Живёт такая Даша

Андрей Пермяков

Дарья Верясова. «Муляка». Волга, №9–10, 2012
Дарья Верясова. «Похмелье». ДиН №5, 2014
Дарья Верясова. «Крапива». М., «Русский Гулливер», 2015

Среди бродячих сюжетов мировой культуры бывают сюжеты наиболее бродячие. Например, о подвигах героев. Такое любому человеку из любого народа понятно. В самом деле: для чего помнить и рассказывать о существах трусливых или склонных ко лжи? Хотя есть исключения. Сказки про зайцев, саги о скандинавском трикстере Локи, да, в общем-то, и Одиссей чаще не храбростью брал. Но всё-таки про смелые поступки или про любовь пишут куда чаще.

А бывают своего рода антисюжеты. Сказы про «то, чего на белом свете вообще не может быть». Кажется, к подобного рода невероятностям относятся повествования о женской дружбе. Причём опять-таки у самых разных народов. По крайней мере, меж статуй в китайских храмах весьма часто встречается изображение змеи на водяной черепахе. Гиды так и поясняют: это, дескать, символ дружбы между женщинами. Змея думает: «Укушу черепаху, она утонет, и я тоже утону». Черепаха думает: «Скину змею, она меня напоследок укусит, и я погибну». Так и связаны барышни друг с дружкою. Туристы из самых разных стран улыбаются, понимающе кивают. У нас, говорят, так же.

А Дарья Верясова написала книгу именно об этом — о дружбе. Угу, о дружбе между юными женщинами. Нет, снаружи «Муляка» — это повесть о трагедии, произошедшей в городе Крымске три года назад. За более свежими и более горькими событиями те дни мы как-то стали забывать, но масштабы бедствия вправду были жуткими. Многие люди поехали тогда выручать пострадавших, ну и Даша с Лоттой тоже.

Понятное дело: кроме искренне желающих помочь, к делу спасения присосались разные политически озабоченные личности. «Они не стоят слов, взгляни — и мимо»,— как писал один итальянец. Ну, или в данном случае так:

— Восемь. Сейчас нашисты флаг поднимать будут,— сказал кто-то.

Через несколько минут издалека донёсся гимн. В поле это показалось дикостью.

Аналогично, чужой прямою речью, переданы слухи о количестве жертв. То, чего автор не видел или в чём не участвовал, излагается по касательной, на краешке внимания. Да, в общем-то, и другие внешние аспекты лагерного бытования переданы без излишней акцентуации:

— Так найди себе что-нибудь в гуманитарке,— посоветовала Оля.

— Ну... как-то это…— протянула честная (это же для потопленцев!) и в ту пору брезгливая я.

— Ну хлоргексидином обработай и носи. Тут на третий день все в гуманитарке ходят. Своё изнашивается быстро.

Несколько позже остатки вещей грузовиками вывозили на свалки. Это ж понятно: гуманитарной помощью страна от Крымска откупалась. Впрочем, так же сдержанно и, во всяком случае, без лишней героизации Верясова пишет о работе своей лирической героини (воспользуемся всё ж этим термином) в разрушенном городе. Разная была работа: от разбора той же гуманитарки и регистрации потерпевших до выковыривания из подвалов тонн жидкой грязи, той самой муляки. Кстати, слово это, ставшее известным после Крымска, маркируется как «кубанский диалектизм». Может, и так, но я его встречал и раньше — скажем, в стихах тагильского поэта Василия Овсепьяна. Значение слово было тем же: «жидкая грязь»,— и точно так же оно соотносилось с тяжёлой работой, хотя в данном случае и оплачиваемой:

Мы золото мыли в муляке
(А выдался трудным сезон).
И нас провожали собаки
Туда, где гудел полигон.

Тут, в Крымске, с золотом было не очень, а собак много. Даже и сильно злых. Зато люди нормальные как минимум. Всё-таки молодость — отличная вещь. После тяжеленного рабочего дня в условиях форменного пекла здоровья хватает на развлечения до утра:

К тому времени я сидела на регистрации около одиннадцати часов и больше всего в жизни мечтала залезть в Северный Ледовитый океан. Народ собирался ехать на озеро.

Мы с Лоттой сделали печальные глаза, и нас тоже взяли купаться.

