«Не плачет ива у воды»

1

…Узнав о моем решении, бабушка бегала по кухне и кричала: «Кем ты будешь после окончания культпросветучилища? Ты будешь ключницей в деревенском клубе!..» Дедушка тоже хотел для меня более «солидной» профессии. А мне это было совсем неинтересно. Я нахватала в общеобразовательной школе троек по всем «точным» предметам и на уроках прятала в парту очередную книжку о приключениях Динки и как она прощается с детством, а на автоделе, вместо изучения «охладительной системы машины», читала Сергея Есенина. Что делать, моя девичья природа брала верх, меня интересовали человеческие чувства!

Моя интеллектуальная жизнь в 16 лет была так насыщена, а неприятие «точных» наук так велико, что мои нервы не выдержали, и экзамен по физике я вообще не сдала — у меня был нервный срыв. Я лежала на кровати после экзамена, на котором не смогла дать «физического» определения массы тела, и вспоминала, как бормотала на экзамене что-то про то, что у каждого тела есть масса, и прочую ерунду… и вот я лежала и, не отрываясь, смотрела на репродукцию картины Карла Брюллова «Итальянский полдень», мне было тесно в моем маленьком отроческом мире, и мне казалось, что только на этой картине и есть настоящая жизнь. Я спасалась красотой и пила ее взглядом, как спасительное лекарство. Мама не на шутку испугалась и отвела меня к врачу. Врач ей сказал: «Никогда ни в чем ей не перечьте, пусть занимается в жизни тем, чем хочет». И моя бедная героическая мама так всю жизнь и делала, за что я была ей очень благодарна.

Итак, я поступала в «кулек». Экзамены мне очень понравились. Они походили на те самые уроки актерского мастерства, которыми я уже два года как занималась в театральной студии. Так на творческом конкурсе помимо традиционных для театральных отделений прочтений басни, стихотворения, прозы меня попросили нанизать на воображаемую нитку воображаемый бисер и оценивали, насколько я органично и естественно веду себя при этом. Как я сейчас думаю, в этом задании заключается вся суть театрального искусства. Театр словно нанизывает на воображаемую нитку судьбы человека — отрепетированные перед жизнью ситуации, чтобы мы совершали в жизни меньше ошибок. Это очень хорошее образование для юной личности, вступающей в жизнь, — такая соломка, подстеленная под душу, чтобы меньше ушибаться.

В творческом конкурсе было еще задание: придумать рассказик с заданными словами типа: лампа, лестница, зеркало, вор. Его нужно было написать за определенное время. Проверяли и домашнее задание написать рассказ. Эти задания мне понравились больше всего. Вообще-то в школе я любила писать сочинения, особенно на свободную тему, а тут целый рассказ! Я плыла по волнам образов, которые захватывали меня своим чувством свободы и вольности, — мне нравилось это ощущение формулирования иной реальности, которая, однако, прочными нитями была связана с моей собственной реальностью, с чувствами и мыслями, которые в ту пору проживались сильнее фактов. Я написала рассказ о встрече мальчика на берегу Белого моря с девушкой, которая привела его в театр.

Меня приняли в «кулек» с оценками «5» — творческий конкурс, «4» — история, «3» — сочинение (за безграмотность). Я и сейчас пишу с ошибками, но ведь и Пушкин подтрунивал над этим фактом собственной биографии: «Как губ румяных без улыбки, / без грамматической ошибки / я русской речи не люблю…»

Мое поступление обозначило абсолютно новый период моей жизни. Кончилось детство, где меня защищали родные и близкие, и начался период самостоятельного существования. Этот Рубикон был отмечен еще одним горьким событием моей жизни — во время сдачи мною экзаменов в Люберцах по трагической случайности погибла моя бабушка. Ее сшибла пригородная электричка. А на дворе был 1986 год, и с моим детством уходил в прошлое весь советский уклад жизни страны.

