Собачья философия

Дверь в мой дом заскрипела и отворилась. На пороге стоял большой взлохмаченный пёс странной национальности, вода стекала с него ручьями. Шёл дождь, а я сидел и писал.

– Здравствуйте, – сказала собака, – можно у вас немного погреться?

– Да, разумеется, – ответил я, но от изумления чуть не выронил чашку с чаем: «оно разговаривает?!»

– Вы, пожалуйста, не удивляйтесь. Вообще-то я обычно молчу. Так лучше. Но в такой ливень... Я совсем промок... А поскольку я бродяга... Очень хотелось где-нибудь погреться и обсохнуть... Да и вы здесь один... Всё равно вам никто не поверит... Жаль было упускать такой случай пообщаться. Вы не возражаете?

– Я? Да... Нет... – челюсть отвисла, и язык отказывался подчиняться, – то есть, конечно, нет... То есть, да, давайте пообщаемся. Чаю хотите? – не придумал я ничего лучшего для начала беседы.

– Вы знаете, с удовольствием, – ответило животное.

– Горячего?

– Да, если можно.

– С сахаром?

– Если вас не затруднит.

– Нисколько.

Однако когда я трясущимися руками нащупал чайник, у меня возник новый вопрос:

– Вам... в чашку?

– Нет, в миску, если можно, – улыбнулся пёс.

Я налил чай в миску.

– Коньячку капнуть? Чтобы вы не простудились, – я уже начал увлекаться этой игрой.

– О, да, будьте любезны.

Я поставил миску рядом с собакой. Пёс поднёс морду к миске и принюхался. Нет, даже не «принюхался», а «ощутил аромат».

– Мой Бог, как давно я не пил настоящего цейлонского... А коньяк, кажется, «Курвуазье»?

– Нет, это «Реми Мартин» ХО, между прочим, – гордо сообщил я.

– Превосходно. То есть, превосходно, что вы меня угостили. А вот в том, что я путаю коньяки, ничего превосходного нет. Отвыкаю от хороших манер, – кажется, пёс огорчился.

Я поспешил переменить тему:

– Может быть, познакомимся?

– Лтолб, лтолб, – пёс лакал из миски, – о, да, прошу прощения, как же это я сразу забыл? Разрешите представиться – Оболтус.

– А я – Демиан. Какое странное у вас имя...

– Вообще-то, хозяин звал меня Оберон. Но дворовые собаки переименовали меня в Оболтуса. Что с них возьмёшь?

– Но ведь это же обидно.

– О, нет, поверьте, абсолютно нет. Ведь от того, как ко мне обращаются, я-то сам ни грамма не меняюсь. Просто я постоянно шляюсь везде, бродяжничаю, так сказать... Кроме того, они (собаки то есть) считают, что я... как бы это... недалёкого ума. Дурак, то есть.

– Ну, уж нет, – возмутился я, – ты, то есть вы, кто угодно, но только не дурак. Я ещё ни разу не встречал говорящей собаки, да и вообще...

– Ну вот, лтолб, лтолб, – и поэтому тоже.

– Не понял?

– Они считают меня дураком потому, что я общаюсь с вами, с людьми.

– ?!

– Ну да, это не принято. Как бы собачий этикет.

– А они сами-то могут?

– Не знаю. Да мне-то какая разница? Бог им судья. Лтолб, лтолб. Чай у вас превосходный, я уже почти согрелся.

– Может быть, ещё чаш... мисочку?

– Не откажусь.

– А вот насчёт вашего последнего замечания, насчёт судьи... Вы это к слову или веруете?

– Что, простите?

– Я говорю, вы веруете в Бога? Или просто идиома, так сказать?

– Ах, вот вы о чём! Дак ведь... Не знаю, как и сказать вам.

Пёс задумался.

– Но он, по-вашему, есть или его нет? – не вытерпел я.

