Небо, я иду домой. Стихотворения

* * *

 

Она поет про доброго жука

в индустриальном городе Магог,

и Гарина прозрачная рука

касается ее холодных щек.

 

О том, как выжить всем смертям назло,

она поет на ящике пустом,

и битое зеленое стекло

хрустит под эфемерным каблучком,

 

и тьма густеет в глубине домов,

и пудреные волосы старух
из барского напольного трюмо
летят, как белый тополиный пух,

 

и зреют преисподние миры
под ветхой лакированной доской,
и скифские походные костры
пылают под заснеженной Тверской.

 

Я знаю этот город наизусть,
он извергает дым и воронье,
он сорок лет готовит, как Прокруст,
мне ложе эталонное мое.

 

И не слезинка на моих щеках,

но воровского воздуха клеймо,

давай еще про доброго жука,

мне в жилу эта песенка, Жеймо.

 

* * *

 

В январе в Алеппо начнется дождь,

дети из подвала попросят хлеба,

ты отдашь им всё, что в рд найдешь,
девочка размочит в воде галету,

братику чумазому вложит в рот,

тот начнет жевать ее с важным видом,

взял бы вас, да надо идти вперед,

выйдя, обернешься на серые плиты,

девочка рукою тебе махнет,
жестами покажешь ей, что вернешься,
а потом полжизни, как сон, пройдет,
в комнате своей ты от слез проснешься.

«Как они там, живы ли до сих пор?» –
спросишь у холодного в искрах неба…
И никто не ответит тебе, майор:
«Спи, давно всё кончилось в том Алеппо».

 

 

* * *

 

На коже матовой твоей
лежит густая мгла,
я дом без окон и дверей,
но ты в меня вошла,

 

скрестила руки на груди
и встала у огня:

«Скажи, Зербино-нелюдим,
что любишь ты меня.

 

Ты истинный дурак, и дым
твои мечты, ей-ей,

но знай, Зербино-нелюдим,
что буду я твоей».

 

Я ездил на вязанке дров,

я жил известно как,

теперь со мной моя любовь
пьет водку натощак.

 

Ведем вязанку под уздцы
по собранным полям,

и спящие в тени жнецы
подобны мертвецам.

 

 

* * *

 

Те мраморные столики в кафе,

и солнцедар под липами нагими,

и розовые губы подшофе,

давно уже ушедшие с другими,

 

не вспоминает смертный человек –

он занят важным делом по дороге:

он собирает кистеперый снег

и облаков бескрылые молоки,

 

он собирает лиственный нефрит,
просвеченный и позлащенный Фебом,
он выбивает звездный кимберлит

из хорошо прокуренного неба,

кладет в суму пустопорожний гром

и ржавое чугунное распятье,

и допивает смертным языком

весь свой бессмертный воздух без изъятья.

 

2009

 

* * *

 

Снег падает на рябь свинцовых вод;

здесь в Питере престраннейший живет
благообразный пожилой скелет

в пальто огромном с барского плеча,–

его глазницы источают свет,

как будто в череп вставлена свеча.

 

Во глубине Синявинских высот

еще терпенье гордое хранят
сей город отстоявшие, и вот

в башмачкинской шинели Ленинград,

 

подвешенный на тоненькой реке,

качается, как в люльке родовой,

бойцов, застывших в роковом броске,

младенческой касаясь головой,

и смертная над ним витает тень,

и верно служат голод и мороз,

но сдерживать рыданья в темноте

он не дорос еще, он не дорос.

 

* * *

                                                   А. С. П.

 

Мне вместо сердца – пламенный мотор

в анатомическом театре гор

был вставлен в грудь – и тросик «пускача»

мне вывели из левого плеча.

 

И в очи, чтоб закрыть их не посмел,

мне врезали рентгеновский прицел,

смещенную оптическую ось,

чтоб видел многомерно и насквозь.

 

И голос мертвых – снегопад живых

прошелестел у самых губ моих, 

коснувшись внутреннего слуха:

 

Иди, иди, живи среди людей

и дай им зренье тысячи чертей,
и праздность очарованного духа

 

с усмешкой подпоручика Киже,

закостеневшего в смутьянстве,

из комнаты, где зеркала уже

не отражают лишнего в пространстве.

 

2010

 

* * *

 

Бабочка ночная,

черный махолет

надо мной летает,

словно в путь зовет.

 

Черная невеста,
белой головой
укажи мне место
с мягкою травой,

 

за широкой бугой,
за могильным рвом,
за гранитным кругом,

сложенным Петром –

 

синие каленые

Божьи города –

яблочком зеленым

укачусь туда.

 

Пусть волшебным блюдцем

древних королей

слезы обернутся

матери моей

 

там, где Бог на удочку

ловит облака,

яблочко на блюдечке,

тэ-че-ка.

 

2010

 

 

* * *

 

Тихо падает листва,
с неба падая, звезда,
между липами нагими
затаилась навсегда.

Небо, небо, я живой,

знаю, ты меня не слышишь,

ты всего лишь путь домой,

журавли плывут над крышей,
в жизнь влюбленные вполне –

или это снится мне?
Пролетели мои дни,

пролетели мои годы,
ты мне руку протяни,

в час душевной непогоды
помани за облака,
уведи с собою в гору,

отражаются в зрачках

синевы твоей озера,

небо, небо, я живой,
с расписными журавлями,

золотыми кренделями,
каруселями, шатрами,

гжелью, дымкой, хохломой –

всею ярмаркой мирской,

как на день рожденья к маме,

небо, я иду домой.

 

 

* * *

 

Когда в оазисах Шаданакара

садился борт, и черные пески

сулили нам спасенье от кумара

и полную свободу от тоски;

 

Когда в ауле или в сакуали

нас ждали те, в которых мы стреляли,
которые потом стреляли в нас –

я вспоминал тебя в последний раз,

 

как ты такая с синими глазами,

и мы все ходим, за руки держась,

и ты мне даришь карточку на память;

на ней вполоборота и смеясь

 

ты смотришь в глаз хрустальный объектива,

и все, кого мы любим, просто живы,

и смерти нет, и расставанья нет.

 

В оазисе под черными песками

у мальчика, который ехал к маме,

есть карточка во внутреннем кармане,

на ней тебе всегда семнадцать лет.