Эмиль Сокольский

МЕРЦАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ и другие рассказы воспоминаний



МЕРЦАЮЩИЕ ЗВЁЗДЫ

Композиция «Звёздная пыль», растиражированная на сотнях граммофонных пластинок зарубежья, у нас в СССР называлась «Мерцающие звёзды»: видимо, так решил Александр Цфасман, который записал её со своим оркестром в 1939 году. В детстве я часто крутил эту мелодию, крутил и другие, собирая по крупицам «вышедшие из употребления» пластинки, к недоумению сверстников, увлечённых «тяжёлыми» ритмами… И представить себе не мог, что спустя совсем немного лет познакомлюсь с некоторыми звёздами эстрады прошлого – далёкими, едва заметными ныне, как те самые мерцающие звёзды… Да и теперь удивляюсь: неужели это всё было?

МАГАДАНСКИЙ ОТШЕЛЬНИК


Вадим Козин не звучал и не упоминался ни по радио, ни по телевидению около сорока лет, ни разу! Я трепетно хранил собранные по крупицам довоенные пластинки (среди них – его знаменитые «Осень», «Любушка», «Маша», «Забытое танго»…), а слушая, восхищался: какое чуткое исполнение, какой вкус, какая высокая культура! Потом узнал, что певец жив-здоров и вроде бы ходит в своём Магадане и хвастается первым долгоиграющим диском… Пошли публикации одна за другой: Козина, с его слов, посадили за то, что отказывался петь о Сталине. Старшее-то поколение знало: загремел на Колыму за аморальное поведение, то есть – за совращение малолетних. Что документально и подтвердилось впоследствии.
В Москве старые артисты мне рассказывали: в столицу возвращаться не собирается, говорит: я здесь привык, мне хорошо; на самом-то деле боится презрения коллег, все ведь помнят: друзей среди них не имел, мало о ком отзывался хорошо, а будучи в заключении, беспрекословно подписывал доносы на них.
Известный журналист и филофонист передавал слова Утёсова, сказанные ему как-то при чаепитии: «Лера, я всё понимаю: бывает дружба, бывает приятельство, бывает сосуществование. Но в какие рамки уложить отношения Козина к его собратьям по эстраде…»
О Козине много и сочувственно писал московский журналист Борис Савченко, с которым у певца сложились особо доверительные отношения. Однажды я решил подготовить радиопередачу из ранних записей Козина и позвонил певцу в Магадан – задать два-три вопроса.
Козин с жаром ответил и прямо-таки потребовал запись будущей передачи. К слову я упомянул имя Савченко.
– Савченко? – взвизгнул Вадим Алексеевич – Да он сволочь! Скотина! Сука! Он всегда наживался на моём имени! Да пошёл он на …!
Я вспомнил слова Утёсова…
Козина не стало в девяносто четвертом. Но он живее всех живых. По-прежнему включаю его записи – и восхищаюсь тонким вкусом, дикцией, высокой культурой пения, многим громко известным ныне артистам ой как недоступными.
Истинно: лучшее, что в нём есть, художник выражает в творчестве. Остальное – уходит.

КАПРИЗНАЯ ПАМЯТЬ

У Изабеллы Юрьевой была прекрасная память. Обычно, когда я звонил ей спустя месяц после нашей последней беседы, она как ни в чём не бывало напоминала: «Помнишь, на чём мы остановились? Так вот…» и продолжала разговор. Говорить любила долго!
Однажды память Юрьеву вроде подвела. Когда я с радостью поделился впечатлениями от её исполнения песни Дунаевского «Вечер вальса» (непривычный для «белой цыганки» репертуар!), она пренебрежительно бросила: «Не пела я такого! Не помню!» Об одной песне, за давностью лет, забыть можно. Однако спустя время в мои руки попали другие диски Юрьевой с подобным репертуаром, и уж тогда на сообщение о моих находках она пробурчала: «Ну, спела две-три песни, потому что заставляли петь советский репертуар. Не хочу вспоминать, и ты не вспоминай. Слушай лучше романсы». А после того как прислал Изабелле Даниловне запись передачи о ней, в которую включил песню «Возле города Тамбова», она месяца три со мной не разговаривала.
И когда мне достался её редчайший диск, выпущенный малым тиражом в 1950-е годы с песней «Наш тост» («Тост наш за Сталина! Тост наш за Партию!»), я счёл, что благоразумней будет о нём умолчать…
Юрьева была обидчива. Но отходчива. И снова, в сотый раз, рассказывала о своей ростовской юности, о которой помнила только, что жила на Никольской (ныне Социалистическая), и как девчонкой впервые выступила в Парке культуры и отдыха (парк имени М. Горького), и во время исполнения песни «По старой калужской дороге» в горло к ней залетел комар…
Почему так не любила «королева романса» задушевно напетые ею советские песни? Наверное, это был своего рода каприз, вполне в духе Изабеллы Даниловны. Каприз перед самой собой. Мне доподлинно известно, что присланные Юрьевой бандероли с записями её передач, да и письма почитателей подолгу валялись нераспечатанными. Одну из её собственных плёнок, изжёванную, запылённую, заметил у Изабеллы Даниловны известный коллекционер. «Что это за плёнка?» – «Всё никак не выброшу», – был ответ. Коллекционер принёс её домой, прокрутил и услышал потрясающую, никому не известную запись: Юрьева поёт «Очи чёрные»! Эта запись вошла в программу первого долгоиграющего диска певицы…
Избирательная была память у Изабеллы Юрьевой.

