«Облака говорят на санскрите». Стихи

ПАРИЖ

 

Что ты со мною делаешь,

что ты мне говоришь?

Слышишь, Париж?

Видишь, Париж?

Знаешь, Париж?

 

Все бродяги твои изысканно так просты,

словно есть у них дом где-то там неземной красоты.

О, как весело нам в нечистом твоём метро –

там играют «Бесаме мучо», танго, фокстрот…

 

Поднимусь на вечерний Монмартр и сяду под Сакре-Кёр,

чтоб глядеть на твои огни, как в глаза – в упор.

Чтобы тайны твои ты разбалтывал мне налегке

на французском, арабском, бенгальском своём языке!

 

Ароматы твои буду помнить я долго, до…

тех пор, как состарюсь, как мой состарится дом.

Круассаны твои, «Шанели» твои, «Ферро»…

Даже вонь негритянской мочи в ветвистом твоём метро!

 

Буду помнить я площадь с весёлым названьем Пигаль,

и как Элвиса Пресли старик из Нью-Йорка играл!

Там священные тени бродили – ты помнишь ли кто?

Кто стоял там в цилиндре и в сереньком летнем пальто?

 

***

 

Облака говорят на санскрите,

Облака говорят на латыни…

Говорите со мной, говорите!

Этот день был тяжёлый и длинный.

 

Облака надо мной проплывают

и словарь драгоценный роняют:

«агни», «веды», «поэта грекорум»

и рифмуют его с «романорум»…

 

Древний агни горит в наших жилах,

мимо стройная дэви проходит.

И в уме все слова колобродят:

Веды – ведьма, медведь, джива – живы…

 

Облака знают всё, всё видали:

древних ариев славу и горе,

древних греков дороги и дали,

древнеримских владений просторы.

 

Но к истокам припасть тянет снова,

что в санскрита живительной влаге.

Мама – мата, брат – братар, и слово

полыхает огнём на бумаге!

 

***

 

Он говорит: «Я давно одноклассников не видал,

мы так редко стали встречаться в последние 10 лет…»

Он говорит: «Я с Машкой ходил туда,

где “Гости из будущего” тогда давали концерт».

Я ему говорю, что рифм половодье меня

так захлёстывает, что только давай держись.

Творчество – это молитва, что жжёт посильней огня,

и это – моя стихия, мое проклятье и жизнь!

Он говорит: «Какие суки – вчера

вновь не пришли электрики, света в подъезде нет!».

Он говорит: «А предки мои с утра

желают бутылку водки и блок сигарет».

Я говорю: «Ведь этот роман, представь,

мне дали на пару дней, и я прочитала его.

И после него я стала верить в Христа,

и поняла, что есть на свете любовь!»

Он говорит: «Я жить без любви устал!»

И так ли мне важно, что ещё скажет он?

Но, Боже, как он целует в губы (или в уста)!

Таков мой самый странный роман… таков

мой вечерний звон!

 

***

 

За одну ночь все города очистили,

больше в них не было этих обрубков без рук и ног.

Нечего портить видом своим, воистину,

непогрешимость улиц, дворов, дорог!

 

На груди у многих были ордена и медали,

Но они так стучали своими тележками, что не было сил!

Вы их страшные орды на улицах наших видали?

Милостыню у вас кто-то из них просил?

 

Нет, не видали – обо всем позаботилась партия

и лично товарищ Жуков – пухом ему земля!

Боже праведный и Богородица, вы воздайте им

за подвиги ратные! Пусть им шелестят тополя…

 

Их погрузили однажды ночью в вагоны,

кто-то бросался на рельсы, не желая переезжать.

Кто-то добрался до Соловков под песни и стоны,

кто-то расстрелян был раньше – но сколько ж руки марать?!

 

Кто-то был сброшен с откоса (вокруг лесные угодия),

чтоб мог свободно пройти по городу пионер.

Спасибо тебе, мама ты наша, Родина!

Спасибо тебе, папа СССР!

 

БЕЖЕНЕЦ

 

Твое имя – это долгий и синий звук И

и мягкое р в конце.

И плывут по стенам твоим корабли,

лишь блики дрожат на лице.

Твой дом наполнен страною Крым,

которую бросил ты.

Лишь блики дрожат на лице и мосты

сгорают, дымят костры

пожарищ памяти – ты сидишь

и куришь, и пиво пьёшь.

Я выпью с тобою – мне радостно лишь

оттого, что на свете живёшь.

Разложишь ты камни, как царь Соломон,

расскажешь о каждом мне.

В тебе есть свет и тепло времён

киммерийских – на самом дне

души твоей детской, что так мудра.

А в ней Коктебель и Макс,

Марина, чьи лёгкие ноги в горах

не уставали, стремясь

всё выше забраться… Всё знаешь ты

о них, ничего о нас.

Ничего о себе, и шуршат листы

твоих книг о Крыме сейчас

в моих пальцах. Твоей Феодосии свет

будет вечно с тобою здесь…

В граде Киеве Феодосийская есть –

это родины горький след!

 

***

 

Моему погибшему коту Мурчелло

 

Всё исчезает, Мурчелло, и мы исчезаем…

Все мы – лишь капли в огромной клепсидре вселенной.

Жил ты три года и был ты философ – слезами

тут не поможешь – ты мачо был первостепенный!

 

Рыжий комок, рыжий сгусток тепла, – не напрасно

было твоё появленье на грустной планете.

Ты хулиганил и прыгал, и дрался, и лаской

сердце моё согревал, словно память о лете…

 

Друг мой Мурчелло, смотри из кошачьего рая:

что-то не то с нами всеми давно происходит.

Лучшие люди стремительной искрой сгорают,

лучшие люди, сорвавшись, внезапно уходят.

 

И тектонических сдвигов зияют разломы

в судьбах и душах. Поэтому, зверь мой невинный,

ты и погиб, непонятною силой влекомый,

сгусток тепла – под машинною грязною шиной!

 

***

 

Ты для меня – лишь голос, лишивший меня покоя.

Твой голос в мобильной трубке пытаюсь согреть рукою!

Твой одинокий голос в руке держу, как награду,

и никакой другой музыки мне не надо –

лишь этот вкрадчиво-низкий, застенчивый, мягкий голос,

что вперемешку с ветром в мой проникает космос!

А журавли летят над куполами соборов,

улавливая обрывки наших ночных разговоров…

Твой голос, текущий плавно, в руке я держу синицей,

но верю: когда-нибудь приникну к его истокам, чтобы напиться!

 

_ __ __