Щенок. Первый снег. Точка невозврата. Две звезды. Моя могила - планета Земля. Рассказы

Родился в Стерлитамаке. Публиковался в журналах: «Нева», «Крещатик», «Юность», «Сибирские Огни», «Новая Швейцария», «Гвидеон», «НГ-Exlibris», «Бельские просторы», «Другие люди», «Вокзал», «Арт-шум», «Флорида» (США), «Новая реальность», в сборнике финалистов фестиваля «Молодой литератор» (Нижний Новгород, 2009) и других изданиях. Лонг-листер премий «Литературентгенн» (2007), «Дебют» (2009, 2010), «ФлоридаКон» (США, 2011). Финалист Илья-премии (2008), всероссийской премии «Послушайте!» (2013), Григорьевской премии (2013), Международной литературной премии им.И.Ф.Анненского (2014), Филатов-феста (2015). Финалист Илья-премии (2014).

 

Щенок

 

Дверь была не заперта, и мы вошли. Стоял едкий запах собачьего дерьма, и я понял, что в квартире живут не только люди. Юра перешагнул через кучку белых сухих какашек и проследовал в спальню. Я на кухню. На полу лежал бородатый мужчина бомжеватого вида. На вид лет сорок пять – пятьдесят. Один рваный ботинок отброшен в сторону, второй натянут на босу ногу. На подоконнике грязные банки, пепельница с окурками, сухари. Некоторые куски уже покрылись черной плесенью.

– Хуйня какая-то, – выругался Юра, вернувшись из спальни, – ничего нет. Только клопы и тараканы.

– А ты чего ожидал? – хмыкнул я. – Посмотри в холодильнике. Юра открыл старенький, с засаленным темным пятном вокруг ручки на покосившейся двери, «Юрюзань», что стоял у стены.

            – Во бля! – воскликнул он, – тут окорока и колбаса! И даже банка тушенки!

Ну хоть что-то мы сегодня поедим.

            Не помню, сколько уже не ел. День, два, три… Неделю? Когда все время пьешь, о еде как-то забываешь. На второй план уходит. Хотя и хочется, конечно.

            Мы положили провиант в черный измятый пакет, воняющий старым салом, найденный здесь же, в холодильнике. Я помочился в неработающий унитаз. В сером туалете с пожелтевшими обоями жутко воняло. Смыв не работал. Судя по всему, коммуникации в этом доме уже десятки лет не функционируют.

            Когда я вышел из туалета, откуда не возьмись появился щенок (плотненький меховой карапуз белого окраса, маленький совсем – и месяца наверное нет – на крепких ножках, с обрубленным хвостом и обрезанными ушами) и подбежал к моим ногам. Жалобно взвизгнул и, поскуливая, принялся лизать мои старые берцы. Я оторопел. Замер и не знал, что делать. Потом вытащил замерзший окорок из пакета и бросил ему. Он с жадностью принялся грызть его.

 

Мы вышли в подъезд. Я закурил залежавшуюся в кармане измятую беломорину. Потом услышал скулеж.

– Стой, – окликнул я спускающегося Юру, – я сейчас….

 

– Ну и чем ты его собрался кормить? Нам самим жрать нечего…– укоряюще произнес Юра, помешивая тушенку на горячей сковороде. Окорока мы обменяли на вонючую самогонку.

            – Найдем чем, – ответил я, потрепывая Валеру за холку. Я решил назвать его так. Маленький медвежонок, любвеобильный и прожорливый, теперь он жил с нами – двумя полубичами-алкоголиками, раздавленными жизнью субъектами.

– Слушай, – серьезно начал Юра, – это алабай. Его нельзя вырастить просто так. Это не дворняжка. Когда он станет большим, то сожрет и тебя, и меня. Это опасное животное.

            Я поднял Валеру и посмотрел в его добрые карие глаза. До чего ж хороший и потешный! Я засмеялся и прижал его к себе. А за окном падал первый снег. Или второй. А может быть, и третий. Точно не знаю. Но было еще не так холодно. Мерзкая зима только начинала просыпаться. Когда вся эта канитель началась, была такая же погода и, помню, шел первый снег. Точно первый. Падал и таял на щеках. Я вышел из здания «Станции переливания крови», сжимая в руке результаты анализов. Посмотрел в небо и сказал самому себе: «Скажи еще спасибо, что не ВИЧ». Гепатит С. Я читал, что большинство людей, когда они узнают о наличии у себя вируса, переживает сильный стресс. А мне было абсолютно похуй. Жена устроила скандал. Все не верила, что я не половым путем его подхватил, при том, что половым путем он практически не передается. А я ей не изменял! Я от иглы чужой заразился! В ту пору я немного баловался. Она так и не узнала, я не смог признаться. Но истинная причина не в этом. Она уже давно поебывалась со своей первой любовью, когда я уезжал на вахту. Я это узнал. Добрые люди рассказали. Подумывал даже убить обоих. Или хотя бы ее. Старая СВД была надежно припрятана в моем гараже. В армии я был лучшим стрелком. Но потом, после длительных размышлений решил: «Не я давал этой бляди жизнь – не мне и забирать. Пускай идет с миром». Только ушла не она. Ушел я. Сын растет. Скоро в школу пойдет. Квартира однокомнатная. Там делить нечего.

 

            Под ногами хрустнуло стекло. Я наступил на лампочку. Какой-то мудак положил ее на входе в подъезд. Света не было. Я наощупь, трясущимися руками снял домофон. Положил в старый потрепанный походный рюкзак и пошел в следующий подъезд… Юра работал в доме напротив. Потом мы вывалили два рюкзака за гаражами. Разбили все это дело молотками. Вытащили медь. Сдали в пункт приема. Получили пятьсот двадцать рублей. Не прибыльное это дело – бомбить домофоны. И опасное. Можно запросто пизды получить, если кто нибудь из жильцов поймает. А можно и того хуже – схлопотать срок. Неоправданно, но выбора у нас нет.

