ЛСД. Стихотворения

СОНЕТ

Поверь, мой друг, не всё так просто,
как кажется на первый взгляд,
к чему привык ещё подростком…
Смотри, как над тобой горят

во тьме трепещущие звёзды,
когда созвездий стройный ряд
из-за темнеющих громад
встаёт торжественно и грозно!

Но если б все мы были слепы,
каким бы странным и нелепым
стал в этой непроглядной мгле

мир без рассвета и полудня,
где мы ходили б не по круглой,
а по расплющенной Земле.



* * *
Этот призрачный город разросся зловещей фигурой  
в заболоченной низменной пойме равнинной реки,
где на апофеоз обездушенной архитектуры
сиротливо взирают старинные особняки.

Здесь теряются люди. Не выйдешь без дрожи поджилок, –
могут череп пробить или шилом живот проколоть.
Русь беззубой колдуньей окраин клыки обнажила
и смакует, ощерясь, детей сладковатую плоть.

Здесь пропитано всё достоевщиной, маргинализмом:
теплотрассы, подвалы, вокзалы, домов чердаки.
Обитатели местных кварталов, инъекцию впрыснув,
проникают в иные миры, докторам вопреки.

Здесь подростки сбиваются в стаи и ищут поживы, –
то дадут тебе в глаз, то стакан самогона нальют…
Это всё – затянувшийся бред шестирукого Шивы,
что ушёл с головой в созерцаемый им абсолют.

А мучительность будней, тупая размеренность быта
умножают в трущобах количество самоубийств.
Пролетающий спутник не видит с высокой орбиты,
как живёт этот город с нелепым названием «Бийск».



* * *              
Центр Евразии. Юго-восточный край Западно-Сибирской равнины.
Лесостепь, постепенно переходящая в предгорья Алтая.
Середина июля. Солнце пылает, как щит былинный.
Я сижу на бордюрине, – ожидаю трамвай и газету листаю.

Здесь когда-то носились свирепых джунгар легкоконные орды,
а теперь – лишь дома громоздят бастионы своих этажей
и гигантским подобием древних кочевий плывут облаков белогривые морды,
повергая в уныние старожилов и сторожей.

Город смотрится в реку. Вот уже тридцать десятилетий
длится этот затянувшийся нарциссизм.
Отражённые сосен стволы, словно ножки красоток из кордебалета,
у пологого берега неустанно колеблют пловцы.

Здесь – в зловонных парах ацетона и политуры –
гордо гибнем, туго стянув столыпинским галстуком шеи,
мы – осколки незародившейся контркультуры,
распавшейся на пороге эпохи великих свершений.



* * *
Распался старый круг. О, где они теперь,
те верные друзья, с которыми я прожил
немало долгих лет, – открыт реестр потерь! –
лишь память иногда их призраки тревожит.

О, городской кошмар! В толкучке площадей
я чувствую себя затерянным, как в джунглях.
Но, повстречав в толпе знакомых мне людей,
я отвожу глаза и молча обхожу их.

Распался старый круг, – классический сюжет,
в котором роли всех отдельных индивидов
так схожи меж собой, что и надежды нет,
что станет жизнь иной, свои загадки выдав.

Мне нечего терять. Я знаю свой финал:
цикута не грозит – окончу в богадельне
остаток скорбных дней. А всё, что я познал,
я унесу с собой в иные сновиденья…



* * *
Заблуждения юности – терпкий и пряный настой…
Всё казалось так искренно, так безнадёжно серьёзно,
что, как Фаусту, хочется крикнуть мгновенью: «Постой!
Я хочу умереть от открытого туберкулёза!»

Мы росли как спартанцы, мы свой поэтический дар
развивали в глуши, далеко от столичной культуры,
собирая по каплям познания горький нектар
и страшась, как чумы, бюрократов от литературы.

Мы в истории города всё же оставили след,
все заслуги по полочкам время расставит толково,
но уже не вернуть беззаботность студенческих лет
и тусовок, пронизанных мистикой Гребенщикова!

Я прощусь с вами, словно с отечеством. Издалека
как структура реальности всё же легка и воздушна, –
эти кроны деревьев, похожие на облака,
где разобранный купол театра торчит, как ракушка.

Что такое стихи и зачем они нам, подскажи, –
Ты, кому ни имен, ни молитв, ни курений не надо?
Для чего мы живем в этом мире безжалостной лжи?..
Наступает сентябрь – золотая пора листопада.