– Как бы это... – пёс явно был озадачен. – В вашем, людском, понимании его, конечно, нет. Это я насчёт облака и дедушки с нимбом. Но вообще-то, конечно, есть. Нет, не правильно, – Оболтус сделал резкое движение головой, как будто отогнал муху. – Скажем так, нет ничего, кроме него. Вот вы здесь сидите, вот я здесь лежу, чай, который я пью, «Курвуазье» этот... Всё это – он. Бог то есть. Но с другой стороны... как бы это объяснить, – он усердно почесал задней лапой за ухом, – раз нет ничего, кроме него, то и его тоже как бы нет. Другими словами, кто может засвидетельствовать его присутствие или отсутствие, если всё – он? А если бы кто и мог, то и сам он, и его вопрос, и то, где бы он в этот момент находился, снова были бы им. Богом. Понятно?

– Не очень, – искренне сознался я.

– Вот видите, именно в такие моменты я абсолютно согласен с моими собратьями. Это насчёт того, что я дурак. Невозможно это выразить словами, поэтому и лучше молчать.

Тема, кажется, задела Оболтуса за живое. Он встал, абсолютно по-собачьи отряхнулся водопадом брызг и принялся расхаживать взад и вперёд по комнате, оставляя мокрые следы на полу.

– Почему собаки не разговаривают? И кошки тоже? Не умеют? А почему? Не хотят учиться. А зачем?! О главном всё равно словами не скажешь. Самое главное в жизни – уметь ею наслаждаться. Ею – жизнью, или Богом, если хотите. Ведь любая собака или кошка, любое дерево или цветок, любое животное или растение – все умеют наслаждаться жизнью – и это самое важное. И это то, что вы, люди, утратили, наверное, навсегда! Поэтому вам и нужно так много говорить. А нам (например, собакам) нужно только рычать, когда отнимают еду, лаять, когда надо кого-то напугать (или просто от нечего делать), и храпеть, когда спишь. Остальные звуки не нужны – они лживы. Ведь истинная радость – всегда в тишине.

– Но позвольте, – уловил я, как мне показалось, собачью логику, – а как же прогресс, культура, технологии, в конце концов?

– Прогресс? А куда ведёт ваш прогресс? – данная тема действительно, кажется, была излюбленным коньком Оболтуса, и он, в пылу спора, абсолютно уже позабыв о всяких джентльменских условностях, разговаривал со мной едва ли не агрессивно. Этакий разгорячённый профессор, в сотый раз разъясняющий тугодумам-слушателям очевиднейшую, по его разумению, теорему. Впрочем, и я тоже не был похож на молчаливого олуха-студента, и мой внутренний накал вполне соответствовал температуре спора.

– Куда ведёт этот ваш так называемый прогресс? Вы скажете – к изобилию, а я скажу вам – к гибели планеты, которая вас кормит. Вы скажете – в глубины морей и океанов, вы скажете – к далёким звёздам, а в действительности – подальше от самих себя. Вы скажете, в конце концов, – этот прогресс (словечко-то какое выдумали, Господи) помогает вам почувствовать себя царями природы, а мы, часть этой самой природы, скажем вам – нет! То есть, чувствовать-то вы чувствуете, но ведёте себя совсем как дети, разбирающие на части собственные любимые игрушки. Что? Скажите мне, – Оболтусу сейчас не хватало только кафедры, – что полезного привнёс ваш разлюбезнейший прогресс? Он облегчил вам жизнь? Нет, потому что это не жизнь. Борьба – может быть, конкуренция – Бога ради, война с самим собой и целым миром – тоже соглашусь, но только не жизнь.

Тут пёс резко оборвал свою пламенную тираду и произнёс уже совершенно спокойно, даже как-то обыденно:

– Прогресс облегчает вам смерть. Да, да. Ибо с того самого момента, как вы сменили свои детские подгузники на штанишки гимназиста, вы перестали жить. Вы умерли. Точнее, умираете. Ваше существо, загнанное в склеп чужих условностей – социума, по-вашему, оно ещё посопротивляется, ещё побарахтается. То тут вскочит не вовремя, то здесь засмеётся невпопад, то там крикнет не ко времени, но всё – вас уже нет, или почти нет. Вы уже болтик, вас уже замерили, на вас уже нарезают резьбу, вас уже шлифуют и равняют по размеру, – пёс подошёл к миске и отпил, – вы уже маленький винтик в этой вашей сложной машине под названием «прогресс». Машине, несущейся в пропасть.

Пёс улёгся около миски, почти обхватив её лапами, и полностью отдался лаканию.

Я заметил, что стою посреди комнаты, видимо, с дурацким видом и блуждающей улыбкой идиота.