            Мы купили литр самогонки. Буханку хлеба. Три пачки балканской и две соленые селедки на закуску. И еще я взял пакетик корма для собак.

 

            Валера разразился звонким скулением, перешедшим в громкий щенячий лай. Он был в восторге от нашего возвращения. Его обрубок вертелся со скоростью вентилятора. Я бросил рюкзак и взял его на руки. Он весь извивался и лизал мне лицо своим шершавым языком.

            – Фу, бля! Ебаный ссач! Все обоссал! Абсолютно все! И насрал! – закричал Юра, пройдя на кухню. Валера и правда постарался. Ему не впервой. Но я не ругал его. И даже не был зол. Абсолютно. Все-таки нас не было целый день. Я бы тоже не выдержал.

            Я вытер ссанину и убрал дерьмо. Покормил Валеру. Юра уже успел опрокинуть стакан бормотухи. Лихо у него это получается. Одним махом полбутылки. Я так не могу. Даже рюмку за раз всю тяжело. В три захода пью. И водой запиваю. Юра не запивает.

            Я разделал селедку. Пить не особенно хотелось. Я бы лучше курнул. Но не было. И поэтому я все-таки ебнул рюмочку. Закусил. Посмотрел на спящего у моих ног сытого Валерку. Закурил. По радио сквозь шипение говорили о приближающемся конце света. Но мой-то давно уже наступил, и поэтому я не беспокоился. Впрочем, это у них привычка такая – каждый год пугать народ концом света. И каждый год ничего не происходит. Ну, во всяком случае, многие продолжают жить, как и всегда. Никто не умирает. Ничего не случается. Мир остается прежним. Обманщики. Подонки. Лжецы. Пиздоболы.

 

Уже стемнело. Пять часов вечера. Той зимой там наверху что-то намудрили со временем, и темнеть стало ненормально рано. Кухню освещал огарок свечки. Свет давно отключили за неуплату. Юра отрешенно смотрел в окно. Опьянел он уже порядком.

            – С-сука! – вдруг выплюнул он, ударив кулаком по столу – завалю, падлы!

            Я посмотрел в окно. У подъезда стояла большая красная иномарка. Я не разбираюсь в марках. Мне это не нужно. Для меня машина она и есть машина. И ничего более. Солидный мужчина лет тридцати пяти – сорока и юная девушка как-то странно обнимались. Странно, потому что было непонятно, то ли он ей папа, то ли ебарь. Наверное, папик-ебарь. А она для него то ли рай, то ли подстилка, а скорее, райская подстилка. Девушка уворачивалась от поцелуев в рот, и он попадал ей то в лоб, то в щеку… но не в губы. Видимо, ротик она берегла для чего-то более серьезного и основательного.

            – Завалю твари! – прошипел Юра сквозь зубы и снова ударил по столу, так что граненый стакан, наполовину наполненный самогоном, перевернулся и мутная едкая жидкость потекла со стола на пол. Резко поднялся и направился к выходу. Я схватил его и усадил обратно.

            – Тихо-тихо, друг, обожди чуток. Мы, кажется, не все сдали…

 Тут главное отвлечь внимание и оттянуть время.

            Юру я знаю очень давно, практически с самого детства. Мы росли в одном дворе. Он серьезно увлекался боксом, даже был чемпионом республики в полусреднем весе. Ему светила карьера профессионального боксера. Он тренировался каждый день с фанатичной преданностью своему делу. Но потом случилось то, что перевернуло его мозги. И жизнь. Его старшая сестра – известная шалава в районе – была убита. Ее нашли с пробитым черепом в наркопритоне. Как выяснилось потом, ее очередной жених в порыве ревности, будучи бухим в хлам, случайно пробил ей голову гантелей и бросил подыхать, испугавшись ответственности. Очень скоро его поймали. Посадили. Сестру похоронили. А Юра ударился в пожизненный и беспросветный запой. Даже как-то загремел в дурку. Полежал там. Оклемался. Потом его выпустили. И он снова стал пить и сходить с ума. Квартира в которой мы живем, осталась ему после смерти родителей.

 

            В тот день Юра приволок какую то обоссаную блядь и всю ночь шпилил ее на кухне. И все повторял, что он дельфин, а она его русалка и они вместе плавают в синей морской пучине. Часам к трем ночи они немного успокоились, и стали в два голоса петь: «Черный воооран…что ж ты вьеооошься…а над моею головоооой…» А затем она засмеялась стервозным грязным смехом и стала хвастаться тем, что всегда проглатывает и берет до конца, полностью. А потом Юрке надоело все это, он открыл окно и вытолкал ее, а сам уснул. Валера спал у меня под боком, временами поскуливая во сне. Ему, как и всем нам, снилось что-то страшное.

 

            Утром я хмурый и невыспавшийся пошел на работу – побомбить сады в поисках цветного металла. Но сначала я покормил остатками еды Валеру и выгулял его. Девушка, к которой приезжал папик, тоже гуляла с собакой. Черный ньюфаундленд беспрекословно выполнял ее команды: «Лежать!», «Сидеть!», «Стоять!». Красивая властная амазонка. Без папика, с верным добрым псом рядом, она выглядела как-то по-другому…Чище и светлее, что ли. Порядочной она мне показалась. Не вязалась со сложившимся у меня образом подстилки. Мы разговорились о собаках, хотя я в этом ничего не смыслю. А потом она вдруг изменилась в лице. Стала очень серьезна и спросила меня:

 – Мы с вами раньше нигде не встречались? У меня такое чувство, что я вас очень хорошо знала когда-то… Но просто забыла об этом, как забывают со временем сны.

            – Возможно, – ответил я, – в какой-то прошлой, несуществующей больше жизни.

            – Неужели все так безнадежно?

            – Я реалист. Поэтому во мне нет ни капли надежды.

