чужое.
И я нацеливаю шаг
мимо ГАИ, и диспансера,
и свалки возле ПТУ,
с которой рядом дом мой серый,
мой храм, моя земная вера,
где я за Господа живу.


* * *
Выпал снег. И потеплело.
И печаль сошла на нет.
И в душе простором белым
разметался тихий свет.

И пришла сама собою
нежность к жизни и к земле,
к зверям, птицам… К нам с тобою
в этом снежном феврале.

Интересно… дуновенье —
а умчалось столько дней.
И ведь я не стал степенней,
ни красивей, ни умней,
ни серьёзней, ни богаче…
Всё же возраст как-никак,
а в душе — восторг ребячий…

— Мать! — кричу.— Что это значит?
— То и значит,— мать судачит, —
что здоровый, а дурак…


* * *
Окно было настежь,
и шторы дышали апрелем.
И куст, воробьями заряженный,
весь пролетарский запал
весне отдавал и звенел.
И в сосульках прожилки горели.
И кот у соседей под вечер из дома пропал.
И было смешно и легко,
и хотелось дышать как попало,
обняться со всеми,
любить без разбору, без дна…

Мне было шестнадцать.
Для полного счастья хватало
мгновенной весны
и открытого настежь окна.


Расстрел

Сон снился, будто бы из мглы,
похожей на клочок рассвета,
четыре хмурых силуэта
в меня нацелили стволы.

Расстрел! Но кто-то крикнул вдруг,
мелькнув неявным очертаньем,
что мне последнее желанье
разрешено.
И верный друг —
откуда он? — но вырос рядом.
И разрешил ему я взглядом
мою погибель разделить.
И в друга начали палить.
................................
Проснулся. Вышел на балкон.
Набрал в тревоге телефон…

— Ты жив? Я видел сон, а там… —
и всё открыл ему без фальши.
А он послал куда подальше,
чтоб не будил по пустякам.


* * *
Под знаком Солнца и Луны
по воле высших сил
я видел радостные сны
и Женщину любил.

И — всё. А прочие года
я принимал как есть.
И думал: это никогда
не может надоесть.

Но лёгкий, тихий, властный звук
я услыхал в крови,
когда сегодня вспомнил вдруг
о прошлом, о любви.

Как будто бы земная твердь
подала сердцу весть
о том, что есть на свете смерть…

И хорошо, что есть…


* * *
И жизнь не поворотишь вспять,
и жить невмоготу,
и кошка чёрная опять
рожает черноту.

Пять новорожденных котят
и скопище хлопот.
И это пятый год подряд.
И так — три раза в год.

Слепых котят ценою мук
от кошки уношу
и дело человечьих рук
страдальчески вершу.

И той же самою рукой
для кошки брать иду
в кошачьей лавке дорогой
кошачую еду.

А дома изумлённый взгляд
передо мной горит.
«Ты утопил моих котят», —
мне кошка говорит.

Я насыпаю Kitekat
в тарелку из горсти.
Я знаю, мне прощенья нет,
но я шепчу: «Прости».

Она не трогает еды
четыре дня подряд.
«Ты,— плачет в голос,— это ты
убил моих котят».

И залезает под тахту.
И, даже если лечь,
то кошку, шаря темноту,
оттуда не извлечь.

Как не извлечь на свет души,
скорбящей взаперти,
и на вопрос, как дальше жить,
ответа не найти.


* * *
Заря скупым приветом
легла на кровли крыш.
В доске кусочек света
прогрызла за ночь мышь.

Шепчу: «Вставай, Татьяна,
пожалуйста, вставай!
Того гляди, нагрянут
родители в сарай,

Как я тебя такую
от них уберегу?»
…А сам тебя целую,
целую, не могу…

И солнце лезет в щели,
и сладок наш приют,
и ты мне шепчешь еле:
«Пусть видят, пусть убьют…»