Вшестером мы кое-как влезли в «Жигули» местного волонтёра-автомобилиста Саши — очень милого армянина с забавным и хитрым взглядом. По пути мы встретили его друзей на красной «Ниве» и были с Лоттой отсажены к ним на пустое заднее сиденье.

Это оказалось не озеро, а водохранилище. Вода в нём была тёплой настолько, что не освежала. На берегу начинались комары и распитие местного вина. Мы с Лоттой переглянулись: сухой закон, которым нам грозили в лагере, нарушался самым бесстыдным образом,— и присоединились. Сказать по совести, было странным нам, новичкам, оказаться в компании старожилов Крымска. Сидевшая на земле Надя очень печалилась, что вскоре ей придётся уезжать в Питер.

— Я такого нигде не встречала,— говорила она.— Когда тащишь бревно, а мужики вырывают его у тебя из рук, потому что видят, что тебе тяжело. Хотя ты изо всех сил этого не показываешь!

Я не понимала страданий Нади, а её слова показались мне пафосными.

Назад нас везли те же парни на «Ниве». Ребята оказались славными: они долго колесили по полю, пытаясь вспугнуть для нас зайца, свозили на смотровую площадку, купили нам ещё вина и в целости и сохранности привезли в лагерь.

А люди вокруг и вправду интересные. Их много, они разнообразные и, как водится, малосовместимые меж собой в иной, условно мирной жизни. Хотя большей частью обитатели лагеря волонтёров показаны не в общении друг с другом или в совместной работе, но в плане описательном. В этом тоже есть определённая и правильная деликатность. В сущности, все же трудились, делали одно и то же дело. В меру, кто как умел. По три-четыре строчки о каждом, а получается рельефный портрет. Кажется, так умели и любили делать американские писатели середины двадцатого века.

Красавец Тёма узнавался издалека по неизменной арафатке на шее, голому торсу и чёрным очкам. Именно он умудрился создать в полевых условиях чайный клуб. На газовой горелке кипятилась вода, заваривался пуэр с какими-то травами, каждому выдавалась чашечка или пластиковый стаканчик. Ради этого священнодейства Тёма даже отрывался от любимого «Твиттера». Как правило, содержимое стаканчиков и чашечек быстро подменялось алкоголем со стороны гостей. Ещё приносилась гитара и звучала до самого утра.

Спать мы отправлялись зачастую уже на рассвете. А после восхода резко начиналась жара, будившая обитателей лагеря лучше любого будильника.

<...>

— Он и на Оккупайабае умудрялся всех поить чаем,— сказала мне позже Настя Топор.— Никуда не страшно ехать, если там Тёма, потому что тебя уже наверняка ждут горячий чай и уют.

Хрупкая 18-летняя Настя получила своё прозвище из-за того, что с первых дней наравне с мужиками разбирала завалы и таскала трупы.

— Так МЧСники же не пускали туда, где могли быть трупы? Как же ты их таскала? — недоумеваю я.

— Как, как... Завал чистишь, а там «цветочек». Ну и вытаскиваешь.

О размерах «букета» Настя умалчивала.

Кроме прозвища, она была знаменита ещё тем, что участвовала во всех «Стратегиях-31», из-за чего неоднократно задерживалась милицией, а за время крымской эпопеи умудрилась потерять паспорт, телефон, компьютер и даже палатку. Правда, в конце концов добрые люди отыскали ей всё, кроме телефона.

Ещё была Аида — утончённая городская модница, в числе первых приехавшая на это, тогда ещё пустынное, поле с автобусом гуманитарки. Прямиком из клуба «Zavtra» под проливной дождь.

Приходила приземистая, коротко стриженная блондинка Наташа — начальница отделившегося лагеря. Уносила в палатку уснувшего в пластиковом кресле десятилетнего сына (тоже работавшего в лагере), потом возвращалась и долго сидела с нами. Рассказывала пошлые истории с непосредственностью и трогательностью маленькой девочки, пила больше всех, говорила матом. Но всем было смешно и хорошо, всем хотелось её обнять и погладить по голове.

Время от времени приходил Олег, у которого на бэйдже было зачёркнуто слово «волонтёр» и приписано «доброволец». После мне много раз доводилось видеть такие исправления у наших ребят.

