Бешенство и нищета годовщин

А ведь в этом году, объявленном Годом Литературы, – своеобразная годовщина, кажется, никем не замеченная и не отмеченная. 145 лет назад из Самарской Губернской типографии вышла первая в нашем краю художественная книга. Пионеры региональных литератур чаще входили в историю вдохновенными виршами, нежели прозой, наш случай не исключение. Бесхитростное заглавие сразу берёт быка за рога: «Стихотворения Михаила Климовича Муратова. Книга первая». Разочарую сразу же – о сём пиите ничего не знает ни мировая сеть, ни просвещённое сообщество – за неполных полтора века Михаил Климович читателей так и не обрёл. Впору внести коррективы в подзаголовок: «книга первая, она же последняя».

Старшее чадо моё, перейдя в этом году во второй класс, получило «дневник самарского школьника». Дневник посвящён тому самому Году Литературы, применимо к нашему краю. Значимые юбилеи вынесены на обложку. Излишне упоминать отсутствие в нём нашей «книги первой».

Хотя в дневниковом ассорти кого только не обнаружишь. Например, литератора, проездом застрявшего на рельсах у нашего вокзала. В бронированном вагоне, конфискованном у главы православной церкви Грузии, с горстью обручальных колец, прихваченных для мены на продукты, – эти голодные годы останутся самыми страшными в истории нашего края, губерния потеряет пятую часть своих жителей, – скучающий литератор помянет нас в письмах: «Сейчас сижу в вагоне и ровно третий день смотрю из окна на проклятую Самару»… Во втором упоминании эпитет прилипает к топониму, если Дон – тихий, Альбион – туманный, то Самара… наслаждайтесь: «едем-едем, а оглянешься в окно – как заколдованное место проклятая Самара». Вынужденным по факту проживания «смотреть на проклятую Самару» не три дня, а практически ежедневно, – нам оказалось просто позарез необходимым впечатать юбилей литератора на обложки дневников наших детей.

Ведь это важнейшая литературная годовщина нашего края.

А неважная, – не уместившаяся на обложке, – скажем, 190-летие рождения человека, составившего «Сборник песен Самарского края». Сборника, уникального если не всех отношениях, то в очень многих. Это первое в Российской Империи губернское собрание фольклора. Чудеса! в степи, которую по историческим меркам осваивать начали недавно, певалось то, что в собственно Руси уже было вытеснено более «актуальными трендами». Пояснение собирателя: «колонисты, которые живут, со всех сторон окружённые инородцами, гораздо дольше удерживают свои особенные черты …, живя среди чувашей и мордвы, до сих пор сохраняют свои костюмы и наречие». Особенные черты, впрочем, вскоре особенными быть перестанут, наречие станет общим для всех. Даже моё чадо, если вдруг захочет почитать Шота Руставели, то сможет сделать это разве что в переводах Бальмонта и Заболоцкого.

150-летие поэтессы, первой из Самары издавшей книгу своих стихов в столице, – 115-летие будет в этом же учебном году, — также не представило для самарского просвещения интереса. Песня на стихи из этого сборника обрела общероссийскую популярность. Народнее некуда, собиратели фольклора натыкаются на её исполнения в самых заповедных медвежьих углах. Пустяк же. Плюнули и забыли.

И на 145-летие поэта, у нас родившегося и прожившего трагические годы накануне гибели, мы хотели чихать. Комитет главной литературной премии Российской Империи отметил нашего поэта – нам что с того? Коллега-рецензент К.Р. (двоюродный дядя последнего Императора), оценивая созданные нашим забытым юбиляром переводы из блистательного Эредиа, заметил по поводу одного из сонетов: «не скроем, что перевод нам нравится более подлинника» – так мы же не читали ни того, ни другого, ни третьего. Признаемся. Ну, если первых двух и прочтём, то третьего не вспомним даже и через семь лет, в столетие гибели. Гибели страшной, в тюрьме, в которую государство упекло пожизненно, всё обвинение выстроив на политически преступном содержании… стихов. Парадокс: сочтённая преступной лирика консервативно-религиозного содержания сегодня у того же государства вызвала бы только одобрение.

Что государство? ему мы запроданы, по проницательному мандельштамовскому пророчеству «на три поколения вперед», пытка равнодушием – наш собственный общественный приговор.

Провинция – понятие не столько географическое, сколько духовное. Провинция, при жизни отторгающая своих сограждан, сгоревших в полёте к высоким идеалам, и продолжающая после смерти унижать забвением. Унижать не столько их, – мёртвые срама не имут, – сколько саму себя. А как бы вы отнеслись к ангелу, вылетевшему из коммунального туалета в тот самый момент, когда вы идёте вылить в него содержимое ночного горшка?