            На этом я почувствовал острое желание больше не разговаривать с ней. Извинился. Сказал, что мне нужно идти по делам. Завел Валеру домой, а сам ушел…

 

            Когда я вернулся, дверь в квартиру была открыта. Все перевернуто кверху дном. Юра лежал на кухне со спущенными штанами, перерезанным горлом и отрезанными яйцами. Валера лакал с пола его кровь. Кто-то завалился в хату и убил Юру. Снятые штаны… кастрация… Вчерашняя блядина навела кого-то. Да, наверное, так. Больше было некому. Юра обошелся с ней не по-джентльменски, вытолкав зимой ночью в окно первого этажа. А она оказалась ведьмой и навлекла на Юру силы зла. И эти силы забрали у Юры его глупую жизнь. Или ее ревнивый муж узнал о ее похождениях? Бред какой-то. Сон. Небыль. Но оставаться было нельзя. Убийство, скорее всего, повесят на меня. По-другому и быть не может. Я буду первым подозреваемым. Нагрузят много чего поверх. Да еще и бутылку шампанского в жопу засунут, как это любит делать полиция в нашей стране.

            Я накрыл тело простыней. Взял Валеру и ушел.

 

            Прекрасная девушка с ньюфом стояла у подъезда. Одна. Она была грустна и потерянна. Я сделал вид, что не заметил ее и прошел мимо. Потом остановился. Почувствовал, как дрожит Валера на моих руках. Повернулся, подошел к ней и отдал щенка.

            – Пожалуйста, – сказал я, – позаботьтесь о нем. Я знаю, вы очень хорошая. Он умрет, если вы не поможете ему.

            – Хорошо, – ответила она, – я позабочусь.

 

            Я ощущал ту же скорбь и тот же ужас, в которые погрузился, когда мне приснилось, что умерли мои жена и ребенок. Все, кого я любил. И кто является для меня всем миром.

            Я стиснул зубы и быстрым шагом, не прощаясь, направился в неизвестно куда.

            – Подождите! – крикнула мне девушка.

            Я обернулся.

            – Как вас зовут? – спросила она

            – У меня нет имени, – ответил я и пошел дальше.

 

 

Первый снег. Точка невозврата. 

 

            Проснулся я от неприятного скрежета. Под соседней койкой мужчина лет тридцати настойчиво скреб пальцами по грязному линолеуму.

            – Что ты делаешь? – спросил его я.

            – Покакал, закапываю, – объяснил он.

            Я поднялся. Протер глаза. Голова кружилась. В теле ощущалась слабость. На мне была старая больничная пижама. Под кроватью лежали истрепанные кожаные шлепки. Не мои конечно же. Тоже больничные. Поэтому я не спешил совать в них ноги. Сосед продолжал закапывать воображаемые экскременты. Тут я вспомнил, как оказался здесь. Накануне я обожрался «Тарена», и мне стало казаться, что по мне ползают огромные тараканы. Я упал на пол и с неистовым криком и остервенением стал сдирать их с себя. Дело было в торговом центре. Поэтому скорая прибыла оперативно. Помимо всего прочего, рядом, по счастливому стечению обстоятельств, оказалась моя бывшая девушка с ее новым ебарем, которым она заменила меня. Он впервые увидел, кто такой трахал его женщину до него. Не знаю, посмеялся он или поплакал. Или и то, и другое сразу. Не мое дело. Но лично мне от всей этой ситуации весело.

            – Развяжи меня, брат, – услышал я шепот из-за спины.

            Я обернулся. Человек был привязал к койке «вертолетиком». Это когда крепко связывают по рукам и ногам и еще блокируют грудная клетка. Очень надежно. Самому в таком случае освободиться невозможно. А если тебя к тому же при этом тошнит и тяжело дышать, то вообще жопа.

            – А что случилось? – спросил его я.

            – Я два миллиона в карты проиграл, – нервно прошептал он, – мне срочно надо в аэропорт. Лететь в Питер. И отдать деньги.

            Я развязал его. Надо же помочь человеку, раз такое дело. Карточный долг – это святое. Он выбежал из палаты босиком. Через несколько секунд я услышал крики медсестры:

            – Кто его развязал?!.. Санитары!..

            Картежника поймали где-то в туалете. Принесли обратно в палату. И привязали, как и было, строго настрого наказав всем, кто был в палате, не освобождать его. Больше я его не развязывал.

            Как ни противно было, я все-таки всунул ноги в больничные шлепки, в которых до меня побывало сотни ног подобных мне бедолаг. Сделал несколько глубоких вдохов. Поднялся и вышел из палаты. Прошел по длинному коридору. Подошел к посту медсестры.

            – Здравствуйте, – обратился я к девушке с неприметным лицом. Ну вот такое лицо, что никаких отличительных черт нет. Увидишь и не запомнишь. Еще раз сто увидишь, и то же самое.

– Я к вам вчера поступил…

            – Файзуллин? – опередила она.

            – Да.

            – Вас с острым психозом привезли.

            – Мобильник мне мой отдайте и сигареты.

            Она вопросительно посмотрела на меня.

            – Да-да, – продолжил я, – мне позвонить надо и курить хочется.

            Она вытащила откуда-то из стола мой телефон и пачку сигарет «Винстон». Я взял телефон и курево. Вытащил одну сигарету зубами и положил пачку в карман.

            – И зажигалку, – вспомнил я вдруг.

            Она отдала мне зажигалку.

            – Туалет где?

            – Прямо и направо.

            – Спасибо.

            Я закурил по пути в туалет. В отделении было на удивление пустынно. В сортире тоже никого. Три раздолбанных грязных унитаза. Решетка на окнах. Посередине железное ведро, наполовину наполненное водой с хлоркой. Хабарики уютно теснят друг друга в серой жиже. Неприятный запах из смеси хлорки, мочи и табака. Он знаком мне.

            Я докурил сигарету. Выбросил окурок в ведро и закурил новую. Достал телефон и стал смотреть последние вызовы. Настя. За ней шел Паша Калина.