Вот в таких декорациях и с такими действующими лицами разворачивается фабула книги. А в чём, кстати, состоит эта фабула? В общем-то, и лишённая сюжета повесть оказалась бы явлением важным: про Крымск-то больше ведь никто и не написал художественной прозы. Собственно, актуальность темы и убедительная имитация репортажного стиля Дарью Верясову чуть подвели. Не как автора, но как потенциального лауреата. Два критика, состоявших в жюри премии, куда «Муляка» была выдвинута, не сговариваясь, высказались в том духе, что произведение хорошее, но это не художественная проза, а очерк. Ну что сказать? Невнимательно читали, стало быть.

Это, безусловно, проза, да и многослойная. С какого-то момента на первый план выходит тема любви и прочих отношений. Вообще — ожидаемо. А в условиях, когда на десять ребят, по статистике, двое девчонок, то барышни должны б и радоваться. Но всё непросто:

...меня пять раз звали замуж и пятьсот — в палатку. Но чувство самосохранения подсказывало: «Ни-ни! Дашь одному, от остальных не отобьёшься»,— и я развивала чувство юмора.

Вроде бы мотивация ясная, но тут надо обратить внимание на ещё одну особенность авторского стиля. Иногда, весьма нечасто, Верясова пишет, совершенно однозначно передавая мысли и чувства своей героини. Чаще даже не чувства, но ощущения:

Я просыпалась и видела, как ползёт муравей,— и была счастлива, что он ползёт.

Однако гораздо чаще автор использует другую тактику. Скажем, одним из центральных эпизодов книги стал довольно неприметный на весьма бурном фоне момент спасения застрявшего в рухнувшем доме котёнка. До котёнка этого никак добраться не могут, рядом сидит кошка, мяучит трагически. А потом оказывается: котёнок-то вовсе даже не её. И вот на ровном месте приходит надлом, ощущение бессмысленности всего происходящего, и труда собственного в том числе. Потом котика спасли, но осадок остался, как говорится в не очень смешном анекдоте. Такой способ передачи радикальных внутренних изменений через малозначимые, казалось бы, внешние события тоже произрастает из середины двадцатого века, от экзистенциалистов. И, при всей противоположности стиля Дарьи Верясовой этому направлению, в её прозе этот метод работает.

Так вот: удивительная целомудренность героини в условиях обилия и разнообразия мальчиков имеет, похоже, более глубокие причины, чем те, что изложены в лапидарной и грубоватой реплике, процитированной выше. Прежде всего, тут дело в дружбе с Лоттой, во взаимности этой дружбы. Всегда ж отношения с противоположным полом влияют на тесноту общения между собой — приходится выбирать. Вот девочки и выбрали. Повторю: в тексте ни этого выбора, ни каких-либо «ах!»-чувств нет. Есть забавные моменты ритуализации, вроде обращения подруг на «вы». Ну славно же — а что такого? Шла б речь о мужской дружбе, они б, наверное, друг друга спасли. Тут же выбран вот такой минус-приём почти без приёма:

— Лотта,— говорю я нетрезвым голосом, прежде чем провалиться в темноту,— а правда, мы — хорошие люди?

— Засыпайте…— смеётся Лотта и гладит меня по голове.

Мы живём в мире всё более изумительном. В точном значении этого слова. Так вот: в этом изумительном мире немедля поползли слухи о связи Лотты и Даши. «Муляке» даже прочили статус культовой среди меньшинств книги. Впрочем, может, это и как раз доказательство того, что мир остаётся прежним: у нас всё ещё не умеют отличать художественное произведение от репортажа, женская дружба проходит по разряду сказок, а сплетни растекаются в темпе селевого потока, смывающего Крымск. Другое грустно: очень мало кто разглядел тонкого и умного автора Дарью Верясову, автора, умеющего за довольно занимательной фактурой повести разместить важные, внятные и хорошо структурированные мысли.

Но те, кто прозаика разглядел, тоже печалятся. Не раз слышал мысль, что в нормальной стране Верясова была б уже знаменитым писателем. Согласен, кстати. Под «нормальной страной» подразумевать будем, конечно, Америку. Не современную нам, состоящую из толерантности и крылатой демократии, а небесную Америку, из книжки «Регтайм» Э. Л. Доктороу, только ещё чуть лучше. Впрочем, и в реальной-то Америке вполне себе процветает интеллектуальная коммерческая проза в диапазоне от «Бойцовского клуба» (полюс, скорее, отрицательный) до «Поколения Х» Дагласа Коупленда — книжки, собственно, это поколение и создавшей.