СТАРИК ВАРЛАМОВ

– Заходите, заходите, – быстро проговорила подвижная и приветливая женщина лет шестидесяти на мой вопрос, дома ли Александр Владимирович. – Раздевайтесь. (Дело было зимой.) Сейчас я его разбужу.
В комнатке напротив входной двери я мельком заметил: на диване, чуть свесив ноги, на боку лежит старик с густой седой шевелюрой, «старик Варламов», как назвал в записной книжке Илья Ильф молодого, но уже седовласого дирижёра... Его старенькие довоенные пластинки я слушал лет с одиннадцати (ритмичные джазовые композиции – в основном, фокстроты – тёплого, по-русски задушевного звучания); позже крутил и послевоенные (приглаженное и, пожалуй, не джазовое, а эстрадно-симфоническое исполнение). Я ещё не знал, что от «раннего» варламовского призыва почти никого не осталось в живых: в войну оркестр попал в окружение, музыканты погибли, Варламов выжил – и за своё везение поплатился лагерями...
Ксения Александровна – это была жена Варламова – провела меня в маленький зал и на пару минут оставила наедине с раскрытым пианино, двумя креслами, тумбочкой с древним магнитофоном, столиком и книжным шкафом.
В зал вошёл, перебирая старческими шажками, худощавый Александр Владимирович, остановился, протянул в пространство руку и уверенно сказал:
– Здравствуйте!
– Вы ему говорите! – шепнула мне Ксения Александровна. – Он почти не видит.
Действительно, умные серые глаза за большими очками смотрели мимо меня... Мы сели друг против друга и стали беседовать, – точнее, я вызывал Александра Владимировича на воспоминания, а он очень спокойно, добродушно и с явным удовольствием рассказывал о своём оркестре, о дирижёрах того времени: Утёсове, Цфасмане, Кнушевицком...
– Все они евреи, – словно удивляясь, сообщил мне Варламов. – У Утёсова настоящая фамилия... забыл... как у художника... Вандейк, что ли. (Он назвал фамилию голландца Ван Дейка, близкую по звучанию к утёсовской Вайсбейн). Как я, русский, среди них затесался?
Варламов был взаправду чистокровным русским. Его знаменитый прадед – композитор Александр Егорович (автор романсов «Метелица», «Красный сарафан», «На заре ты её не буди»), двоюродный дед – трагик К.А. Варламов, тоже знаменитый, мать – певица. Недаром Александр Владимирович отличался высокой аристократической культурой, для него естественной как воздух: когда чувствовал, что я собираюсь задать вопрос, поспешно замолкал и как-то услужливо преподносил мне то, что предлагал показать... Ни о ком из коллег-эстрадников не отозвался плохо, разве что слегка кольнул Александра Цфасмана:
– Александр Владимирович, почему ваш оркестр почти не исполнял танго?
– Оно не давало возможности развернуться импровизации моих музыкантов. Для джаза танго невыигрышный танец.
– Танго неплохо получалось у Цфасмана...
– У него оно лучше получалось, чем всё остальное!
Беззлобно он рассказывал о пьянстве музыкантов своего оркестра. Пианисту Саше Рязанову (впоследствии руководителю вокального джаз-квартета), когда музыкантам случалось пировать в ресторане, непременно хотелось подраться с кем-то из посетителей; Миша Петренко, тоже пианист (автор популярной до войны песни-вальса «Черноморская чайка»), имел обыкновение едва ли не каждое утро выпрашивать у Варламова рубль на опохмелку. Александр Владимирович чистосердечно признался, что спиртным не увлекался (в отличие от руководителя Госджаза Виктора Кнушевицкого, которому и в канаве случилось ночевать) и бранные выражения не употреблял.
Это соответствовало возвышенному образу моего кумира детства... И потому, когда Александр Владимирович отлучился на минуту в туалет, а мне пришлось выйти зачем-то в прихожую, я не без удивления увидел через не до конца закрытую дверь послушно стоящего перед унитазом Варламова, так пребанально справлявшего нужду...
...Темнело, и я уже собирался уходить, но Варламов остановил:
– Ну, чтобы у тебя осталось впечатление, послушай одну часть моего нового концерта для трубы с оркестром, записал оркестр Гостелерадио под управлением Петухова.
Он с помощью Ксении Александровны наладил магнитофон. Музыка была светлой, доброй, варламовской. Композитор слушал с виду равнодушно, изредка постукивая пальцами в такт.
С тех пор, приезжая в Москву, я первым делом звонил Варламову, и он, запинаясь (как всегда, когда торопился что-то сказать), спрашивал: «Ну... когда ты собираешься к нам прийти?»
Он очень радовался моим приходам, по-родственному расспрашивал обо всём... Чувствовалось, что ему не хватает внимания. Его надолго заряжали редкие телефонные звонки знакомых: то какого-то музыканта, то звукорежиссёра... Чтобы скрасить одиночество, Варламовы купили себе попугайчика. По-моему, попугайчик для Александра Владимировича был последней радостью в его жизни. Когда я приехал в Москву в январе 1989 года и, как обычно, позвонил Варламову, Ксения Александровна взволнованно и торопливо (так она говорила, впрочем, всегда), рассказала о том, что с Александром Владимировичем поступили плохо. Пообещали устроить его юбилейный творческий вечер – и пропали.
В следующем году в газете «Советская культура» я прочитал некролог. И вышел на вечернюю улицу: хотелось побродить одному. Шёл, а на глазах были слёзы.

ЧЕЛОВЕК ПОД КОНТРОЛЕМ


Я несмело протягиваю руку к звонку и думаю: чего волноваться – милый, наверное, старичок, будет растроган: небось, давно обделён вниманием. Усадит за чай, уйдёт в воспоминания… Именно так я представлял встречу с Владимиром Коралли, в далёком прошлом – одесским куплетистом, исполнителем музыкальных фельетонов, эстрадных песенок, спетых в дуэте с Клавдией Шульженко, его супругой. «Любовь и спорт», «Роман с квасом», «Как за Камой, за рекой», «Клава», «Часы пока идут» – я наизусть помнил эти мелодичные фокстроты, согретые улыбчивым голосом артиста… Так случилось, что телефона Коралли у меня не было, поэтому, по юношеской непосредственности, я решил просто прийти к нему домой, расспросить: как складывался его творческий путь до прихода с Клавдией Ивановной в джаз-оркестр Якова Скоморовского (когда Шульженко и записала свои первые пластинки: «Андрюша», «Записка», «Челита» и прочее), и после войны, когда распался руководимый им Ленинградский джаз, с которым Шульженко напела её самое известное: «Руки», «Былое увлечение», «О любви не говори», «Синий платочек», «Давай закурим»…
Коралли приоткрыл дверь, недовольно выглянул через цепочку и спросил неприязненно:
– Что вам надо?
Крупное волевое лицо, зачёсанные назад седые волосы с пробором посредине, серые глаза – недоверчивые, раздражённые.
– Так не делается! – отрезал он в ответ на мои объяснения. – Сначала созваниваются, посылают представителя от организации, назначают где-нибудь встречу. А сегодня я занят.
– Ну, тогда извините…
Вот тебе раз… И это – Коралли?! Потерянный, уничтоженный, я спустился на первый этаж. Идти никуда не хотелось, и я бездумно присел на занесённую снегом скамейку, отвернувшись от подъезда.
Теперь всё это мне кажется смешным... А тогда, в том далёком феврале, я испытывал жесточайшее разочарование! Слишком везло мне на душевные, тёплые встречи с легендами эстрады. Не гадал, что ведь и послать могут.
Кто-то скрипнул дверью, но не прошёл мимо – остановился.
– Что вам нужно, молодой человек? – отчеканил тот же голос.
Коралли был теперь неузнаваем: в пальто, шапке и очках он выглядел этаким низеньким крепышом. Я встал, бормоча: «Сейчас постараюсь объяснить», и мы быстро пошли в сторону метро «Динамо». Коралли деловито и серьёзно слушал.
– Так! – наконец ответил он. – Теперь я вижу, что вы старую эстраду знаете. – И с сердитым возбуждением продолжил: – Но разве вы не знаете, что никого нельзя впускать в квартиру: заходят, а потом начинают требовать ордена, деньги… А мы – люди под контролем! Чтобы к нам попасть, нужна деловая бумага, желательно – печать! (Владимир Филиппович стукнул кулаком о ладонь, словно показывая, как её, печать, должно ставить).
И, прощаясь у метро, наставительно произнёс:
– Свои вопросы изложите мне в письме. А я отвечу. Сейчас же я еду на работу, в Театр Эстрады.
Письмо от Коралли я действительно получил. «Ответы на Ваши вопросы, Эмиль, – вежливо писал он, – Вы найдёте в моей книге «Сердце, отданное эстраде», которая выйдет осенью этого года. Обещаю выслать».
Книжки я так и не дождался. Мне удалось купить её самому. Мемуары были живые, увлекательные, из них читателю становилось ясно: своей славе Шульженко обязана исключительно Коралли! Об одном Владимир Филиппович умолчал – как повёл себя при разводе. Себя ни в чём не обделил, а бывшую супругу оставил в весьма стеснённых условиях.
Ничего, обошлось. Шульженко с шумным успехом выступала ещё три десятилетия. А о Коралли быстро забыли. И голос его незнаком даже самым верным почитателям радио.
Да что там Коралли. Теперь услышать и Шульженко – великая редкость.