            Я нажал на «Настю». Ответил сладкий женский голос.

            – Привет, моя фридочка.

            Настя – художница-бисексуалка. Она обижается, когда я называю ее лесбученком. А вот по поводу фриды ничего против не имеет. Видимо, это вызывает в ней некую гордость. Ее странные сюрреалистические картины очень нравятся мне. Она хороший художник, возможно, даже гениальный. Впрочем, в этом я мало что понимаю. Помимо всего этого, она высокая, с отличными формами натуральная  блондинка с безумным взглядом зеленых глаз и отличными мозгами. В общем – очень красивая женщина. А уж в этом я кое-что смыслю.

            – Привет, – ответила она, – ты помнишь, что с тобой произошло?

            – Да, но туманно. А ты откуда знаешь?..

            – Я с тобой была.

            – Я тебя не помню...

            – Ладно. Ты на втором этаже?

            Я посмотрел в окно.

            – Да.

            – Я через полчаса приеду.

            Телефон отключился. Я выкурил третью сигарету. Постоял пару минут. Посмотрел в окно. На улице шел первый снег. В конце декабря. Все в нашем мире приходит с запозданием. Раньше первый снег вызывал во мне что-то такое, чего нельзя было передать словами. Теперь же я ничего не чувствовал. Снегирек сел на карниз. Покрутил своей маленькой головкой. Посмотрел на меня и улетел. Вот бы и мне так – вспорхнуть и улететь подальше от сюда.

 

            Настя приехала через час. Я встретил ее в комнате для посетителей. Грубо схватил за волосы и сочно поцеловал в губы взасос.

            – Ух ты! Ты никогда раньше так не делал, – улыбнулась она.

            – Я вообще ни одну женщину не целовал, кроме своей бывшей и мамы.

            – Значит, я первая? – кокетливо спросила Настя.

            – Да, мы же в дурдоме, а здесь можно все, – ответил я, равнодушно улыбнувшись уголком губ.

            Мы сели на кушетку. Она обняла меня.

            – Как себя чувствуешь?

            – Плохо. Хочу вылизать тебе.

            – Рома, перестань. Здесь же люди…

            Кто-то, сидевший недалеко от нас, хихикнул. Но мне было наплевать.

            – Хочу напиться и вылизать тебя.

            – Ты же не пьешь, – сказала она, по-прежнему прижимаясь ко мне. А я прижимался к ней. И наши лица смотрели за спину друг другу.

            Я и вправду не пил. Год назад, после очередной недельной пьянки у меня конкретно поехал шифер. Мне показалось, что все вокруг хотят меня убить. И я выпрыгнул в окно. Спасло меня то, что это был первый этаж, а не девятый, как мне казалось. После я решил закодироваться. Знакомая медсестра из наркологии отказалась это делать, поскольку я не просто алкоголик, а еще и наркоман. Посоветовала мне обратиться к главному врачу. Дело решилось на том, что я просто сам перестал пить.

            – Хорошо, что ты пришла.

            Она разомкнула объятья. Обхватила мою голову руками и с нежностью посмотрела мне в глаза:

            – Ромка, ты такой хорошенький.

            – Ну вот…– только и смог сказать я. Почему-то подобные комплименты не особенно воодушевляют меня.

            На насте было черное короткое облегающее платье. Черные колготки. Сапоги. Поверх был накинут белый халат. Я просунул руку ей между ног, ощутив сладкое приятное тепло.

            – Ты ел? – спросила она, убрав мою руку из своего междуножья.

            – Нет, – ответил я, – я не могу есть то, что здесь дают. Да здесь, по-моему еще ничего и не давали.

            – Я тебе покушать принесла. Мяско. Салат. Домашний хлеб. Все, как ты любишь.

            – Я не хочу.

            – А чего ты хочешь?

            Я опять полез рукой к ее промежности. Она резко откинула мою руку:

            – Перестань!

            В дверь позвонили. Медсестра подошла и открыла ее. Вошел крепкий парень лет двадцати пяти – тридцати. Среднего роста, в фуфайке и с косой в руках. Что косил он в декабре месяце? Парень посмотрел на нас из коридора пустыми и грустными глазами, как смотрит побитый жизнью уличный пес. Настя испугалась.

            – Не бойся, – успокоил я, – он не буйный. Буйному бы косу не доверили.

– Марат, проходи! Чего встал?.. – крикнула ему медсестра, и он исчез в пустоте дурдомовского отделения.

            Мы еще какое то время сидели обнявшись. Настя что-то рассказывала мне о последних событиях своей жизни. О прожитом дне. О предстоящей выставке и новых задумка в творчестве... Я мало ее слушал. Просто наслаждался теплом  близости и старался ни о чем не думать.

            – Ну ладно, я пойду. Ты устал, наверное?...

            Настя посмотрела мне в глаза. Поцеловала в губы и еще крепче обняла.

            – Я тебя…

«Люблю», – хотел сказать я, но получилось только: – Хочу.

            – Знаю. Я тебя тоже, – улыбнулась Настя. – Звони если что. И кушай. Завтра я приду в это же время.

            Она еще раз крепко обняла меня, поцеловала в щеку и ушла. А я остался один на скамейке для посетителей с пакетом еды в руках. Никого вокруг не было. Все давно уже разошлись. Мне, как маленькому ребенку, хотелось броситься Насте вслед, упасть ей в ноги и разрыдаться. Но вместо этого я достал сигарету и закурил, за что сразу же получил замечание от медсестры.

 

            Я лежал на койке. Привязанный картежник умолял меня развязать его. Тогда я встал, оторвал кусок от его одеяла и засунул ему кляп в рот. Больше он не умолял. Копальщик, видимо, наконец-то зарыв воображаемые какашки, сладко уснул прямо под койкой. За решеткой окна сыпал крупными хлопьями восхитительно-белый снег. На подоконнике сидел высохший желтый старикашка и в натуральную кушал собственное говно. Есть мне совсем не хотелось. И спать не хотелось. Хотелось бежать, но сил бежать не было.