2

Я начала каждый день ездить в Архангельск, который находился в часе езды от Северодвинска — моего родного города. Вставала в 6 часов и к 9 часам ехала на занятия. Запомнился штурм автобуса на вокзале, который ежедневно осуществлялся северодвинскими студентами и студентками, жаждущими уехать в Архангельск на учебу, потому что всем нам страстно хотелось какой-то другой жизни. Потом мы повисали на поручнях в салоне автобуса или (кому удалось сесть) прислонялись головой к стеклу и засыпали. Просыпались мы перед мостом через Северную Двину. Явление самой большой в этих краях судоходной реки было захватывающим зрелищем, особенно весной, когда на реке ледоход. Льдины прорезали темно-синюю волнующуюся воду, по реке шли суда, с моста был виден морской вокзал, веяло ветром с моря, и мы вдыхали полной грудью воздух романтики.

Силуэт Архангельска определяло высотное здание со шпилем и набережная, красиво разбитая, со старинными домами, улицами, площадями, она плавно заворачивала вслед за изгибом реки к Соломбале. Если идти по набережной от морского вокзала, куда прибывал наш автобус, то проходишь мимо речных судов и речного пароходства, мимо купеческих домиков ХVIII–ХIХ веков, проходишь церковь, похожую на цветной пряник, и поморское подворье и выходишь к красивому зданию Дворца пионеров, напоминающему здания будущего из книжек про Алису Кира Булычева. Дальше набережная поворачивает, и уже мерещится морской музей и памятник Петру I, который приезжал в Архангельск еще до постройки Петербурга. Его заворожил этот приморский город. Здесь, на Соловках, Петр баловался тем, что вырезал из дерева макеты фрегатов. Теперь два петровских фрегата стоят в краеведческом музее на набережной. И, возможно, именно Архангельск вдохновил молодого царя на свой собственный город-порт.

Архангельск сразу мне понравился своею радиальной застройкой, красивой и продуманной архитектурой, набережной с ее мостами, а также улицами, площадями, зданиями, своею стариной, и традициями, и культурным напряжением. А за стрелкой на набережной начинался совсем другой Архангельск, уютный, домашний, студенческий. Здесь параллельно реке проходила аллея, вся усаженная деревьями, на которой меня всегда настигало возвышенное, лирическое настроение. Здесь располагалась кирха, из которой в 1988 году сделали концертный зал. Здесь была научная библиотека, куда все мое студенчество я постоянно ходила и где, недалеко от набережной, стояло и мое училище. Именно на этой части набережной разыгрывали летом кукольные представления двухметровыми ростовыми куклами во время мирового фестиваля кукол. И именно здесь 5 июня проходили пушкинские ночи: на шхуне «приплывал» Михайло Ломоносов, провозвестник русской поэзии, здесь каждый год читали стихи Александра Пушкина, а потом выступали поэты и музыканты и всю ночь в свободный микрофон читали стихи все желающие. А ночи стояли белые, прозрачные, совершенно безумные, когда сама природа хочет только поэзии и музыки. Вот в такой город я и приехала учиться.

3

Занятия в училище меня вдохновляли. Представьте, у нас были предметы: танец, сценическое движение, пантомима, на которых нам прививали любовь к органическому, осмысленному, одухотворенному движению нашего тела. Правда, была еще и физкультура, но мне она совершенно не нравилась. Что такое забег на 200 метров или плавание, когда можно станцевать или красиво и не больно упасть или разыграть пантомимическую сценку, от которой и тебе хорошо, и зрителям удовольствие. А самое главное — это не бессмысленное движение, а эстетическое действо. Нас учили владеть своим телом, чтобы мы могли выполнять актерские задачи в спектаклях. Также у нас была сценическая речь, и мы учились правильно дышать и говорить громко во время спектакля, потому что это тоже целое искусство.

А самое главное — у нас было актерское мастерство, когда мы целым актерским коллективом — курсом — ставили спектакли классиков и наших современников и учились режиссерско-актерскими способами выражать основные идеи произведения. То есть, по сути, мы делали понятными нашим современникам «вечные» мысли автора. Это было исполнительское искусство. Мы общались как с автором, точнее, его произведением, так и с нашими современниками — зрителями. Поэтому должны были хорошо разбираться и в литературе, и в основных направлениях жизни современного нам общества.

А время было перестроечное. Для нас, только вступающих в жизнь, также как и для всего общества, были открытиями поэты Серебряного века, которых мы читали и ставили, и советские, недавно запрещенные авторы, которых тогда печатали в журналах «Звезда», «Новый мир», «Огонек» и других.