ХВАТ

Пластинки певцов Русского зарубежья в 1950-е годы можно было купить только на чёрном рынке. Наибольшим спросом пользовался Пётр Лещенко. Потом шёл Константин Сокольский.
У Лещенко пение яркое, с «шиком», а вот Сокольский всегда казался мне исполнителем более проникновенным. До сих пор я считаю: лучше, чем он, танго никто не пел... И так озорно исполнял куплеты, что было ясно: его весёлость – не артистическая маска, а – таков он и на самом деле: заводной, жизнелюбивый!
Мне довелось познакомиться с легендарным для меня певцом. Константин Сокольский жил в самом центре Риги, на улице Революции. Я вошёл во дворик старого дома, в подъезд, поднялся к двери № 2, позвонил. Женский голос что-то спросил... по-латышски. Удивляться было некогда.
– Константин Тарасович дома?
Дверь тут же открылась, я увидел худощавую пожилую женщину с добрым лицом.
– Его нет, – ответила она без удивления.
– А он придёт?
– Да, может быть, через полчаса, он ушёл на почту.
Я рассказал, кто я, откуда.
– Да зайдите. – Она провела меня в комнату и указала на стенку с фотографиями молодого Сокольского-артиста. – Не волнуйтесь, он не страшный. Только похудел немного...
Мы сговорились на том, что пока я погуляю по городу.
– Приходите смело, он любит молодых, – подбодрила латышка.
Но я всё-таки волновался... Зашёл в кафе – может быть, подкреплюсь и почувствую себя непринуждённей? «Подкрепился» так, что с трудом встал!
...Дверь открыл Сокольский, высокий, сероглазый, в очках, с зачёсанными назад седыми волосами.
– Вы уже знаете обо мне? – спросил я вместо того, чтобы представиться.
– Ну что ты! О тебе уже знает весь мир! – так же улыбнулся Сокольский.
В комнате Константин Тарасович сел на стул, а меня посадил на диван. После первых обоюдных вопросов-ответов он перешёл на сплошной монолог, причём говорил не столько о себе, сколько о других: о Петре Лещенко, Александре Вертинском, Юрии Морфесси, Алле Баяновой, о рижских «пластиночных» певцах Леониде Заходнике, Владимире Неплюеве... Спел, не помню по какому поводу, «гусарскую» песню «На солнце оружьем сверкая»: голос глуше, чем на пластинках, но спутать – нельзя!
С лёгким беспокойством в комнату заглянула Текла Станиславовна, жена Сокольского (она и открывала мне в первый раз дверь):
– Вы, наверное, не ели?
– Спасибо, я не голодный, – искренне ответил я. – Очень хотелось есть, и я нашёл хорошую столовую.
– Ну... ладно, сейчас, – замялась хозяйка – и через минут десять принесла блинчики, сметану и какое-то молочное национальное блюдо. Я едва сдержал испуг: отказываться нельзя, но я ведь так сыт!.. Меня усадили к столу, я взял вилку, собираясь с духом; а Сокольский с удовольствием поглощал один блинчик за другим и всё говорил, говорил... Потом завёл патефон и поставил пластинку рижской фирмы «Беллакорд»: его голос пел «Песнь балалайки». Я это танго слушал впервые, и весь обратился в слух.
– Ты ешь, ешь, – подгонял меня Сокольский, видя, что вилка застыла у меня в руке. То же он повторял, когда заводил другие свои пластинки: вальс-бостон «Когда любовь волнует кровь», танго «Чужие города», фокстрот «Ха-ча-ча»... На минутку вошла Текла Станиславовна и с огорчением посмотрела на меня:
– Ешьте, ешьте! Костя, не ставь ему, пусть ест!
Когда с едой чудом было покончено, мы оба склонились над патефоном: Сокольский поставил пластинку «Давай по-русски», в ней были такие слова:

Давай по-русски,
по-петербургски
Всю эту ночку мы проведём!

Тут он поднял палец: тихо, мол, слушай!

Сперва попойка,
а после тройка,
И скорбь, и горе нам нипочём.

И на словах:

Пусть водка пьётся,
а песня льётся, –

с лукавой интонацией спросил:
– А ты, наверное, сам любишь это дело?
...Не знаю, насколько Константин Тарасович увлекался в молодости «этим делом» (знаю, что очень любил приударить за дамами, – «хват!», как однажды выразился хорошо знавший его ростовский пластиночный коллекционер Михаил Мангушев, ныне покойный), но для своих неполных восьмидесяти трёх он выглядел прекрасно: бодрый, подвижный, весёлый!
...В его новогодних открытках, которые он регулярно мне посылал, было много восклицательных знаков, говоривших о той же бодрости, об оптимизме... А потом забарахлила почка, её пришлось удалять, пришлось отлёживаться в санатории на Рижском взморье. «Что ж, и с одной почкой можно жить», – успокаивал меня знакомый медик. И Сокольский жил... Но недолго. Его не стало в мае 1991 года.

