Бабочка вспорхнула. Стихотворения

ОДА РАННЕМУ ЛЕТУ

 

1.

кто никогда не снимал
белую кожицу бархата
с молочного младенца 
мать-и-мачехи

 

не растирал между пальцами
пахучий листок смородины

 

не смаковал живую
сочную плоть травы
внутренность диких злаков

 

кто не ласкал глазами
с благоговейным трепетом
юность белой сирени
и аромат не помнит

 

кто никогда не был
настолько пустым и полным
настолько живым
что исчезал вовсе

 

в блаженной пустоте 
раннего лета

 

никогда не поймёт

 

в тихом саду ли
в поле цветочном 
золотое колечко 
в траве в траве

 

мое детское сердце

2.

щекотать слова 
языком
катать во рту камушки
шептать заклинания:

 

мать-и-мачеха
чистотел
ландыш
люпин
сныть
незабудка
не-забудь-ка!

 

каждое слово – тайна
часть еще большей тайны
пока ты маленький

 

а птицы поют
заслушаешься!

 

и ветер, конечно, с моря
где – 
шёпотом:
- видел?
чай-ки!
и корабли большие!

 

а на кораблях – люди
в широкополых шляпах
и маленькие обезьянки

 

с моря небесного – ветер
и пахнет волной высокой
пеной молочной
солью
йодом и глубиной

 

глаза закрываешь – прозрачно
на дне – круглая галька
разноцветные стёклышки 
гладкие

 

и золотое колечко
девочка обронила
точь-в-точь
твоё

 

3.

 

а когда ветер стихает
становится жарко

 

в дрожании воздуха
чувствуешь 
здешнее, местное
божество

 

обернёшься – 
с лепестка белого ириса
бабочка вспорхнула 
белая – погоди!

 

(или почудилось)

 

и бабушка зовёт обедать

 

 

НА ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ

 

1.

На деревенском кладбище цветы,

ты в городе росла, ты их не знаешь,

и земляника вправду вдвое слаще,

чем та, что собирала ты в лесу.

 

Еще грибы – поганки, сыроежки,

и шампиньоны спрятались в траве,

а может, подберезовик приметишь,

масленок заблестит из-под листа…

 

На кладбище – и бабочки, и птицы,

и бабочки, и птицы хороши:

щебечут и чирикают, порхают.

 

И божии коровки на цветах,

и пчелы, и блестящие жуки.

 

2.

На деревенском кладбище кресты:

зеленые и ржаво-голубые,

и белые, конечно, и еще

некрашеные старые стоят,

 

фамилии – две-три за сотню лет,

и ты свою повсюду узнаешь

и думаешь: - Не я ли здесь лежу

под липой, под березой, под сосною?

 

В такой вот день, что хочешь может быть.

И солнце ослепительно нездешнее.

 

Ты пригоршнями ягоды глотаешь

и пробуешь грибы – как сладки, сладки! –

и слушаешь невидимую птицу,

что в кроне схоронилась и поет.

И божия коровка на коленке

недвижно, безмятежная, сидит,

 

и кажется, не кладбище – а сон,

и кажется, не кладбище – а лес,

и кажется, не кладбище – а сад.

 

3.

Ты маленькая, полдень, ты всё спишь,

и близкие не умерли, а живы,

и даже земляника, и грибы,

и бабочки, и птицы, и коровки,

и звери не исчезнут, не умрут.

 

Кресты, кресты, кресты, кресты, кресты

пройдут, пройдут, пройдут, пройдут, пройдут,

взлетят, взлетят, взлетят…

 

Останется невинное дитя,

бессмертное курносое дитя

в лесу, в саду сто тысяч лет спустя.

 

***

— Мама, вот шмель, он мертвый,

в траве под цветком лежит,

круглый, смешной, мохнатый,

а кто его оживит?

— Что? – Обернусь растерянно,

не помня ни день, ни год:

сын предо мною взрослый,

и шмель под цветком – не тот.

 

Сад

Вечером тепло и очень тихо
в нашем незапамятном саду,
и приходит старая зайчиха
грызть кору, и я сюда приду.

 

Сад мой в синих сумерках растает –
он мне больше не принадлежит.
Яблоня и тени не оставит,
и зайчиха в ельник убежит.