Для меня откровением стал ахматовский «Реквием», который мы ставили по сценречи. Образом нашего спектакля была очередь, но только очередь не в магазин, а в тюрьму, — такой вот символ той эпохи. Еще мы ставили Бориса Пастернака, и в спектакле было много музыки Шопена, так что стихи Пастернака звучали особенно музыкально. Ставили какую-то музыкальную композицию по стихам Лорки с гитарными переборами… В общем, вот такая интересная учеба занимала все мое свободное время…

Но параллельно с этим учебным, познаваемым миром начинается своя, индивидуальная жизнь, жизнь собственной души. Она «пишется» рядом с «основной» жизнью, но бывает иногда более яркой и важной, чем жизнь официальная, предзаданная, выверенная, «взрослая».

4

Я встретила их тоже в театральном мире. Это была студия «А». Пятеро мальчишек-поэтов и одна девушка. Все они писали стихи и ставили спектакль по своим стихам. Назывался он «Ласка смерти». Вот такбрутально — по-настоящему, как и все в этом возрасте. Я спросила, а почему «А»… Они что-то стали придумывать, типа «А» — первая буква в алфавите… но я сразу решила: «А», потому что девушку звали Алла. Это было очень по-рыцарски… и мне захотелось с ними дружить.

Меня пригласили быть осветителем, и мне это было внове — не играть самой, а только наблюдать за действием в спектакле. Спектакль был о том, что люди не замечают друг друга, что между ними везде ходит смерть, убивающая отношения между людьми. Спектакль был об отчуждении… Но поставили они его очень смешно и весело, в духе средневекового карнавала. Появлялась смерть с косой, которая ходила по зрительному залу и пугала, что кого-нибудь сейчас заберет, если люди не научаться понимать друг друга… «Смерть» играл Костя, режиссер студии «А». А в это время на сцене Вадим читал свои стихи про холод отчуждения, про высокие многоэтажные дома, в которых люди разъединены и скучают, про одиночество человека в этом мире.

Мой мир был тогда тепл и одомашнен. Он был живым и наполненным красками. Я смотрела их спектакль, сочувствуя, но не ощущая этого холода. У меня были родители, которые меня поддерживали, было «дело», которым я занималась, были подруги по училищу, были живы воспоминания о детских годах. Но спектакль посеял во мне сомнения. В это время я сама уже тайно писала стихи, только никому их не показывала. Я «отвечала» своим новым друзьям в стихах. Их мир был ветром реальности, в котором появились и для меня новые нотки. Я стала слушать «Битлз», «Pink Floyd», ходить с ребятами на рок-концерты. До этого я больше предпочитала Окуджаву, Высоцкого, Галича, Дольского. Теперь в мою жизнь ворвались «Аквариум», «Кино», «Зодчие», «Наутилус Помпилиус», Башлачев… Я слушала их и сочиняла об этом стихи: ритмичные, резкие, дерзкие, сами напоминавшие рок-тексты.

Рок-концерты, на которые мы ходили, походили на спектакли, и публика на них была разношерстная и «отвязная». Но мы не смешивались с нею, а держались особняком и чувствовали себя хорошо, только когда уходили с концерта гулять по набережной…

Мы шли долго, вдыхая ветер свободы, который продувал наши легкие. Не торопясь и почти не разговаривая, мы шли по вечереющему Архангельску, любовались розовыми закатами, которые были сродни рассветной заре нашей жизни. Иногда заходили в кафе, которое называлось «Под танком», поскольку рядом с ним стоял танк времен интервенции. Потом шли дальше по набережной и доходили до Соломбалы, где у студии «А» в Доме культуры была штаб-квартира. У нас были очень чистые взаимоотношения. Ребята нас с Алкой ценили за творческую жилку. Вообще, училища, музыкальное и культпросвет, собирали творческую молодежь города. Алла была старше меня на курс, но считалась на курсе неформалом, и вскоре ей дали там главную роль, соответствующую ее темпераменту. Алеша, который меня привел в группу, закончил музыкальное училище и учился на моем курсе, он здорово играл на гитаре и был вторым режиссером в студии «А». Костя тоже играл на гитаре и был первым режиссером, поэтому они с Алешей постоянно спорили за первенство. Вадим учился в педагогическом институте на переводчика с английского. В городе бывали англичане, приплывавшие в Архангельск по морю, и был морклуб, обеспечивавший англичанам культурную программу, где Вадим подрабатывал переводчиком. Олег тоже играл на гитаре, но, кажется, нигде не учился. С ним мы вели душещипательные разговоры, поскольку он был социально самым незащищенным из нас, и отсюда у него были комплексы.