 

            Часа в четыре вечера я проснулся от вибрации мобильника у себя в штанах. Номер был мне незнаком. Я ответил.

            – Здорово! Это Калина! – сказал интеллигентный мужской голос в трубке.

            – А это Файзуллин, – ответил я.

            Звонил Паша Калина – мой старший товарищ и сосед по дому. И по пьянству в прошлом. И по наркомании в настоящем. О нем я еще поведаю обстоятельно. Но позже и не в этом рассказе.

            – Ты где? Я не со своего номера. Телефон где-то оставил…

            – Я в дурке.

            – Я серьезно.

            – Правда в дурке. Я вчера «Тарена» обожрался и мне начало казаться, что по мне лазают большие черные тараканы….

 – Ну ты даешь. Ха-ха-ха!..

            – Приедь за мной. Меня от сюда не выпускают.

            – Ты в какой больнице?

            – У нас она одна.

            – А, да. Туплю. Сейчас приеду. Минут двадцать подожди.

 

            Через десять минут Паша стоял за окном у такси. Я махнул ему рукой, чтобы он зашел. Я встретил его у входа. Мы поздоровались.

            – Я уже здесь заебался, – начал я, – не могу больше.

            – Домой? – предложил Паша.

            – Да, – ответил я, – но они не отпускают и вещи мои не отдают.

            Мы прошли в отделение.

            – Где врач? – спросил он медсестру.

            – Кабинет в конце коридора, – ответила та.

            Мы пошли по длинному коридору. Медленно. Быстро Паша идти не может. Он инвалид. У него редкое заболевание – «остеомиелит». Когда-то давно, много лет назад мусора прострелили ему ногу, и с этого все началось. Или не совсем с этого. Не важно. А потом он сидел. Много. И вмазывался маком. Тоже много. И еще произошло много чего. Но это уже, повторюсь, история не данного рассказа.

            Мы подошли к двери с надписью «Зав. Отделения Ежов А.Н.»

            – Стой здесь, – сказал мне Паша и вошел в кабинет.

            Минут через пять он вышел.

            – Собирайся. Сестра отдаст тебе одежду. Выписка тебе не нужна?

            – Конечно.

 

            Мир по ту сторону дурдомовской решетки встретил меня порывом свежего зимнего ветра. Приятные хлопья снега летели мне в лицо. Мы сели в такси. Паша сказал водителю какой-то неизвестный мне адрес. Но я знал, зачем мы туда едем... Машина тронулась. На душе у меня было по прежнему холодно, но к этому холоду прибавилось привычное мне чувство веселья и теплого спокойствия, смешанное с тотальной безысходностью. В общем, предвкушение небольшой сладкой радости, раз уж ничего другого не остается. У каждого в жизни есть точка невозврата, и свою я давно уже миновал.

            Мы ехали через старый город. Ехали медленно. Не спеша. Или мне казалось, что мы едем медленно. Я видел себя в отражении витрины проплывающего магазина. Парень с девушкой обнимались. Они смотрели на свое отражение и смеялись. Глупо и безмятежно радовались сиюминутной романтике и счастью, подаренному им этим миром, видимо, в качестве бонуса за предстоящие страдания и вечную разлуку.

            Паша протянул таксисту пятисот рублевую купюру.

            – Отсчитай сдачу сам, – сказал тот, протянув ему кучу десятирублевок.

            – Нет, братан, я считать не могу, – ответил Паша. – Приедем, сам посчитаешь.

            Усыпанные снегом деревья за окном были сказочно, завораживающе хороши. Березы, тополя, пушистые ели… Сказка из далекого детства накрыла проклятый городок.

            – Посмотри, как красиво, – сказал мне Паша.

– Да, – улыбнулся я.

            Людей на улицах практически не было. Только птицы и изредка собаки. Тихое холодное спокойствие. Бриллиантовая тишина. Все-таки, первый снег в опустевшем городе – это всегда прекрасно.

            Я закурил и немного согрелся. Мы уже подъезжали.

 

 

Две звезды

 

Время около четырех часов утра. Может быть, полпятого или около того. Предрассветное состояние. Растворяющаяся, но все-таки еще очень красивая Луна на едва проясняющемся небе и только две звезды. Одна меньше, другая больше. Обеих в действительности уже давно нет. Только свет их до меня доносится. И размер, по которому я различаю, что одна меньше другой. И это почему-то делает момент особенно прекрасным и запоминающимся. В руках у меня недопитая бутылка пива. Меня тошнит. Я бросаю ее вверх. Она летит обратно. Разбивается вдребезги, ударяясь об асфальт.

–  Ну, – обращаюсь я, глядя в небо, –  накажи меня еще, пидор! Что, не получается?..

Пока болтаю с Ничем, не замечаю, как отхожу довольно далеко от киоска, из которого нам вызывают такси. Шурик, мой товарищ, когда ехали, потерял телефон, а я свой еще вчера загнал первому попавшемуся таксисту. Это я умею. Это несложно.

–  Куда ты ушел? С кем ты там разговариваешь? – крикнул мне Шурик.

Я вернулся обратно. К киоску. Мы сели на железное ограждение.

–  Вызвали, сейчас такси приедет.

– Спасение уже рядом, – равнодушно констатирую я.

– Продавщица, жена хозяина ларька.

– Да, хорошая женщина, – соглашаюсь я, – все остальные отказались вызывать нам такси.

Достаю пачку. Вытаскиваю сигарету. Шурик подносит мне зажигалку. Я закуриваю, но ничего не чувствую.

Спать и не видеть снов, вот это воистину хорошо. Я это понял, так как спать, не видя снов, не могу уже очень давно. Много лет. И даже просто спать не всегда получается.