ХИТРОСТИ РУЖЕНЫ СИКОРЫ

Прекрасная была певица, да сегодня скорее вспомнят Гелену Великанову или Капиталину Лазаренко, чем Ружену Сикору... Почему? Наверное, потому, что они – более «молодёжные», мобильные, наивно-жизнерадостные, непосредственные. Но именно поэтому – и всегда казались мне легковесными, хотя я порой с удовольствием завожу их пластинки. Сикора – несомненно глубже и сердечнее; истоки её творчества – в довоенной эстраде, тогда как Великанова и Лазаренко – дети жиденьких квартетов и квинтетов, сменивших в 1950-е годы «устаревшие» джазы и ансамбли с тёплым звучанием аккордеонов...
Когда двадцатидвухлетняя Сикора приехала в Батуми с ростовским джазом железнодорожников под управлением Дмитрия Воронина, её попросили принять участие в концерте для какого-то важного лица из Тбилиси. Спела одну песню, другую – не отпускают! Спела ещё и ещё... После концерта подошли двое элегантных мужчин и вежливо спросили, не желает ли она переехать в Москву в качестве артистки? Ошеломлённая Сикора не знала, что говорили с ней музыканты лучшего в СССР джаза под управлением Александра Цфасмана (этот оркестр тоже принимал участие в концерте).
Недели через две в ростовскую филармонию пришёл официальный вызов: Ружена Сикора приглашается на работу к Цфасману. Требовательный Александр Наумович, веря в светлое будущее певицы, всё-таки на всякий случай приписал: если солистка не подойдёт – пусть не имеет претензий.
Претензия была у Цфасмана и, к счастью, только одна: «Что ты наделала?! Зачем состригла косы?! Мне они понравились больше, чем твоё пенье...»
С его оркестром Сикора записала свои первые чудесные песни: «Друг», «Пора в путь-дорогу», «Месяц в синем небе»... – все они памятны мне от первой до последней ноты! И уж потом только, много лет спустя, она напела шлягеры, популярные в 1950–1960-е: «Я тебе писать не стану», «Приходи скорей», «Целуй меня крепче» («Бэса ме мучо»)... А летом 1998-го в её уютной квартире я слушал бесконечные рассказы Ружены Владимировны о своей молодости...
У Сикоры были необыкновенно добрые серые глаза, которыми она влюблённо смотрела на меня, словно спешила отдать как можно больше тепла своего сердца. Из прихожей мы сразу направились на кухню, Ружена Владимировна открыла шкафчик, потянулась за чаем, вареньем, конфетами... И руки её дрожали. «Возраст...» – в который раз с огорчением подумал я, будто всё не мог привыкнуть к тому, что мои вечно молодые кумиры – сегодня глубокие старики... А Сикора к тому же в 1960-е годы перенесла тяжелейшую автомобильную аварию, и по сей день результат: боли в сердце.
Ружена Владимировна радовалась, глядя на меня, пьющего чай с вареньем и конфетами (а муж Николай Александрович, моложе её лет на двадцать, деловито возился в зале с фотоаппаратом, готовясь нас запечатлеть), и растроганно вспоминала:
– Музыкальную школу я окончила в Новороссийске, на своей родине, в девять лет уже пела арии. Был у нас в городе деревянный театр – он сгорел в войну, – и там я девочкой выступала по любому случаю. Однажды спела «Рассвет» Леонкавалло, и после этого какие-то дяди пообещали дать мне направление в ростовское музыкальное училище. В Ростове я училась и работала, – я же была единственной кормилицей в семье, посылала родителям деньги. А на каникулах выступала с оркестром Воронина. Во время гастролей в Батайске наш концертный вагон обчистили. Спасибо, добрые люди, у которых я снимала квартиру, меня одели, обули и обогрели... Ростов я очень люблю, там ведь прошла моя юность. Я помню, приехала спустя годы на гастроли, и поселили меня в гостинице «Дон». Там строго-настрого запрещали пользоваться электрическими приборами. Но так не хотелось питаться в столовой... Однажды я что-то готовила на плите, и запах просочился в коридор. Тут как раз в дверь и постучали с проверкой! Я выдернула шнур и закрыла шторой плитку. Проверяющие, глядя на моё невинное лицо, готовы были уже уйти, да только из-за моей спины пошёл дым, потянуло палёным. Это загорелась штора, которая коснулась горячей плиты. Ну и ругали же меня! Но не наказали: уважили как популярную артистку.
Напоследок Ружена Владимировна снова потянула меня на кухню – ещё раз попить чаю. И, взяв в обе горсти конфеты, протягивала мне: возьми с собой! Я отказывался: стеснялся, да и не больно-то люблю сладкое. Ружена Владимировна с сожалением положила конфеты обратно в вазочку. Я попросил сделать перед уходом короткий звонок. И в то время, как говорил по телефону, Сикора, пользуясь моментом, мигом переправила конфеты из вазы в мои карманы.
…О Ружене Сикоре я всегда вспоминаю с большим душевным теплом. Ей часто неможется, она много времени проводила в больницах – восстанавливала сердце (как по секрету сказал хорошо знающий её человек, больница для Сикоры не всегда необходимость, но всегда – удовольствие).
Я знал, что жить, конечно, ей осталось недолго. Я знал, что человек не может жить вечно. Но мне упрямо хотелось, чтобы Ружена Владимировна подольше задержалась на этой земле, на которой она оставила свой замечательный след… Её не стало 23 декабря 2006 года.


ОПРАВДАНИЕ ЖИЗНИ

Бьют в берега величаво
Волны далёких морей.
Где б ты по свету ни плавал,
Всюду найдёшь ты друзей...