5

Познакомившись со студией «А», я переехала в общежитие в Архангельск, чтобы у меня было больше свободного времени. Общежитие иронично называлось «Бастилия», потому что проникнуть в него было так же сложно, как в знаменитую французскую тюрьму для политзаключенных. Но жизнь в основном протекала в студенческой части набережной, где было мое училище и где жили Олег и Вадим.

Я стала брать уроки английского у Вадима, который мне нравился своим интеллектом и какой-то устремленностью к английской культуре. Он учил меня английскому произношению, и мы переводили тексты «Битлз». Это был новый, неизведанный мною опыт, пропитанный интеллектуальным напряжением, и мне очень нравились эти уроки. Потом Вадим, у которого была красивая «степная» фамилия — Ковылов, доверил мне и свои стихи.

В его стихах было много от восприятия английской поэзии и английской культуры… «Мой друг, земля за океаном,/ туда летим, доверясь ветру,/ и даже если нас закроют, / сестра моя ,храни омерту»… (что это за такая «омерта», каждый додумывал по-своему). «Плотники, выше стропила, это не просто игра, пока разговор о мире — где-то идет война» (что-то от ветра 60-х). «Годы летят, а мы идем медленно, / Меняем одежду, меняем песни. / Встречаемся вместе, уходим, прощаемся, / Грустим в одиночестве и снова встречаемся вместе»…Но так же органично в них были вплетены реалии жизни: огонь печи в деревянном доме; грузовик, в котором путешествуют юноша и девушка; врывающиеся в тесную юношескую комнату передачи о западной жизни… Все его стихи того времени были овеяны такой тоской по высоте и непорочности взаимоотношений, но были в то же время полны юношеского максимализма и даже цинизма… Они были наполнены таким полетом в будущее, таким ожиданием настоящего в жизни, но срывались на такой сарказм, что я не смела даже подумать ни о каких других взаимоотношениях, хотя Вадим мне нравился больше всех остальных ребят. Мне было с ним интересно общаться.

Однако я, конечно, идеализировала всю компанию. Это было еще то время, когда на эротические отношения были наложены табу обществом, но уже начинали появляться откровенные фильмы и откровенные книги, а я еще хранила верность какой-то девственной тайне, я еще не готова была перейти черту, за которой, как мне казалось тогда, были грубость, пошлость и разврат. Меня оберегало советское детство. Но юность все равно была проникнута эротической непорочной нежностью, которая, не находя прямого выхода, преобразуется в стихи, спектакли, чувственное одухотворение природы, эмоциональные и экстатические переживания.

Как-то мы сидели после концерта и прогулки дома у Олега, слушали музыку, возможно, пили шампанское. Потом разбрелись по квартире в разные углы — ночевать. Проснулась я на кровати, укрытая пончо. Алла спала в соседней комнате. А ребята сидели рядом, вытаращив на нас глаза и оберегая наш сон. Мы были так не похожи на других девчонок и вели себя совсем не так, как многие, потому никто из ребят не посмел бы нас обидеть… И такое доверие друг к другу неожиданно пробуждало естественные чувства, которые мне сложно было тогда определить. Олег и Алла влюбились друг в друга. Через год-полтора у Аллы от Олега родилась дочка. А потом они поженились.

А я была еще не разбужена, еще «хранила омерту…». Меня влекло дальше по жизни. Я стала больше уделять внимание учебе, реже бывать с ребятами. А как-то раз случайно подслушала разговор Вадима и Олега, Вадим говорил Олегу что-то вроде того, что я за ним бегаю, и хорошо бы я не бегала, а просто случилось бы то, что обычно случается между мужчиной и женщиной (он выразился более резко). Я жутко обиделась. Пелена спала с глаз, очарование прошло. Передо мною были обычные парни, разговаривающие обычно и традиционно о девчонках… Мне было грустно от этого, я была не готова расстаться со своим романтическим мировоззрением и отчаянно не хотела падать с небес на землю. Я перестала ходить к Вадиму на занятия по английскому.