* * *
Лето прошло, и промозглая сырость
заполонила понурое небо.
Вяз распластал по земле гобеленом
жёлтый костюм, из которого вырос.

– Бабушка. Слышишь? Зачем – мне не ясно –  
на зиму  листья снимают деревья?
«Полно. Не спрашивай, внучек, напрасно…
Скушай-ка лучше варенья из ревня».

– Но почему загрустил он внезапно,
вниз опуская скрещённые ветви?
«Просто сегодня его безвозвратно
вновь покидает ещё одно лето…»

Взгляд от окна отвела – и за пяльцы,
тонкими иглами быстро мелькая…
Вяз облетевший костлявые пальцы
клонит устало на крышу сарая.



* * *
Тополя облетели – стоят словно призраки.
У подножий их листья циновкой расстелены,
на которой – едва уловимые признаки
желтизну пробивающей блекнущей зелени.

Силуэты прозрачные множатся лужами.
Серовато-бледны, утомлённые, сникшие,
их костлявые кроны под небом простуженным –  
под чахоточным небом, от сырости выцветшим.

Как мучительно длился процесс увядания!
Долгожданный покой, наконец, ими выстрадан…
О, как хочется, глядя на серые здания,
со страданьем покончить единственным выстрелом.



ПСАЛОМ  НА 7-Е НОЯБРЯ

Рёв репродукторов призывный
терзает площади с утра:
и гимн о том, как брали «Зимний»,
и громогласное «Ура!».

Ноябрьский ветр срывает флаги, -
трепещут алые клоки!
Патриотические саги
сейчас подхватят старики.

И, присягнув в своем безверье,
в гордыне дьявольски слепой
воздев портрет и имя Зверя
на транспарантах над собой,

колонны двинутся помпезно…
О Ангел Божий, – поспеши!
Приди! И посохом железным
пустую глину сокруши!



* * *
Восемь огненных спиц промелькнут в мельхиоровом небе,
полыхнут и погаснут двенадцать багряных зарниц.
И отправятся в путь, позабыв о посеянном хлебе,
вереницы паломников к праху священных гробниц.

О, их призрачный мир пусть не кажется вам иллюзорным, -
сам Аллах начертал в нём порядок знамений и дат.
И орнамент бежит по стене минарета узорной,
словно стих из Корана, одной из крылатых цитат.

Мы живём на клочке, ограждённом стеной горизонта
и обтянутом сверху резиновым сводом небес,
отделяя себя полосой атмосферного фронта
от заоблачных сфер и от ветхозаветных чудес.

Но плывут над землёй кучевые воздушные башни
небывалыми сценами из фантастических снов,
и Спаситель спешит в этот мир с испытанием страшным,
чтоб подвергнуть сомненью незыблемость наших основ.

А скитальцы, покинув свои обветшалые замки,
чтоб искать в эмпиреях небесный Иерусалим,
чудотворных мощей прославляя святые останки,
в неизведанных далях навеки растают, как дым.



* * *
Ты идёшь пустыней Палестины.
На тебя с небес струится свет.
Но вдали – за полосою синей –
притаился ветхий Назарет.

На руках покоится ребёнок,
на сердце головку наклоня.
Взгляд его пронзителен и тонок…
Что он видит в облаке огня?

Видит ли Голгофу и распятье,
колкий терн Давидова венца,
как с креста, раскрыв свои объятья,
мир зовет в объятия Отца?..

Ты идёшь пустыней Палестины
и, прикрыв младенца рукавом,
утаить пытаешься от сына
знанье о призванье роковом.



* * *
Мы с тобой конгруэнтные люди, -
ни кола у нас нет, ни двора.
Чью там голову вносят на блюде
зачарованные вечера?

Но не нужно ни слез, ни проклятий, -
всё давно предрешила судьба!
Мы, как серапионовы братья,
ненавидим проклятых рубак.

Гой-еси! – выйдем в чистое поле
посмотреть, как за дальним бугром
расхрабрившийся народоволец
тычет в небо багровым багром.

У тебя богатырская хватка,
двинь ему промеж глаз – не сробей!
Пусть в кармане всего лишь двадцатка,
а в загашниках жук-скарабей…

И когда, опрокинутый навзничь,
он исторгнет восторженный крик,
все грядущие казни и язвы
нам отменит всевышний старик.

У него милосердное сердце,
он не станет нам строить козу,
а в багряном венце страстотерпца
расстреляет толпу из базук.