Эта песня Оскара Фельцмана, более известная в другом варианте: «Тот, кто рождён был у моря», облетела всю страну после выхода на экран фильма «Матрос с ''Кометы''», в котором блестяще сыграл и спел Глеб Романов. Как певца его уже знали очень хорошо: Романов в 50-е годы был в моде, он много записывался на пластинки (песни «Домино», «Два сольди», «Беса ме мучо», «Голубка»...), много выступал на эстраде – у нас и в соцстранах – с песнями народов мира. Мягкий доверительно-душевный голос певца и сейчас помнят те, кому за шестьдесят. «Матрос с ''Кометы''» вышел в 1958 году; прежние немногие работы Романова на Мосфильме прошли не столь заметно. И вдруг – такой новый взрыв популярности! – и поклонницы, поклонницы...
Увы, на этом карьера певца-актёра пошла на спад. Видимо, он не выдержал испытания славой. Пороки всё глубже и глубже затягивали его. В 1965 году секретарь актёрской секции докладывала президиуму оргкомитета: «...на съёмочной площадке говорил нецензурные слова, в гостинице устроил дебош. Всегда пребывает в пьяном виде. Гонялся за женой и дочерью с топором». Дальше – больше. Однажды Романова встретил на улице знакомый артист, пригласил зайти в ресторан, вспомнить прошлое и, как водится в таких случаях, выпить. А в ответ услышал: «Знаешь, меня такое уже не интересует...» Это означало, что его собеседник увлёкся более сильными средствами.
Да, Глеб Васильевич был одним из первых советских наркоманов. От старых артистов я узнал, что тело его нашли в 67-м где-то в Ленинграде и долго не могли опознать. И родственники, кажется, не слишком огорчились его смертью.
Однажды Глеб Романов нетвёрдым голосом напел под гитару на магнитофонную ленту романсы – со знанием дела, в старомосковской, слегка цыганистой манере, не переступая грань дурного вкуса, а лишь как бы намекая на неё. Может, именно к такому репертуару и тянулась душа заблудшего, но богато одарённого человека, который даже в «расслабленном» состоянии оказался неспособным поступиться культурой исполнения...
Некоторые пластиночные записи Глеба Романова переизданы на двух компакт-дисках. Поневоле думаю: так что нам до его поведения, если он будет по-прежнему доставлять утончённым слушателям массу удовольствия? И вновь делаю вечный вывод: творчество – это всё. Это, в конце концов, оправдание жизни.

КАК Я ЗНАКОМИЛСЯ С ВЕЛИКАНОВОЙ

Искусство Гелены Великановой – я думаю, эпоха в жанре советской песни, хотя и радовала певица своим звонким, жизнерадостным, «молодёжным» голосом не так-то уж и долго (пик её популярности – середина 50-х – начало 60-х). Нынче если и будут вспоминать великановские песни, то назовут прежде всего «Ландыши» – некогда несправедливо заруганную, а впоследствии – столь же несправедливо перехваленную; хотя были песни и получше – «Тишина», например, или «Поезда», или «Если нас двое», или «Хорошая девочка Лида»... Да что там говорить: имя Великановой в конце 50-х звучало громче, нежели имена Нины Дорды, Капитолины Лазаренко и прочих и прочих...
Из всех артистов старой эстрады, с кем мне приходилось встречаться, лишь одна Ружена Сикора была связана биографией с Ростовом. Жизнь Великановой тоже связана с Ростовом, да вот только познакомиться с певицей мне не пришлось. Нет, всё-таки пришлось... Но разве это было знакомство?
В сентябре 1997 года, оказавшись в Москве, вечером я позвонил Великановой, чтобы порасспросить о «ростовских страницах»: хотелось подготовить на нашем городском радио передачу о ней. А Гелена Марцелиевна могла бы кое о чём вспомнить! – она ведь первым браком была за ростовчанином, поэтом Николаем Доризо, автором широко известных песен «Огней так много золотых», «Три года ты мне снилась»...
Трубка любезно откликнулась спокойным, с хрипотцой, женским голосом:
– Да, я вас слушаю.
Я объяснил цель звонка, спросил, помнит ли Гелена Марцелиевна что-нибудь о Ростове-на-Дону. Она отозвалась охотно:
– Конечно, как же не помнить! Я приезжала туда часто, ведь там жила моя свекровь... – и вдруг осеклась (голос изменился, стал деловым и холодным): – Постойте... Вы говорите – передача. А кто и сколько мне будет платить за интервью?
Обескураженный, я всё же мгновенно нашёлся и стал объяснять, что за передачу на нашем провинциальном радио автору платят копейки, что никакой личной выгоды я не преследую, что хочется мне лишний раз дать людям возможность услышать голос, который...
Она перебила:
–У тех, кто у меня брал интервью, по две квартиры, по три машины, а я и ни копейки от них не получила! Я не согласна на таких условиях с вами разговаривать.
И даже её «до свидания» звучало сдержанным негодованием...
Значит, вот она какая, Гелена Великанова, – гордая, корыстная? «Странно, она вовсе не такая, – удивлялся мой знакомый вологжанин Андрей Тепляков, продюсер и шоумен, хорошо знавший певицу. – Может, не в настроении была, или думала, что беседует с богатеем и просто не разобралась, в чём дело...» Позже он подарил мне диск с видеосъёмкой её выступления в Вологде – и я услышал из уст пожилой, по-прежнему элегантной артистки то, о чём сам хотел у неё выведать в тот давний вечер:
– С первым мужем я прожила десять лет, от того брака у меня дочка. Сейчас даже смешно вспоминать, что он был моим мужем... У меня в душе ничего не осталось к нему! Он был известным человеком, писал тексты для песен, но я ни одной песни на его слова не спела. Их героини были милые, покладистые, смиренные – совсем не такие, как я...
(Гелена Марцелиевна запамятовала: русские тексты к песням «Маленькая Мари» и «Осенние листья» написал Доризо, он же автор слов к «Песенке молодых соседей» – «наши окна друг на друга смотрят вечером и днём»).
Осенью 1998 года Великанова, собираясь на свой творческий вечер в ЦДРИ, вошла в ванную и... поскользнулась? Сердце прихватило? Никто не знает...
Но много или мало – семьдесят пять лет жизни? Нет однозначного ответа и на этот вопрос. Да он и не нужен. Ведь бесспорно то, что Гелена Великанова переложила свою жизнь в песни, а у песен нет возраста.