6

В это время жизнь в училище, а точнее, ее отражение мелькало своими акварельными красками. Мы уехали на практику в поселок Двинской, где было много творческой работы, где у меня не было ни минутки свободного времени. Небольшая группа девчонок: хореографы, театралы, музыканты и другие клубные работники, которых должны были распределить в подобный Дом культуры, начинали свою профессиональную деятельность. Ощущение от практики осталось двойственное. С одной стороны, мне понравилась сама работа. Я разучивала со школьницами стихи Блока, организовывала вечера отдыха и была на них ведущей. Настоящей жемчужиной моей работы была постановка с учениками 9–10 классов музыкальной композиции о легендарной ливерпульской группе «Битлз». В этом меня поддерживал учитель физики местной школы. В глухом заводском поселке городского типа архангельской глубинки школьники впитывали в себя английскую музыкальную культуру 60-х годов, вдумывались в смысл знаменитых студенческих бунтов… и я бы не сказала, что эта культура была им непонятна. Песни «Битлз» так же трогали их, как мальчиков и девочек «продвинутого» Архангельска да и всего остального мира.

С другой стороны, колотящиеся в дверь номера нашей гостиницы местные мужики по субботам — это тоже была та объективная реальность, в которую мы попали. Нас сразу взяла под свою защиту местная молодежь. Появились воздыхатели. Но вели они себя с нами скромно. Впрочем, это не помешало одному вьюноше, которому я особенно понравилась своею наивностью и целомудренностью, «поносить» у менянасовсем серебряную цепочку. Такая ненавязчивая оказалась «плата» за охрану… Начались влюбленности моих подружек, и тучи над нашим пребыванием там начали сгущаться, но практика заканчивалась, и мы поспешили улететь на кукурузнике из Двинского в цивилизованный город Архангельск.

Мы уже подумывали о том, куда распределяться после учебы, и я даже заявила маме, что хочу поехать в Двинской на три года, отчего мой дедушка в Москве был просто в шоке. Но потом меня от этого отговорили.

Учебная жизнь включала в себя освоение и литературного наследия края. Мы побывали на родине Михаила Ломоносова в Холмогорах и Матигорах. Ездили на родину Федора Абрамова в Пинежский район. ВПинежье запомнился на высоком берегу реки монастырь, куда мы добрались, переправившись через реку. А время было странное. Активно восстанавливалась культура церквей и храмов. Люди валом шли креститься. Священники приобретали вес, и им возвращались культовые здания. Нас встретил молоденький священник, который жил там со своей семьей. Монастырь еще не был восстановлен, а священник жил в соседнем флигельке. Мы ездили с нашим «кукольником» — учителем по предмету «кукольное искусство». Возник вопрос о боге, о земном и небесном мире, священник спросил, чему учат в нашем училище. Тогда наш преподаватель ответил, что нас не уводят от мира, но учат «вечное», идеальное или «божественное» находить в земном, бренном, в красоте окружающей жизни, — то есть нас учат «одухотворять» земную природу.Поэтому мы, наверное, никогда не чувствовали себя приземленными, низменными и вообще людьми второго сорта. Нас, девушек, воспитывали в этом стремлении к «высокому», но чтобы это «высокое» прорастало в реальной жизни. Священник тогда сказал, что это не путь церкви. И я была рада, что иду другим путем.

7

Мы приехали в город, и начались дипломные спектакли. А вокруг все было пропитано любовью. У моих друзей по училищу и общежитию Вали и Романа (Роман был ненцем) тоже была любовь, но они любили друг друга так деликатно, что это меня совсем не обижало. Они очень тактично со мною дружили. И любовь их была именно одухотворенная. Таких отношений мне и самой хотелось. Начались наши самостоятельные режиссерские работы, и я играла у Вали в спектакле про студентов МГУ, а сама ставила «Плаху» Чингиза Айтматова с преподавателями нашего училища, из которых была сформирована актерская группа. Все поменялось. Мне доверили работать со взрослыми, зрелыми людьми. Было увлекательно и интересно, и постепенно моя душевная рана затягивалась.

Я начала присматриваться и к культурной жизни города, ходить на спектакли театра-студии Панова и театра-студии Галилюка. Именно в них аккумулировался тогда полуформальный творческий процесс, похожий на тот, который происходил в северодвинской студии, где я когда-то занималась. Я интересовалась этими студиями на предмет возможной работы в них актрисой. Но еще они мне нравились своим духом.