Увы, средь наших берёзок коммерческой прозой называют нечто, к чему понятие «проза» применимо лишь в значении «не стихи». Грустно это. Пишут-то сейчас хорошо и немало. И пишут люди интересные. Вот примерно об этих людях и написана следующая повесть Верясовой, «Похмелье». Вернее — начало этой повести. Сперва даже кажется, будто ничего и не произошло. Девушка вернулась из Крымска и погрузилась в обычную жизнь студентки творческого вуза. То, что лирическая героиня (вновь прибегнем к этой терминологической уловке) именно одна и та же, очевидно хотя б из обсуждения в тексте новой повести книги «Муляка».

Словом, жизнь продолжается. И продолжается абсолютно прежним, сообразным избытку энергии и креатива способом. Вот фрагмент из «Муляки»:

— Что,— спросил,— встать не можешь?

Я покачала головой.

— Может, похмелиться?

Я кивнула.

Андрюха присел, поднял меня на руки и понёс к штабу — похмелять.

В штабе мне налили стаканчик коньяка и отправили завтракать.

А так дело обстоит в мирной обстановке самого начала зимы в общаге Литературного института. Кажется, переменились лишь напитки, да и то не сильно:

Здесь прошёл бой: кто-то укладывал меня спать, а я сопротивлялась. Следы вели к двери, возле которой лежали вчерашние ботинки на высоком каблуке. Одном высоком каблуке. На месте второго торчал короткий штырёк.

Нет, это я не про стилистическое единообразие, это я про неизменность стиля жизни. В плане стиля прозаик Верясова как раз очень интересна. Нельзя сказать, что её книги легко опознать с одного предложения, но она такой задачи и не ставит. Хотя встречаются очень запоминающиеся характеристики внешности, состояний или направленности душевных движений. Например:

В странных своих очках он походил на крупную и прилично одетую стрекозу.

Или:

Сегодняшний день мог начаться для меня в Уругвае или Выборге — и тут бы не было ничего удивительного.

Или:

Я засмеялась и от этого заплакала.

Последняя фраза — вообще наиболее ёмкая характеристика героини обеих повестей. Но вообще Верясова подобными ёмкими формулировками не злоупотребляет. Динамика её прозы обеспечивается иным. В частности — соответствием темпа высказывания темпу происходящего. А рефлексии убраны в глубь высказывания, они как бы фоном идут. Или вообще отсутствуют:

— Ты отобрала у этого парня шарфик и не отдавала. Это уже когда к метро шли всей толпой. Вы с ним играли в догоняшки, носились, как две лошади. Он хотел вернуть шарфик, а ты требовала, чтоб взамен он прилюдно разделся.

— Догола?

— Ага.

— А он?

— Разделся.

Говорю же: быт нынешней писательской молодёжи и не совсем молодёжи описан душевно. Тот же случай, что и с Мулякой, хоть и на абсолютно ином материале: сама по себе, лишённая явного сюжета, повесть «Похмелье» уже б заслуживала внимания. Изнанка писательской жизни всегда ж интересна. Если, понятное дело, речь идёт о писателях заметных. Ну так у них впереди ещё время есть. Вернее, у нас. Да, автор этой рецензии тоже попал в объектив. Собственно, о себе отрывок и приведу. Прототипы остальных героев (это слово очень хочется взять в кавычки) книги тоже вполне узнаваемы: вдруг обидятся ещё? А мне так про себя весьма понравилось:

С первого дня нашего знакомства он утверждал, что я не только похожа на ежа, но даже и фамилия моя рифмуется с этим животным. На резонные высказывания типа «„Хомяков“ и „забор“ — это тоже рифма» он обижался и обещал больше со мной не дружить. Но всё равно дружил и иначе чем ежом не называл.

<...>

— Неужели ты ревнуешь? — радостно спрашиваю я.

— Конечно, нет,— фыркает Олег.— Мне Хомякова жалко.