Подъезжает такси. Мы садимся в него.

– К ближайшему банкомату, – говорит Шурик водителю, – надо деньги снять.

Машина от Первомайска сквозь мглу едет к Дружбе. Останавливается у магазина «Монетка». Шурик выходит из такси. Подходит к банкомату.

– Это конечная? – спрашивает меня таксист.

– Нет, еще в аптеку и обратно потом, – опережая события, отвечаю я.

 

Опять жизнь. И опять я болею. Не только из-за Тебя. Все в той или иной мере причиняет мне страдание. Хотя, конечно, превалирующий источник боли здесь, если трусливо отбросить меня самого, – это Ты. Я любил Тебя, когда пил и кололся. Любил, когда сходил с ума. Любил, когда умирал. Любил, когда обливал грязью, ненавидел и называл шлюхой. И теперь, прощаясь с тобой навсегда, я тоже Люблю Тебя.

 

Шурик снимает деньги. Садится обратно в такси. Мы едем в аптеку на Курчатова.  Он снова выходит. Покупает две пачки тетралгина. Тропикамид 1%. И два шприца-десятки. Садится в машину. Велит таксисту ехать обратно на Первомайск. Таксист просит заплатить за уже наезженное. Шурик платит за весь путь в сумме, и мы едем обратно. Светает. Я смотрю на пролетающие деревья вдоль дороги. На остановки. Тени. Одиноко стоящие машины. Ни одного человека. Это мне нравится. Сердце болит. Я думаю о Тебе. Ничего конкретного. Просто Ты. Всегда и везде. Я могу плохо о тебе думать. Могу плохо Тебя видеть. В тумане и грязи. В полумраке. В обморочном состоянии. В бреду. Но Ты всегда где-то рядом. Ты во мне неотвратима. Я к этому привык. А правильнее будет сказать – свыкся.

 

Мы высаживаемся на остановке,  не доезжая до дома. Надо сделать еще кое-какие покупки.

– Пиво возьмем? – спрашивает Шурик.

– Конечно, – отвечаю я, –  и сигарет. У меня заканчиваются.

Одинокий пес лежит на асфальте. Я подхожу к нему. Он сперва отбегает. Боится. В глазах страх и смирение. Жалкое существо. Жизнь сломала его, но он все еще живет, потому что не знает другого варианта.

– Брат, – говорю ему я, поглаживая и слегка потрепывая за холку. Он все еще опасается, но уже дает к себе прикоснуться.

– Пошли! – кричит мне Шурик.

– Я друга нашел, – говорю ему, показывая взглядом на пса. Шурик улыбается:

– Тут полно таких друзей.

– До свиданья, – шепотом говорю я псу и мы уходим.

 

На полпути к дому останавливаюсь и как-то особенно тоскливо поднимаю глаза в небо, ничего, собственно, для себя от него уже не ожидая. Луна исчезла. Две звезды растворились. Небо прояснилось, но от этого стало еще тусклее.

 

– Я ключи забыл, – говорит Шурик уже у подъезда. – Опять придется через окно лезть.

Это старый район. Из одних хрущевок. Край города. Хотя жильцы в этой квартире редко когда появляются, окна в ней летом никогда не бывают закрыты, несмотря на то что первый этаж. Шурик здесь не живет, но он здесь вырос. Его все знают, и никто не решится посягнуть. Дороже обойдется.

 

Шурик залазит в окно. Я иду в подъезд. Он открывает мне дверь. Ключи лежат на тумбочке.

– Ну вот, – говорю я, глядя на них.

Я начинаю ходить из стороны в сторону и скулить.

– Ты чего, Ромик? – спрашивает Шура.

– Не знаю. Kак будто все в теле болит, но и боли как таковой не чувствую.

– Сейчас вмажемся и полегчает, –  успокаивает он.

Мы берем рюмки и шприцы. Идем на кухню. Ополаскиваем  рюмки, набираем по пять кубов воды в каждый шприц. Возвращаемся в зал. Раскатываем таблетки. Высыпаем в рюмки. Выливаем туда воды из шприцов. Хорошенько разбалтываем. Вытягиваем через ватки. Добавляем по пять кубов тропикамида и вмазываемся. Я нормально, а Шурик начинает бормотать что-то бессвязное. Встает, секунду другую ходит по залу и падает у кровати. Я пытаюсь его поднять, но тщетно – его небольшое, но очень мускулистое и плотное, как свинцовый шарик, тело не поддается моим ослабевшим рукам.

– Ну ладно, – говорю я, – так поспи, Шур.

Он еще секунду другую что-то бормочет и отключается. Я сажусь в кресло. Открываю банку пива. Делаю глоток. Закуриваю и тоже пытаюсь отключиться. Но все напрасно. Я лишь погружаюсь в подобие сна. Темную дремоту – промежуточное состояние между сном и бодрствованием. Там совсем никого. Ты один на один с собственным адом. И скорбь. Особенно ярко это темное и сырое, поразительно плотное по ощущениям чувство скорби. Утраты. Потери. Безысходная необратимость. В таком состоянии я, свесив голову, пребываю несколько часов. Слышу все, что происходит вокруг, хотя вокруг ничего, собственно, не происходит.  Час – два – три часа. Пробуждение. Шурик поднимается.

– Ну наконец-то, – говорю ему я. –  Сколько можно спать?

– Долго я спал? – спрашивает он.

– Долго, –  отвечаю, – а я-то не сплю совсем.

– Толкнул бы меня, –  говорит он, – разбудил.

Мы поднимаемся. Убираем шприцы, ватки, окурки. Берем ключи. Выходим на улицу.

 

Забавное чувство, когда тебе говорят, что ты вот очень скоро уже умрешь, если не перестанешь делать определенные вещи, а ты плюешь на это и все равно продолжаешь их делать, и не умираешь. Как будто упираешься ногами в небо и не даешь ему упасть.