* * *          
«Коллапс» – это слово как резкий сухой хлопок
в ладоши, – и схлопнется перед глазами мир
до точки единственной. Где твой исток, Восток?
В каких измереньях теряется твой пунктир?

И снова, теряя все шесть степеней свобод,
ты смотришь в пространство, чьи рамки, как боль, узки.
И время вонзается в плоть, словно скалы в борт,
всё туже сжимая на сердце тиски тоски.

И разум, за эту точку хватаясь, как
хватается тот, кто тонет, за бритвы грань,
страшась погрузиться навеки в кромешный мрак,
выталкивает в гортань площадную брань.



ПАМЯТИ ШУКШИНА

Суров он был. Он в молодые годы
любил сходить поссать за камыши.
Учил нас жить для славы и свободы
Василий по фамилии Шукшин.

Сознательно мирские наслажденья
в себе он мастурбацией глушил.
Он жажде сердца не дал утоленья,
открыв России тайники души.

И если мне сомненье тяжело,
я у него опять ищу ответа, –
не потому, что от него светло,
а потому, что с ним не надо света…

О Бия-мать, когда б таких людей
ты иногда не посылала миру,
заглохла б нива жизни для блядей
и я бы не писал свою сатиру!



* * *
Есть грань, за которой теряются ориентиры
пространства и времени, – стены обычной квартиры
сдвигаются с мест и, впуская иные пространства,
становятся снова ареной заманчивых странствий.

Есть некая грань, за которой ни дна, ни покрышки
и жизнь – как цветная картинка из красочной книжки,
которую в детстве листал мальчуган лупоглазый,
маразмом насилуя свой созревающий разум.

Есть некая грань, за которой, как эпос былинный,
на каждом шагу вырастают вокруг исполины,
тогда мифотворчество переплетается с бытом
и новая жизнь обернётся корытом разбитым.



* * *
Наверно, я схожу с ума, -
кричат обшарпанные стены!
На штукатурке – письмена
чужой, неведомой системы.

А под нависшим потолком
парит уныло беловатый
плафон. За пыльным колпаком
пережигая киловатты,

выдавливает гнойный свет…
А стены стонут, стонут, стонут!..
Тревожный пепел сигарет
на фоне серого бетона

ложится горкою у ног,
растёт развалинами Рима…
Переплелись в тугой клубок
провисшие колечки дыма…

Наверно, я сойду с ума –
сойду с ума, открыв случайно
в наштукатурных письменах
весь ужас тайны мирозданья.



* * *
Горит зелёный меч.
Ползёт тупой костёр
суровый гроб испечь.
Косматый день остёр.
Бряцанье синагог
развеяло рассвет.
Сплетает суть дорог
мерцающий потрет.

Прозрачный козодой
заблеял сквозь звезду.
Вода струится в бой.
Мохнатый зуб – в бреду.
Бурлящий гриб лакал
из чащи стылый храп, -
ночей  литой оскал
недвижен, как сатрап.

Стонал змеёй клубок,
язык вгрызался в плач, -
на потных красках строк
гортанных дел палач;
на оргиях сердец,
на бутербродах лиц –
немыслимый Отец,
кастрированный ниц!

В слепую круговерть
слеплю промозглость чувств, -
живительная смерть
уродливых искусств!
Зажгу священный шум,
раскрашу вкусом звук, -
пусть жадность всех коммун
искрится, как паук!

Буди пространный дух,
неизъяснимый лай.
Распущен странный пух.
Софистский перл – сияй!
Клади огонь в бокал,
раздвинь безумство стен…
Горбатый суд скакал,
гремя венцом систем!

Питомец влажных нег
кладёт спонтанный хвост
на семиструнный снег,
и алый ветер – прост.
Прогрохотал Клондайк
несбыточных пустынь:
«Прелюдии кидай
и по скрижалям стынь!»



* * *
Новый год… Свой рассказик
так, пожалуй, начну.
Почему в этот праздник
я ищу тишину?

И, подальше от шума
уголок отыскав,
я уселся в раздумье
с сигаретой в руках.

Осыпаю с огарка
пепел прямо на пол…
Вот спешит санитарка
мне поставить укол…

Вспоминаю психушку –
сульфазин, инсулин…
Как я плакал в подушку,
оставаясь один…

Но грохочет над залом
оглушительный рок.
Упиваясь «металлом»,
сбившись в тесный комок,

то визжа, то стеная,
ликовала толпа,
а на сцене, кривляясь,
диск-жокей хохотал.