В студии Галилюка мне особенно понравился спектакль «Корабль дураков», поставленный про фантасмагорию нашей жизни. Спектакль был решен в эстетике Брейгеля.

А студия Панова сотрудничала с польскими театрами, и Архангельск был побратимом какого-то польского города. Осуществлялись культурные контакты, польские актеры приезжали к нам, а наши ездили к ним. В студии Панова были также увлекающиеся поэзией актеры, я читала их стихи в газете «Северный комсомолец». Тогда-то я и поняла, в чем разница между актером и поэтом. Актер проживает чужие жизни, в которых он растрачивает свою, а поэт проживает только свою собственную, индивидуальную жизнь, которую он оценивает и в которой только «отражаются» другие жизни или события, все то, что попадает в поле его зрения.

Как-то в газете я прочитала впервые стихи Юлии Матониной, поэтессы, жившей на Соловках и в 25 лет покончившей с собой. Стихи были именно о том одиночестве, о котором писал и Вадим, но еще более беззащитные, еще более хрупкие и прозрачные, еще более совершенные. Юлия Матонина переживала это одиночество одна и всерьез, а мы еще как-то грели друг друга… Нам помогала преодолеть эту обнаженность жизни и учеба, и друзья по училищу, и защита культурой… Мы жили не только и не совсем в реальности, но и в культурном пространстве, таком разнообразном, в котором есть не только холод, но и помощь в преодолении его. Великие авторы прошлого с их жизненными советами, жизненным опытом приходили нам на помощь. Помогали и реальные, окружавшие нас люди. Жизнь представала перед нами, юными, всеми своими красками. И мы любили тогда жизнь больше смерти и ее ласки.

Летом мы уехали всем курсом в путешествие по Вилигодскому району Архангельской области как труппа бродячего театра. Нам дали лошадь и кибитку, как настоящим странствующим комедиантам. В кибитке ехали наши вещи, а мы шли за кибиткой пешком. Это было романтическое приключение, овеянное шлейфом театральной романтики, и нам оно очень понравилось. Мы давали по три представления в день: музыкальную композицию по стихам Федора Абрамова; кукольное представление с петрушкой и спектакль всех театральных трупп — «Беда от нежного сердца».

Мы попали и на деревенскую свадьбу, и за мною стал немного ухлестывать деревенский парень. Но все связанное с эротикой вызывало теперь у меня особо критический подход, и парень, подумав, ушел восвояси. Мы возвращались на речном пароходике. По ходу пути к нам на борт спустилась команда с речной баржи, и мы давали им концерт. А потом снова юный моряк моего возраста хотел со мною подружиться, но не решался, все было теперь так не просто, наш пароход влекло дальше, и баржа осталась за бортом. Мы вернулись в Архангельск.

8

Начинался новый семестр, последний. Мне нужно было сдавать спектакль по «Плахе» и защищать диплом. Наша концертная деятельность в городе продолжалась, и нам предложили сыграть рок-спектакль «Кошкин дом» для посетителей морклуба. Я знала, что в морклубе бывает и Вадим, и разволновалась. Мы отыграли спектакль, и нам разрешили погулять по клубу. В баре я заказывала кофе, когда почувствовала, что подошел Вадим. Я обернулась. «Извини, — сказал он. — Ты все не так поняла». — «Ничего», — холодно сказала я и отошла. Я пила кофе и вся горела. Буря чувств проносилась в моей душе. Я думала: верить или не верить ему, какой он? где он настоящий? Потом, проходя мимо теннисного стола, я снова увидела Вадима. Он играл с кем-то в теннис. Вадим казался подавленным, он был бледен и посмотрел на меня как-то виновато. Я была смущена.

В городе я встретила Аллу. У нее все как-то очень хорошо складывалось, и я порадовалась за нее. Она сказала, что вообще-то это она виновата, что Вадим тогда так сказал, что она имела неосторожность намекнуть ему, что он нравится мне… В этом возрасте все так серьезно и так случайно, все так хрупко и так невозвратимо…Алла как-то рассеянно и ненавязчиво сказала, что Вадим просил меня зайти. Я долго не шла, колебалась. Гордость боролась во мне с другим чувством. Но все-таки я зашла. Вадим, как прежде, говорил со мною деликатно, робко и с уважением. Прежнее ощущение романтики возвращалось в наши отношения. Но трещина разъединения уже неумолимо разрасталась, обстоятельства накручивались, как снежный ком.