ОБЕД В НИЖНЕ-ЧИРСКОЙ


Однажды в Брянске кто-то поставил перед администрацией вопрос о будущем памятнике Сигизмунду Кацу, автору одной из лучших песен о Великой Отечественной – «Шумел сурово брянский лес», на что получил брезгливый ответ: «Ещё мы будем всяких кацев увековечивать!»
Не понравилась фамилия... Ну не захотел композитор брать псевдоним! Зато написал дивные песни «Сядь со мною рядом», «Два Максима», «Сирень цветёт»... Был знаменит: его с радостью встречали везде, куда он выбирался с творческими поездками. Первую из них он совершил на Дон; в 1937-м году Кац колесил по донским станицам, слушал народные хоры, любовался хороводами казачек, изучал по нотам песни, записанные Листопадовым, – и всё для работы над своей первой опереттой «Взаимная любовь» – её действие происходило на казачьем Дону. Насколько удачной получилась оперетта, неизвестно: она затерялась в истории и вряд ли будет когда воскрешена. Но осталось другое – песня, которую Кац сочинил вскоре, прочитав утром в ростовской гостинице газету «Молот»: ему попались на глаза стихи местного поэта Анатолия Софронова «Как у дуба старого». Через год песню Каца и Софронова записал на пластинку вокальный октет Госджаза Виктора Кнушевицкого. И понеслось с патефонов, с репродукторов: «Ехали мы, ехали сёлами-станицами...»
А осенью 42-го Кац с Софроновым создали шедевр – «Шумел сурово брянский лес». Песня и поныне считается символом Брянска, начальная её музыкальная фраза – позывные городского радио...
Мне же лично дорога послевоенная песня Каца и Софронова «Здравствуй, столица, здравствуй, Москва!», бравурная и вместе с тем щемяще грустная... И раз уж речь зашла о донских корнях песен композитора, вспомню жизнерадостный, мелодичный вальс «У нас в общежитии свадьба»; автор слов – тогда ещё никому не известный Николай Доризо, который прочитал своё скромное произведение Кацу, посетившему Ростов в очередной раз, в конце сороковых.
Осенью 1951-го года Сигизмунд Абрамович вместе с композитором Леонидом Бакаловым и поэтом Александром Коваленковым около месяца прожил на строительстве Цимлянского гидроузла. Уступив просьбе гостей, стройуправление поручило мотористу прокатить их на катере по Дону, показать зону затопления. По берегам рубили рощи, рокотали трактора, перевозя на салазках станичные дома...
О путешествии от Калача до Цимлянска Кац так писал в своих воспоминаниях:
«– Где мы будем сегодня обедать? – спросил я у моториста катера.
– Если станица Нижне-Чирская ещё не переехала, там есть чайная, – совершенно невозмутимо ответил на мой вопрос водитель Михаил Назарович, даже не повернув головы от штурвала.
И всё-таки мы опоздали. Через несколько часов мы увидели только место, где раньше стоял Нижний Чир. Этот посёлок переехал на гору и уже начал строиться по новому генеральному плану».
Если полагаться на память ростовского журналиста Соломона Гурвича, Кац рассказывал ему иначе:
«От Нижне-Чирской осталась половина станицы», – так утверждал моторист. Чайная ещё стояла, но персонал заявил: всё съедено. «И выпито?» – с тревогой спросил Кац. – «Ну, чай остался. Чай и сахар-рафинад. И хлеб». – «Давайте хоть это, – попросили гости и посетовали: – Так вот встречают песенников!» – «А как вас зовут?» – «Кац, Бакалов, Коваленков». – «Не знаем таких»...
«Потом начальник чайной, уважив артистов, всё же вынес им бутылку самогона, – с неодобрением продолжал Гурвич, за всю жизнь ни разу не нюхавший спиртного. – Да только закусывать было нечем, вот они и ''пообедали'' чаем, а бутылку привезли в Калач».
Уже в Ростове местный поэт Леонид Шемшелевич написал по просьбе Каца текст: мол, приехал казак на побывку и не узнал своей станицы. И той же осенью, но уже в Москве, новая песня Каца прозвучала на концерте в честь 7 ноября.
Называется она «Как приехал казак». Большой известностью не пользовалась. Не пошла в народ.
А у меня такая пластинка есть: выпущена Апрелевским заводом, поют Евгений Белов и Матвей Матвеев, оркестр под управлением Виктора Кнушевицкого. Песня, как и все другие у Каца, – с «изюминкой»…




ПУСТЬ ПЕСНЯ ЛЬЁТСЯ


Одно время Алла Баянова, переехав из Румынии в Москву, жила у своей костюмерши; тогда мы и общались (к сожалению, не часто). На её концерты в Ростове и в Москве я приходил со служебного входа: у нас всё было «схвачено». Даже усталая после выступления, она могла в артистической что-нибудь пропеть по ходу простого, совсем домашнего разговора. Будто бы пение не воспринимала как «работу»…
Аккомпанировал ей в то время пианист-виртуоз Михаил Аптекман; играл мастерски, выкладывался – весь! И никакой звёздности, дружелюбный был человек (нет его уже, всего шестьдесят лет прожил...) Мне, правда, казалось, что он не чувствует той «ресторанной» ритмической лёгкости, которая была присуща даже и нашим, советским пианистам, аккомпанировавшим в 30-е годы певцам с «русско-цыганским» репертуаром. Аптекман интеллектуально осовременивал фортепьянное сопровождение, выступая как бы «на равных». И впечатлял…
То, о чём она мне немного рассказывала, почти всё повторено ею на концертах и в книжке воспоминаний: о себе, о Вертинском, о Петре Лещенко, о Юрии Морфесси… Правда, известный «пластиночный» коллекционер, автор книг о певцах прошлого Валерий Сафошкин говорил мне за рюмкой, что её годовая отсидка в румынском концлагере – это миф, «украшение» биографии (так же, как и выступление Вадима Козина в Тегеране).
Однажды Баянова вспомнила: «Публика русского ресторана в Бухаресте смеялась, когда я пела:

Пусть водка пьётся, а песня льётся,
Что будет дальше – не всё ль равно?
Сейчас живём мы – всю ночку пьём мы,
А это очень хорошо!»

(В песне, под оркестр, на чудовищное качество текста как-то не очень обращаешь внимание. Этот румынский фокстрот был записан филиалом фирмы «Сolumbia» в Бухаресте; а в Риге его напел на пластинку Константин Сокольский).
Публика смеялась потому, что эту песню пела, по сути, ещё девчонка…
Алла Баянова переехала со своей любимой собакой в новый дом, я не стал её искать, и наверное, она скоро забыла обо мне. А может, и нет: она ведь очень удивилась, когда узнала, что молодой человек так хорошо знает её репертуар, – а ведь это удивление относилось к самым первым впечатлениям по приезде в Россию.