— Дался тебе Хомяков! С ним весело. Вот в прошлую субботу мы, к примеру, катались кубарем с откоса. Знаешь мост возле Киевского вокзала?

Правым глазом он выжидающе смотрит на меня, левым осматривает бесконечность, и мне опять кажется, что за нами кто-то следит.

— А под мостом — крутой травяной откос, по нему можно спуститься на трассу и набережную. Вот с него мы и катались, как два бочонка. Сначала Хомяков, потом я. Это опасно, там реально вылететь на трассу.

Олег окидывает меня скептическим взглядом:

— Судя по всему, ты выжила.

— Я под конец испугалась, начала цепляться за траву, а она обрывалась. А потом оказалось, что внизу горка становится пологой, сверху этого не видно, вот тут-то я и затормозила. А потом мы купили коньяка и орехов, сидели на пустыре, там возле моста здоровский есть, огороженный. Болтали о всякой всячине... Правда, на следующий день он этого не вспомнил, но с кем не бывает?

— Как плодотворно вы проводите время! — восклицает Олег.

И я с удовольствием вижу, что он всё-таки ревнует.

Вот, собственно, и прозвучало это слово. Слово, определившее сюжет повести. Ревность. Барышня попала в дурацкую, но очень распространённую ситуацию. «Похмелье» — это своего рода фильм «Осенний марафон», показанный глазами Аллы, героини Марины Неёловой. И время года подходящее, чуть более холодное, нежели в фильме, и стиль поведения тоже безнадёжно-сходный:

...начиналась зима, я была в лёгкой курточке, короткой юбке и осенних ботинках — страх замёрзнуть был меньше страха не понравиться.

Да ещё и, в отличие от Аллочки, жилья своего нормального нет. В общагу же не пригласишь. Вернее, пригласить-то можно, но он не пойдёт. Так и бродят такие несчастные рыбки под дождём и мокрым снегом:

Гулять с Олегом — значит, пить. Осенью пьют все, и я тоже. Для вида помялась, но согласилась. Мы не виделись всё лето, и нам есть о чём поговорить: однажды весной он вдруг позвонил, обещал развестись, звал замуж, а потом делал вид, что был пьян и ничего не помнит. Я каждый день ждала его звонка, напоминать о себе лишний раз считала нечестным, поскольку не хотела на него давить, и спустя три месяца была готова на что угодно, лишь бы закончилась эта мука.

По-китайски слово «ревность» передаётся выражением «пить уксус». Вот и пьют. Повесть составлена из трёх бутылок, так автор назвала главы. Да, подразумевается не уксус, конечно, но вот так... И снова отметим удачную композицию книги: по мере того, как девушка со своим несвободным возлюбленным всё сильнее пьянеют и всё больше мёрзнут, воспоминания становятся светлее. Абсолютно кинематографический приём. Мысль девушки уходит далеко-далеко, к самому началу их, выражаясь нынешним гнусноватым стилем, «отношений»:

Африкан махнул рукой в сторону горы. Из-за неё неторопливо выползало солнце. Кое-как, ленясь, оно вытащило половину своего тела, а после сделало рывок и очутилось на небе целиком.

Опять-таки нечастый пример красивости в прозе Верясовой. Обычно всё куда жёстче. У неё ведь за богемным антуражем и за киношной оболочкой скрыт этот чеховский план: вроде и жалко людей, но чего ж они такие нелепые и зачем этакое над собою выделывают?

К счастью, «Осенний марафон», с точки зрения женщины, не бесконечен. Финал повести лишь кажется открытым, на деле там всё ясно: отношения завершены. Да, в хорошей прозе сюжет — дело третье, это общеизвестный факт. Но умение внятно завершить повествование — это ведь тоже признак мастерства. Особенно вот так завершить, вне прямого высказывания, с помощью яркого образа:

Эскалатор едет вниз. Запыхавшаяся собака понимает это не сразу. Она разворачивается, садится на ступеньку и воет. Так, воя, доезжает до низа, сходит на ровный пол и требовательно смотрит на меня. Морда её выражает желание цапнуть, и я, сделав безразличное лицо, нарочито медленно направляюсь к правому эскалатору — он едет вверх. Через несколько секунд мимо меня пробегает дворняга. Она радостно лает.