Мне предложили после распределения остаться работать в Архангельске, поскольку мама у меня болела, а с папой они в это время уже разошлись, и я была единственная, кто мог о маме позаботиться. А я подумывала ехать с мамой в Екатеринбург (тогда еще Свердловск), куда меня пригласила знакомая режиссер работать актрисой. Я пришла сказать Вадиму, что уезжаю.

...Мы сидели и молчали. Заканчивалась наша юность, впереди ждала взрослая жизнь, с ее трудностями и надеждами, но что-то безвозвратно уходило навсегда, и мы понимали это. Вадим протянул мне две тетрадки со своими стихами. Одно мне запомнилось особенно четко…

Не плачет ива у воды,

То скверы шелестят углами.

Меж деревянными домами

Оставил день свои следы.

Луна взойдет на небосклоне —

Не отводи свои глаза,

Наполни, ветер, поскорее

Опавших листьев паруса,

Воскресни, ночь, в бесшумном танго,

Сном белым напои мосты…

Уже закрыты двери «танка»,

Столы на улицах пусты…

И остается лишь подняться,

Щелчком монету бросить вдаль.

Не стоит больше удивляться,

Пора перевернуть медаль…

Юность пишется с белого листа, и она не переписывается заново. Этот опыт на всю жизнь. Я и сейчас думаю, что пила ее — чистую и прозрачную, словно ключевую воду, напиваясь на всю жизнь, и так и не могла ею напиться. В это время в стране происходили события, кардинально развернувшие жизнь общества, словно корабль, который плыл по теплым средним широтам, а теперь повернул в сторону Ледовитого океана (из социально ориентированного государства — в сторону капитализма...). Но в это время наша личная жизнь развивалась по другим, внеисторическим, собственным глубинным законам, которую жизнь общества задевала лишь по касательной. Общество, конечно, определяло общий фон нашей жизни, но все личное, что случалось с нами, зависело от нас. И именно мы были творцами своих судеб, и именно тогда происходило формирование наших личностей.

9

Я снова стала встречаться с ребятами. Мы начали ходить на перестроечные фильмы: «Легко ли быть молодым?», «Плюмбум», «Иди и смотри», на фильмы Андрея Тарковского «Жертвоприношение», «Иваново детство», «Ностальгия», фильм Абуладзе «Покаяние». Эти фильмы тоже формировали наше мировоззрение. Мы жили еще большей частью чувствами, и фильмы обращались к нашим чувствам, делая прививку от пошлости на всю жизнь.

Как-то мы поехали в Малые Карелы — это музей под открытым небом недалеко от Архангельска… И снова дух «Битлз», 60-х и «Pink Floyd» завладел нами. В Малых Карелах собраны деревянные постройки со всей Архангельской области. Это дома ХVII–ХIХ веков, деревянные церкви и часовни с «чешуйчатыми» куполами, амбары и колодцы с деревянными колесами и другие строения.

Музей раскинут на широкой территории в холмистой местности, и между холмами были наведены мосты и деревянные лестницы. Особенно красиво в Малых Карелах осенью, когда строения утопают в желто-бордовых листьях. В этом месте складывается ощущение разрушения и преодоления барьеров. Красота вообще располагает ко внутренней свободе. Хорошо дышится, хорошо мечтается о будущем. И нам захотелось немного пошалить. Мы забрались на крышу деревянной баньки и начали танцевать рок-н-ролл. Солнце уже клонилось к закату, и на небе началась та вечерняя ало-оранжевая мистерия, которая уводит душу в иные измерения. На фоне закатного неба на старинном строении четыре юных, тонких силуэта танцевали свой молодежный танец — танец любви, танец печали и танец расцвета…

Отрезвили нас милиционеры, пришедшие следить за порядком. Костя побежал их отвлекать, и мы быстро ушли с этого места.

А вскоре я уехала в Северодвинск работать, и неожиданно у меня появился жених, а потом мы с мамой действительно переехали в Екатеринбург. Но я всю жизнь вспоминаю об этих годах как о той жизненной и культурной почве — чистой и одухотворенной, из которой выросла моя личность, и той духовной первооснове, благодаря которой и складывается теперь моя судьба.