СВЕТЛЫЙ ГОЛОС


В станице Вёшенской мне случилось листать альбом с граммофонными пластинками, которые любила слушать семья Шолоховых, и я приятно удивился, увидев на этикетке одной из них знакомое имя: Соломон Хромченко.
Этот певец много записал до войны неаполитанских, еврейских, советских песен, классических романсов, арий из опер. К слову, песня «Шёл отряд по берегу, шёл издалека» разошлась по стране именно благодаря Хромченко.
Голос его – звонкий, чистый, светлый лирический тенор – хорошо ложился на пластинки. Мне неизвестно, сколько дисков певца вышло в годы войны, но знаю самое важное: Хромченко первым напел на пластинку замечательный вальс Матвея Блантера «В лесу прифронтовом»: «С берёз неслышен, невесом, слетает жёлтый лист...» Случилось это в 42-м, когда артист выступал перед бойцами с джаз-оркестром Александра Цфасмана. Исполнение Хромченко – задорное и одновременно душевное; Виноградов и Козловский, которые записали эту песню значительно позже, преподнесли её осмысленнее, бережнее, уже как песенную классику, – а задор, непосредственность исчезли... Тогда же, с Цфасманом, Хромченко записал и «Огонёк» («На позицию девушка...»), – после войны её замечательно исполнил для патефона и Владимир Нечаев, только на другой мотив (первый, хромченковский вариант – с напевной музыкой Матвея Блантера – в народе не прижился).

Кончилась война, певец продолжал выступать в Большом театре; однако двое из моих пожилых знакомых эту официальную информацию отрицали. «Не пел он в Большом, потому что пускал ''петуха''! Пел в филиале Большого, а это не одно и то же», – убеждала одна. «Ходил на ''Севильского цирюльника'', Хромченко пел Альмавиву, так он пустил столько ''петухов'', что как-то неловко стало за Большой», – сокрушался другой... Магнитофонная лента тех лет, однако, не передаёт упомянутого недостатка. Потом певец надолго ушёл в тень, – впоследствии он объяснял это так: евреям в те годы чинили большие препятствия. Но зато в 70-е и 80-е Хромченко всех немало удивил, записав на пластинки три большие программы: неаполитанские, еврейские народные песни, русские романсы. Голос его не то что не потускнел – окреп, стал благороднее и увереннее.
Зимой в 1989 году мне посчастливилось побывать в квартире Соломона Марковича на Тверской. Я преподнёс гвоздику престарелой, похожей на Фаину Раневскую, супруге Хромченко Цецилии Израйлевне, которая, побеждённая болезнью, почти недвижно сидела на диване, и мы прошли в продолговатую комнату с длинным столом посредине, где хозяин усадил меня и сел напротив. Я приготовил вопросы, но неожиданно услышал вежливое: «Ну, расскажите мне поподробнее о себе».
Круглолицый Хромченко смотрел на меня с бесконечно спокойной полуулыбкой ленивыми, как у захмелевшего и засыпающего человека, глазами (ходил, однако, легко и бодро, как тридцатилетний мужчина). О своём оперном прошлом вспоминал неторопливо и будто безучастно, а себя похвалил только в одном: никогда никому не пакостил, никогда не знал, что такое делать интриги («Потому и пребываю в прекрасной форме», – раскрыл он секрет); зато с увлечением признался, что по нотам, которые прислал ему товарищ из Прибалтики, разучивает забытые всеми цыганские романсы: хочет выпустить очередную пластинку.
– С последней пластинкой, где еврейские песни, пришлось потрудиться, – Соломон Маркович вздохнул с шутливой досадой. – Язык свой забыл, пришлось петь по бумажке. «Здравствуй», «спасибо», «пожалуйста» – это помню, и всё...
(«А как будет по-еврейски ''до свиданья''?» – спросил я потом, в дверях, прощаясь. Соломон Маркович застыл в задумчивости, затем растерянно произнёс: «Не помню... Плохой я еврей!»).
Через год, оказавшись в Москве, я позвонил ему, спросил, как чувствует себя Цецилия Израйлевна. «Умерла! – с философским спокойствием протянул Хромченко (мол, что теперь поделаешь) и без перехода продолжил: – Я всё ещё разучиваю романсы и неаполитанские песни, вы слышали на пластинках, как я их пою? – И пропел: – Пой мне, хочу ещё раз, дорогая, услышать голос твой...» Я понял, что петь для него так же естественно, как и говорить.
Московская спешка отвлекала меня от визитов к Соломону Марковичу, а потом и переписка сошла на нет: года два я не получал от Хромченко новогодних открыток, года два и сам не звонил. А в очередной раз (прошло лет десять после нашей встречи) приехал в Москву – и вздрогнул от внезапной мысли: ведь Соломону Марковичу уже за девяносто!
Набрался мужества, позвонил. Откликнулся молодой голос – наверное, внучка, улыбчивая черноглазая девушка, с которой я познакомился в дверях, уходя в тот памятный день от Соломона Марковича. Я всё и сказал как есть: связь утеряна, ничего не знаю о его судьбе; жив ли?
– Жив! – радостно откликнулся голос. – И поёт! Нет, он не дома. Он в Израиле, уехал по контракту преподавать вокал. А в Москву приезжает только на лето.
«Такой до ста доживёт!» – так же радостно подумал я.
До ста Соломону Хромченко не хватило шести лет...

ЕЁ НЕСПЕТАЯ ПЕСНЯ

Наталии Дмитриевне Шпиллер я не мог дать её восьмидесяти с хвостиком. И не узнавал в ней прославленную солистку Большого Театра. Простая, неброская внешность; такая спокойная, предельно сдержанная бабушка с крашенными в рыжеватый цвет волосами, гладко зачёсанными назад. Движения по-молодому лёгкие. Ни слова лишнего.
Прощаясь, она, после безэмоционального «Всего доброго», вдруг прибавила, на мгновение потеплев: «Не болейте». И ещё раз, уже попрохладней, рассудительней: «Постарайтесь не болеть». – «А что… это так плохо?..» – пробормотал я, поскольку почуял какую-то недосказанность, какой-то особый смысл в её напутствии.
Наталия Дмитриевна помолчала, будто раздумывала: говорить или не говорить. «Вы думаете, я только оперой жила? Я хотела спеть ''Катюшу''. Спеть не вообще, а спеть первой. Блантер написал её в тридцать восьмом, когда был художественным руководителем Госджаза СССР. Виктор Кнушевицкий, дирижёр, захотел, чтобы публика услышала песню именно в моём исполнении. Вопрос был решён. Но я заболела, слегла. Концерт не отменишь. Спеть поручили совсем средненькой певичке, Батищевой. Она не только спела, но и записала её на пластинку. Успех был огромный. Потом ''Катюшу'' напел Виноградов, потом – опереточная Тамара Янко. А я не захотела, зачем? ''Потом'' – уже не интересно. Но с тех пор особенно берегла себя, старалась не болеть…»
Почему такую любовь заслужила «Катюша» у всех слоёв населения? Ведь это перелицованный «Чубчик»!
Тайна таланта. Всего «чуть-чуть» – и шедевр. Шпиллер не сказала: даже Лидия Русланова, которая не исполняла композиторов-современников (исключение – две-три песни), во время войны записала «Катюшу» на пластинку. Поистине – народная, народнее «Чубчика»!