Вот так. Вверх по лестнице, ведущей вверх. Главное — не оглядываться. Снова отметим хорошую амбивалентность стиля: сквозь отчётливо авторскую, принадлежащую уже очевидно состоявшемуся прозаику Дарье Верясовой прозу проглядывает высказывание, характерное, как мне кажется, для Юрия Трифонова. Он вообще не случайный гость в этой прозе. Как и некоторые другие представители его поколения.

Но вот ещё отчётливей влияние тех, кого принято называть шестидесятниками, в стихах Дарьи Верясовой. Удивительно, да ведь? Ещё несколько лет назад казался очевидным факт: продолжать поэтику этого поколения незачем и некуда. В конце концов, они сами сказали очень много и занялись самоповторами задолго до физической старости. Едва ли не единственным удачным примером развития этого стиля был Дмитрий Быков. Да и его состоятельность была для многих неочевидной. Но вот как-то всё меняется.

Опять-таки: в поэзии, как и в прозе, Верясова вполне самостоятельна, она никому не подражает, и, говоря о влияниях, я имею в виду сугубо стилистическую близость к упомянутой генерации поэтов. Но свидетельств этой близости довольно много. От склонности к повествовательному стилю до милого кокетства вроде:

Сестра вырастала красоткой,
Я — дурочкой вырастала.

Но ни кокетство это, ни, скажем, некоторая декларативность, ни отчётливая и словно бы принципиальная обращённость к детской оптике поэтике Дарьи, кажется, не вредят. В конце концов, у автора этого почти всё впереди, и оттого такая вот целеустремлённая, летящая манера письма вполне совпадает с высказываемым. Особенно неожиданно такой стиль выглядит на фоне тотальной анемичности или, напротив, энергичной озлобленности большинства авторов поколения нынешних тридцатилетних или чуть младше поэтов.

Но, при почти абсолютной приязни к этим стихам, рискну сделать небольшое замечание, относящееся, тем не менее, к значительной части текстов. Когда Верясова пишет прозу, мне кажется, она твёрдо верует в начала и концы. В данном контексте — приступая к написанию, скажем, повести, отчётливо представляет себе исходный и финальный её моменты, следуя при этом внутри повествования за логикой событий, а не помещая фабулу в предустановленные рамки. В прозе такой подход даёт значительную свободу, о чём выше уже было сказано. Однако в стихах уровень этой самой свободы порой оказывается чуть недостаточным. Предустановленность финала мешает. Сейчас попытаюсь объяснить. Вот стихотворение без первых двух строк и без итогового катрена:

<...>
над миром летит Гагарин,
распластанный, будто ястреб,теряя болты и гайки,
дымный чертя след.
А мама зовётся Галкой,
ей одиннадцать лет.Серым туманом испачканы
апрельские небеса.
У мамы тонкие пальчики
и чёлочка на глаза.Мама растит косы
и сочинения пишет,
а мир, по-детски притихший,
уставился в чёрный космос.
<...>

Отлично ведь, да? Но в полном виде этот текст, на мой вкус, чуть проигрывает. Нет, финальная закольцовка через сны мамы и дочери делает его очень защищённым, со вкусом построенным, придраться тут не к чему. Но, может быть, попытка рискнуть, сделать финал совершенно непредсказуемым привела б к ещё более интересному результату? Хотя разве тут предскажешь? Это, понятно, гипотеза.

Вот как-то так. Появился в нашей литературе интересный автор. Как это часто бывает, появился вдруг и сразу. Но это только кажется. Дарья год назад окончила Литературный институт. Вот тут хочется сказать добрые слова и вузу этому в частности, и особенно — своевременности обучения там. Очень специфическое это заведение. Туда надо приходить не рано и не поздно, а вовремя. Иначе сколько мы знаем выпускников, оставивших литературу или начавших писать нечто очень невнятное? А вот при открытости к обучению и осознанном выборе результат оказывается весьма даже неплохим. Дарья Верясова очень хорошо представляет дальнейшее. Может, и неосознанно пока:

Я знаю: мне придётся онеметь,
Когда себя, как книгу, пролистаю,
Но всякой рыбе Бог раскроет рот,
Но над землёю музыка взойдёт —
Серебряная, жгучая, простая!

Когда готов к будущему, так и нестрашно совсем. Ну, почти не страшно.