Зубы болят. Вся челюсть. Еще год назад у меня не было таких проблем. Болят ноги и периодически сердце. Но это ерунда, главное, небо пока еще не рухнуло.

 

Пес у остановки, мой новый друг, стоит с длинным вытянутым лиловым членом. Тяжело дышит. А рядом его подружка.

– Ха-ха, –  говорю я Шурику, – смотри.

Он не обращает на это никакого внимания. Мы садимся в маршрутку. Едем через весь город. Выходим у аптеки. Закупаемся. Берем то же самое и еще спирта. И идем уже ко мне домой. Там снова трескаемся и отключаемся. Сил больше нет. Я уже никуда не хочу идти. Хочу лежать и ничего не слышать.

 

Проходит час – два – три. Вечность. Шурик просыпается. Подходит ко мне и, склонившись, обнимает.

– Ромик, – говорит он удивительно тепло, – сынок.

– Шурик, сынок, – отвечаю ему я,  взаимно обнимая. И радуюсь, что вижу его в сознании и добром здравии.

Я поднимаюсь с кровати. Он наливает полстакана разбавленного спирта. Выпивает. Наливает еще и предлагает мне. Я беру стакан. Минуту держу в руках и возвращаю.

– Не могу, не лезет.

– А я выпью, – говорит он и опрокидывает вторые полстакана. Я, ослабевший, снова заваливаюсь на кровать.

– Как думаешь, сколько нам еще осталось? – спрашиваю его я.

– Две недели или двадцать лет, как скажешь… – отвечает он.

– Да, счастливая старость нам обеспечена.

– Да уж, –  смеется он.

Потом мы говорим о чем-то многозначительном. О чувстве вины и боли. О страдании и обреченности. О воспоминаниях и книгах, которые хранят их. О похоронах моего отца.

– Ты, наверное, не помнишь меня, когда я еще твоего отца хоронил? Ты еще маленьким тогда был.

– Помню, – отвечаю я, – даже помню, когда ты закапывал могилу.

Я, действительно, все это помню в мельчайших деталях, хоть и прошло одиннадцать лет.

Мы еще сидим какое-то время. Говорим о прошлом. Периодически смеемся, хоть и хочется заплакать. Я так и не могу выпить ни капли.

– Пойду, – говорит наконец Шурик. Поднимается. Снова обнимает меня. На прощание.

– Там спирт еще остался, если захочешь, выпьешь, – говорит он, и я закрываю за ним дверь. Возвращаюсь в спальню. Сажусь за стол. Смотрю на неполную полторушку. Открываю окно и выкидываю ее. Затем закуриваю. Смотрю на дым. За окном темнеет. Так заканчивается еще один марафон. Еще один кусок жизни в никуда. Еще один день в парашу.

 

 

Моя могила – планета Земля

 

            Он зашел ко мне, в то время как я сидел у себя в спальне весь в крови и с распидарашенными венами. Кровью было залито все что можно: кровать, пол, мои джинсы.

            – Коли в центряк, –  сказал он мне.

– Не могу, – ответил я, – на левой центральная разъебана в хлам, а на правой у меня их от природы нет.

То есть они у меня, конечно же, есть (их не может не быть), но настолько неявные, что как будто их и нет.

            – Сожми и накачай. Они все равно появятся.

            Я так и сделал. Артем попытался вколоть мне десятикубовым шприцем семь кубиков красной жидкости. Тропикамид и тетралгин. Ну и крови моей, конечно же, там уже накачано немеряно. После десятой попытки я не выдержал. Взял у него шприц и ввел себе в синявку, которую я едва видел – все до остатка. В месте введения  неприятно зажгло. Надулась большая шишка.

– Вот говно! – выругался я. – Задул…

–  Сетку йодную сделай, – сказал Артем.

–  Сам знаю.

            Я помазался йодом. Сходил в ванную обмыть руки. Взял тряпку. Вернулся в спальню. Вытер полы. Выкинул тряпку.

– А теперь и побухать можно, –  заключил я, закурив сигарету.

            Артем не стал возражать, и мы проследовали в зал.

 

            В зале трое мужчин зрелого возраста – Геннадий, Володя и Сергей распивали аптечный спирт, разбавленный водой один к одному. Из телевизора по каналу «Ля минор» звучал отвратный шансон.

– Наливай, а то уйду! – крикнул я Генадию. Он самый старший из них и работает по вахтам на севере. Когда приезжает, весь район пьет спирт и самогонку на его деньги. Володя нигде не работает. Сергей работает, где придется. Но чаще всего тоже нигде.

– Да не вопрос, – улыбнулся он желтыми зубами и налил мне стопарик. Я опрокинул и занюхал куском сухого хлеба. Зрение мое по-прежнему оставалось неважным. Глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Давление.

            Следующим выпил Артем.

            – Темнота, блядь, повсюду, – озлобленно проворчал я, усевшись на табуретку.

            – Рома, тут светло, – сказал мне Артем, затягиваясь моей сигаретой.

–  А, ну значит, мне только кажется…

            – Как твоя книга? – спросил меня Геннадий. Володя и Сергей говорили о чем-то личном и не обращали на нас никакого внимания.

            – Никак. Не пишется.

            – А как твоя девушка?

–  Никак. Ебется.

            – Повторить? – показал он на банку спирта, видимо, не зная о чем беседовать дальше. Я утвердительно кивнул головой. Быдловатый мужик, поющий шансон в телевизоре, внезапно остановился и крикнул непонятно кому именно из нас:

– Расслабься! Ты не умрешь!...

            И продолжил свое тошнотное пение. Я принял это на свой счет, но его предупреждение было излишним. Я давно уже не напрягался по поводу жизни. А уж по поводу смерти тем более.

            Геннадий протянул мне рюмку. Я выпил.

 

            Смена ангелов на бесов происходит внезапно и стремительно. Со скоростью света и легкостью даже не песочного замка, а карточного домика рушится твоя Вавилонская башня. Остаются руины. Жалкие обломки, на которых густо произрастают черные цветы вперемешку с вонючей серой плесенью.