 

Может быть, и жизнь, ее приметы
в сумерках привиделись душе?
Я засну, и сад мой смежит ветви,
я проснусь – и нет его уже.

 

***

«…Твоя любовь, 
дыша, в меня их обмороком входит».

Н. Делаланд

 

Случается ведь обморок вещей,

когда они мертвеют на минуту,

и ты не знаешь, как себя назвать

средь них, и их названья тоже

затеряны в пустотах бытия.

Вот шкаф, он больше шкафом не зовётся,

и мать его – смолистая сосна –

сосною быть перестаёт,

и больше – вся материя беззвучна,

беспамятна, неузнана, беззуба –

губами ловишь воздух, и ни слова

в нём больше не звенит,

и мелкими горошинами звуки

отскакивают в пустоту,

где всё – возможность,

и предел вещам не задан,

и жизнь – предвосхищение вещей.

Они очнутся, ты их назовёшь:

кровать и стол, пиджак повис во мгле

на стуле колченогом и убогом,

и книга распласталась на столе.

А было так: не липкий влажный морок,

а голое внезапное ничто,

и ты обезоружен перед Богом.

 

 

* * *

Или так: все, что есть у меня – голос,
до хрипоты – мой,
до немоты,
отделившийся от глагола
и от местоименья «ты».
Сам в себе – рана и сущность:
кровоточит, слезен.
Заповедной пущей
он в меня допущен,
как и я в него – до поры,
на несколько весен…

 

СМОТРИ, КАК РЕКА

 

 

Больше любви, сильнее смерти – усталость,

падаешь в нее, как в обморок, хватаясь за все,

за что только можно схватиться:

последнюю радость, безумие гнева, память и детство,

/или проваливаешься в один миг, за которым – тьма египетская/

 

О, усталость, скорбное божество, тишайший палач,

поступь твоя неслышна, приходишь без спросу, имени не называешь,

казнишь без суда, не щадишь стариков и женщин,

и даже детей

/мне это почти невозможно понять/

 

Просто однажды ты вдруг ощущаешь себя

бесконечно уставшим,

старым, нелепым, пустым, никому не нужным,

живущим на горькой, кровавой земле миллионы лет –

и вот она, рядом, усталость, безрадостная подруга:

молча нальет – выпьешь, не опьянеешь,

ляжешь в постель с ней – проснешься совсем другим.

 

Идет за тобой, когда направляешься в город,

в музей, на работу, на встречу к друзьям, на природу,

когда ты читаешь, ешь, занимаешься любовью,

всюду, внутри и снаружи – кромешным туманом из Стивена Кинга.

 

Знаки просты: таким, как сегодня, утром

ты напрочь забудешь поцеловать ребенка,

выйдешь на улицу на рассвете и не заметишь зацветшую вишню,

в автобусе вдруг посмотришь на целующихся подростков

с раздражением,

в вечерних новостях услышишь о разбившемся самолете

/вдобавок с детьми на борту/

не закуришь, не выпьешь, не позвонишь родным,

сердце не ёкнет, устало подумаешь – еще один, и переключишь канал.

 

Увидев однажды знак, вспомни, что ты – река,

вспомни про плёсы и перекаты, плёсы и перекаты,

реке усталость неведома – она течет,

смысл ее в том, чтобы течь, чтобы впадать,

чтобы давать корм птицам, зверям и рыбам,

чтобы хранить храм подводных растений,

чтобы питать, поить, наполнять, быть,

быть до конца рекой, никем кроме реки

/быть/

 

Ночью река открыта звездам, днем – облакам и птицам,

и постоянно – ветру, дождю и снегу,

вечно открыта, как дом христианский, послушна и цельна:

держится в берегах своих,

насколько хватает сил,

выходит порой, но всегда возвращается,

даже мельчая, до последней капли река.

 

Вот, человек, средство против усталости,

за которой всегда стоит кукловод-отчаянье,

обида и разные мелкие демоны:

зависть, жажда, гнев, гордость, похоть и многое.

 

Река не может устать, если она – река.

Птицы поют. Время течет. Голову подними,

смотри над собой, что бы там ни было:

ясное небо, тучи клубятся, дождь ли, снег,

смотри, как река, вместилищем, зеркалом будь

смотри до тех пор, пока не почувствуешь:

— Жив!