Меж стрельцов и дев. Стихи

ПРАЧКА

 

Даниилу Чкония

 

И тяжкий труд, и непевучий:

едва утих воздушный бой,

она отстирывает тучи

от копоти пороховой,

 

от гари, ярости, горячки.

В ночную смену – до утра.

Она – потомственная прачка –

и мать стирала, и сестра.

 

Чтоб в росах отразились кручи,

мир должен быть отчищен весь.

Она выкручивает тучи –

и всюду капает с небес.

 

А смена тянется – недели,

и рассыхается ушат.

От частой стирки огрубели,

стареют руки и душа.

 

Она стирает. Эта участь –

за счастье – знать наверняка:

отбеленные ночью тучи –

к рассвету снова облака.

 

 

РЕМИНИСЦЕНЦИИ

 

Как стыдно умирать в конце апреля, в мае…

Михаэль Шерб

 

Так трудно, умирая от любви

в апреле, в мае, в месяце нисане,

не возжелать, не ранить, не убить,

соприкоснувшись всеми полюсами.

 

Такие войны нынче на дворе,

что пушки тише сетевого лая.

Так часто умирать, чтоб умерев,

истосковаться и бежать из рая.

 

Там мало наших. Меж стрельцов и дев

ютится бестиарий зодиака.

Так стыдно умирать, а умерев,

не встать над пеплом, не восстать из мрака.

 

 

ДЫМ

 

Что сгорело дотла – обернётся потом

уцелевшим теплом в топке солнцеворота.

Где-то мечется дым над открытым костром,

прикрывая собою огонь желторотый.

 

То ли с возрастом ищет опоры душа,

то ли дождь приманили тоской приворотной,

только дым от огня – ни на миг, ни на шаг,

будто рано его оставлять без присмотра.

 

Догорело – но это ещё не конец,

дождь приходит – и дышит ровнее суглинок.

Только мечется дым, как безумный отец,

за минуту до «Скорой» теряющий сына.

 

Отгорело – и это бывает не зря.

Тело дарит тепло, а душа принимает.

Обнажённое небо укроет заря,

и рассветная дымка поля обнимает.

 

Ни случайных людей, ни попутных богов –

только хрупкое, зыбкое мировращенье.

Дым уходит туда, где родится огонь,

переждать холода до его возвращенья.

 

 

***

 

…и видел я: вишнёвый сад

и косарей усталых,

и пушки, что века подряд

ржавеют у заставы.

 

Мальцы резвятся под дождём,

бежав из жарких комнат.

В саду закопано ружьё,

а где – никто не помнит.

 

И ливень в трёх шагах прошёл

от жатвы благодарной.

Что человеку хорошо,

то Богу и подавно.

 

И жизни не было иной,

и сносят волопасы

в холодный погреб земляной

осенние припасы.

 

Мальчонка, встав из-за стола,

уснёт под небом сущим,

про баснословные дела

прочтя на сон грядущий.

 

В талмудах давних толмачей:

тишайшими ночами

волы исполнены очей,

орлы полны печали,

 

и закопали у реки

броню и перебранки

земляне, то есть земляки,

соседи по землянке.

 

 

ТАРАНЬ

 

А как же иначе – кувшинки, мальки, мотыльки.

Мир густо заселен и зелен – а как же иначе…

Играет худая тарань с рыбаком в поддавки.

Прозрачна вода, как весенние очи незрячих.

 

И жизнь, что выходит из впадин, зазоров, пазов,

близка и желанна, как скорая наша победа.

Чего же ещё, если рыба идёт на Азов,

заштопаны сети? О чем ещё стоит поведать?

 

Слова что плотва – им бы в стайки сбиваться, мерцать,

из донного царства приглядывать за рыбаками,

что ходят на берег – бессмертье ловить на живца,

на тонкие книги, на вечную позднюю память.

 

 

МОЛИТВА 

 

Пока не истончился грифель,

пока остры карандаши,

дай в пару мне мужскую рифму

для слова, тела и души.

 

Пока не повзрослела пашня,

не выжжен лес, не топтан луг,

дай пару мне – в одной упряжке

тянуть многостраничный плуг.

 

Так – чтоб сплелось, и говорилось,

и грифель не мельчал в кости,

дай пару, Господи, на вырост –

друг друга не перерасти.

 

Тяну-вытягиваю строки,

а прочитать – вдвойне больней.

Как будто кто-то одинокий

вот так же просит обо мне.