КОНЦЕРТ НА ВОКЗАЛЕ

«Здесь стоит такая жара, что опять выбежал за кефиром, смотрю – поезд опять ушёл. Читаю: ст. Кущёвка», – так начинает свой «Тихорецкий концерт» Аркадий Северный – непревзойдённый исполнитель «городских романсов» и «блатного фольклора» 60–70-х годов. Нынче подобной продукцией, получившей вполне культурное название «русский шансон», хоть отбавляй, она достанет где угодно – и прежде всего в рейсовых автобусах. Водители балдеют... А я вот совсем не балдею: натужная хриплость голосов, раскованные интонации «братков», убогие тексты – и при полном отсутствии своеобразия! Одним словом – конвейер... Не то было в советское время, когда этот «шансон» существовал подпольно, в противовес эстрадной официальщине. И в «магнитофонном бизнесе» выживали лишь оригинальные, искренние певцы.
Аркадий Северный был среди них первым. И пусть тот пласт музыкальной культуры, который он представляет, может показаться кое-кому сомнительным, – не признать самобытный талант Северного, его мягкий бархатный голос, цыгански взрывную, по-утёсовски задушевную и сентиментальную манеру исполнения – невозможно.
Я слышал такую историю. Однажды в ленинградский ресторанчик «Парус», где пел Северный, зашёл Леонид Утёсов – и пригласил певца за столик. Выпили, и ветеран эстрады, потеплев глазами, вздохнул с сожалением: «Вы очень талантливы. Но в силу специфики вашего таланта вы никогда не получите официального признания».
А вот что мне рассказал недавно ушедший из жизни известный филофонист Валерий Сафошкин: ему довелось присутствовать на концерте Аркадия Северного в одном из московских ДК, где приблизительно в то же время выступал и Высоцкий (оба певца в то время были ещё мало кому известны). Успеха не снискал ни один, ни другой.
...На репертуаре Северного крепко держались наши «шансонье», «звёзды» русского зарубежья – Шуфутинский, Могилевский, Гулько... А как без него, без этого репертуара; песни-то какие! – «Сиреневый туман», «Поручик Голицын», «Господа офицеры», «Голубое такси», «Берёзы», «Не печалься любимая», «Таганка», «Чёрная моль»... Некоторые из них – а именно «белоэмигрантские», уже разрешённые – на полном серьёзе, назойливо переигрывая, спели Малинин и Бичевская. Но, увы, профессионалы не учли, что имеют дело не с документами человеческой трагедии, а с ироническими стилизациями. И вышла пошлость...
Кстати, о серьёзности. Когда я слушаю замечательного певца Олега Погудина, меня, тем не менее, не покидает ощущение дискомфорта от его нарочитой академичности, сдержанности; в этом видится мне какой-то назойливый противовес «бездуховной» современной эстраде. Не хватает ему, что ли, раскованной задушевности, непосредственности; в его исполнении видится мне скорее культурный показ, ориентация на «высокий строй» советского эстрадного искусства. Не живую песню поёт Погудин – он бережно преподносит нам песенную классику. Так я чувствую себя в музеях деревянного зодчества.
Песни Аркадия Северного рисуют нам образ «блатного гастролёра» по всему СССР. Но это всё липа. Никуда он не выезжал из Ленинграда – кроме как в Киев, Одессу и ещё однажды – на Кубань, в Тихорецк (конечно, по приглашению). Не для того же, чтобы записать там два концерта? Исследователи его жизни и творчества установили, что случилось это летом 1979 года. На обратном пути Северный задерживался в станице Кущёвской и в Ростове, где выступал в ресторане «Казачий курень», что на левом берегу Дона, в пивбаре «Театральный», когда-то очень популярном, а ныне не существующем, и вроде бы в ресторане «Тополя».
Надо было такому случиться, что лет пятнадцать назад я побывал в Тихорецке и зашёл в закусочную у вокзала. Что-то взял себе и подсел к пожилому мужичку с лениво-добрыми от осушённого стакана глазами и с бородкой (остальные столики были заняты). Магнитофон ревел рок-музыкой, мужичок брезгливо морщился.
– Случай один – никогда не забуду! – доверительно наклонился он ко мне. – Ждал электричку на Кущёвку, вижу – на платформе группа молодых и шумных, бутылку распивают. Весело ведут себя, мирно так. Ну и мент вскоре подошёл: документы! А я думаю: чего ребята – места другого найти не могли? Они быстро что-то объясняют, улыбаются, мент пялит глаза, молчит, уже ничего не требует. Чего они там ему сказали, не знаю, но один, маленький, щупленький, самый тихий из них, берёт гитару – и как запел, как запел... Это было что-то... Страсть, напор!... А голос – нет, не голос пел – сама душа пела!.. Собрались люди, смотрю – ещё два мента идут. А тот мент делает вот так глаза, и палец к губам: Аркаша Северный поёт! Те и замерли. Я дурак, только потом узнал, что это за знаменитость...
Жив ли тот мужичок? Разыскать бы его сейчас, порасспросить в деталях... Я ведь тогда не додумался, что здесь важна каждая мелочь...
Впрочем, о Северном уже многое известно. Окончил Лесотехническую академию, работал в «Экспортлесе», потом снабженцем гарантийной радиомастерской. Далее – беспутная жизнь... Жена из квартиры выписала, паспорт потерял. Скитался по знакомым, и – записывался, записывался: на квартирах, на дачах... Был культурным, порядочным, бесконфликтным, добрым, ладил с детьми. Эх, если б не пьянка...
Северный умер весной 1980-го. О нём стали забывать. И надолго забыли. К третьему тысячелетию – вспомнили, оценили, понаиздавали компакт-дисков...
Очень молодым манера исполнения Северного может показаться излишне старомодно-сентиментальной. Ему нет места в хоре штампованных «блатных шансонье» последних лет. Но если когда, среди этих похожих голосов, вдруг, как бы случайно, зазвучит голос тёплый, хрипловатый, по-армстронговски вибрирующий, утрированно-задушевный, – обязательно кто-то скажет уважительно: «О-о-о, это Аркадий Северный»...