 

– Роман, мне пора, – сказал, едва ворочая языком, Артем. – Жена ждет. Ругаться будет.

            – Ну иди, – ответил я.

– Закрой за мной дверь.

            Я встал. Проводил Артема до двери. Закрыл. И вернулся в зал. Сергей с Володей по-прежнему говорили о личном. Сергей рассказывал Володе, что когда он был лет на десять моложе, то ебал покойную ныне самогонщицу Галю, отравившуюся своей же продукцией. Сергей сказал, что у него тоже с ней пару раз было, и они засмеялись. Геннадий попросился в туалет. Но на полпути споткнулся, упал ничком и уснул. Мы не стали его поднимать. Я взял дымящийся остаток сигареты из пепельницы и хорошенечко затянулся до самого фильтра, почувствовав химический привкус на языке. Затем налил себе еще и выпил. В штанах завибрировало. Звонила Алеська. Моя знакомая из соседнего города. Она сказала, что только что приехала и предложила встретиться для всем известного дела. Я посмотрел на свое отражение в зеркале серванта. На меня смотрел обросший и опухший парень с немытыми сальными локонами волос на голове. Полное чмо. Я прямо сказал Алеське, что не могу с ней сейчас поебаться, потому как пьян и нахожусь в крайне плачевном состоянии. Она не стала возражать и бросила трубку. Меня это устраивало. На самом деле мне и не особо то хотелось сношаться с ней. То есть хотелось, но не мне, а моему телу. Ну, знаете, как это бывает – когда тело хочет одного, а лично ты совсем другого. И становится крайне мерзко и отвратительно. Уверен – вам это знакомо. Ведь все мы люди. Разве не так?

 

            Я смотрю на фотографии людей. На их лица – чужие и радостные. И мне кажется, что все они против меня. Но я понимаю, что это паранойя. Что в действительности – это не так. Да даже если бы они и были против меня, я все равно был бы не прав, потому что – это я пришел в их мир, а не они в мой. Даже если они подошли ко мне первые. Даже если они в моем доме. Это я в их мире, а не они в моем. Как инопланетный чужак в земной могиле, смеюсь я над тем, что даже смерть меня не принимает. Чего уж говорить о Тебе.

 

            Я говорю какой нибудь женщине: «Я хочу тебя оттрахать». Хотя знаю, что в действительности я не буду этого делать, потому что в действительности не хочу. Я лишь хочу подчеркнуть, выворачивая из себя все самое грязное и низменное, низость человеческой природы. Вызвать у вас отвращение. Показать, что я такое же говно, как и вы. Но с одной значительной разницей: я себя за это распял – а вы себя за это вознесли. И вот я уже в детстве стал догадываться, что наши желания –  они не совсем наши, а вернее, совсем не наши.

 

– Ты пить будешь? – толкнул меня локтем в бок Володя. Сергей к тому времени уже тоже спал. Верхняя часть его тела развалилась на стуле, а нижняя на полу.

– Разумеется, – ответил я и пригубил одну треть рюмки. Спирт уже не так охотно входил в меня. Проглатывался с трудом и вызывал легкие позывы к рвоте. Дым в комнате сгущался. Но я все еще мог отчетливо различать свое отражение в зеркале. Оно, мое отражение, неприятно смеялось и хохотало, хотя я был абсолютно спокоен.

– Ну, ты, как всегда, цедишь в три глотка одну рюмку, – заметил Володя и опрокинул полную. Мое отражение стало строить мне гримасы и хохотать еще пуще и отвратительнее.

 

– А-а-а! – вскрикнул я от резкого болевого толчка в груди и открыл глаза. Сергей и Геннадий по-прежнему пребывали в состоянии покоя. Володя курил, не спеша наливал и пил в одиночку.

            – Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, – ответил я, – вам пора.

– Ага, – согласился он, – хорошо.

– И эти тела с собой забирай, –  проворчал я ему, указывая на Сергея и Геннадия, который к этому времени уже начал подавать слабые признаки жизни в виде мычания и, кажется, обоссался.

 

            В восемь утра меня разбудил телефонный звонок. Я кое-как разомкнул слипшиеся веки. Глаза щипало и предметы расплывались. Звонил Юра.

– Алло.

– Привет, Рома. Собирайся, через полчаса я заеду. Поедем копать могилку.

– Ага, хорошо, – пробормотал я.

– Ты, что, опять бухаешь?

– Да.

– Копать-то сможешь?

– Смогу.

– Точно сможешь?

– Ну говорю же – смогу!

– Хорошо. Я заеду.

 

            Ох, как говно в голове кипит… Ох, как ясно видны мечты, поросшие вонючим мхом несбывшегося прогнившего ожидания. Но все-таки пока еще живые и весьма осязаемые жадной памятью.

            Планета Земля – большая и глубокая могила для всех, кто хочет чего-то большего, чем просто биологическое существование. И могилу эту приходится рыть постоянно. Потому что другой работы нет. И не может быть.

Я потянулся за банкой с водой на столе. Жадно глотнул. Там оказался спирт. Меня вывернуло прямо на ковер кислой желтой рвотой. Потом еще раз. И еще раз. На этом содержимое моего нутра иссякло. Я утерся рукавом. Закурил и отдышался. Затем, не без труда поднявшись, ощущая тяжесть и боль во всем теле, я маленькими шагами дряблого старика побрел в ванну. В ванной я первым делом хорошенечко присосался к крану и поссал серой мочой. Затем несколько раз плеснул себе в морду холодной воды. Утерся полотенцем. Ну и рожа… Уверен, при рождении я выглядел гораздо лучше. И чувствовал себя тоже.

            Оставалось еще десять минут. Я допил остатки спирта. Закурил сигарету. Накинул куртку, натянул старые берцы и пошел на работу – рыть могилу.