– Но где же выход, по-вашему? – пытался я сохранить в вопросе оттенок иронии.

Пёс лакал.

– Я спрашиваю, где выход? – повторил я громче.

– А нигде...

– То есть как...

– А никак. Нету выхода, и всё. Оно спит в вас, – пёс перестал пить, громко уронил голову рядом с миской и глядел на меня исподлобья, – оно спит в вас, то, что вы называете Богом. И никто не знает, когда оно проснётся. Вам, конечно, сразу же хочется найти выход. Побороться с кем-нибудь, переиначить всё, перекроить по-новому. Но это не поможет. Толк от ваших революций, простите, равен пользе от поллюций, если вы меня понимаете.

Я захохотал.

– Да, да. Какая разница, если вы всё равно спите? Если оно в вас спит. Дергаетесь вы во сне или лежите спокойно – разницы большой нет. Ну, поменяют вам ещё раз простыни...

На какое-то мгновение я вдруг осознал всю, так сказать, пикантность ситуации. Говорящая собака... Коньяк «Курвуазье», чай цейлонский... Речи, мягко говоря, нестандартные... Я тут посреди комнаты с идиотской улыбкой. Может, я просто сбрендил? Или сплю? Я почесал за ухом, почти по-собачьи – нет, окончательно сбрендил. Или сплю. Или сбрендил и сплю. Но потом вдруг подумалось: «Ну и что из этого? Если я «поехал», так сказать, тогда всё равно лечиться – какая разница? Часом раньше, часом позже... Если сплю – проснусь, не иначе. А разговор-то у нас, ну, больно уж увлекательный. То есть бред, конечно, полный, но во сне – почему не дослушать?»

Я с новой силой вступил в игру:

– И всё-таки, – сказал я громко, так как пёс задремал у миски, – и всё-таки, если всё, что вы сказали о нас, о людях, правда (а я нахожу, что в этом есть какой-то смысл), что вы посоветуете? Каковы ваши рекомендации?

То, что я своим вопросом поставил его так высоко, на Оболтуса, казалось, не произвело никакого впечатления.

– Осознать, – сказал он просто.

– Что?

– Осознать. Осознать, кто вы и что в вас – остальное придёт само.

– И ничего не делать?

– Почему? Делайте, если хотите. Но осознанно. Барахтайтесь под одеялом – сколько вам влезет, только поймите, что спите.

– И тогда?

– И тогда, может быть, проснётесь, – пёс зевнул, – со временем.

– А если всё, что вы говорите, неправда?

– А вы попробуйте. Потом расскажете.

– Нет, постойте, зачем я должен пробовать, если я вам, допустим, не верю?

– Ну, значит, не верьте, – пёс, кажется, снова задремал, – полтора часа назад, например, вы не верили, что бывают говорящие собаки.

– Это точно.

Я сел за свой письменный стол и задумался. Потом, так же задумавшись, побрёл на кухню заварить кофе. Себе и Оболтусу, если захочет. Когда я через две минуты вернулся в комнату, пёс сидел, вытянувшись в струнку, сна не было ни в одном глазу.

– Ой, вы меня извините, – начал он, – вот так всегда бывает. Заговорюсь, а потом... Чай горячий, коньяк... Сами понимаете. Вы, наверное, хотели ужинать? Вы уж извините, что задержал...

– Нет, нет, что вы, – поспешил я его успокоить, – кофе хотите?

– Да нет, ну что вы... Пойду я...

– Погодите, мне так хотелось ещё с вами поболтать...

– Да нет, пора уже...

Пёс встал и направился к двери. На пороге он остановился и оглядел комнату.

– Извините, что натоптал.

– Ничего, я вытру, – выпалил я, – может, всё-таки останетесь – поужинаем?

– Спасибо, я уже ел сегодня, – Оболтус явно чувствовал себя виноватым – это было видно по его глазам, и я ничего не мог с этим поделать.

Он толкнул носом дверь и вышел во двор. А я всё так и стоял посреди комнаты с кофейником и чашками в руках.

– Мы ещё увидимся?

– Обязательно.

– Когда?

Нет ответа.

– Когда?

Шлёп, шлёп, шлёп – по лужам.

Я быстро поставил кофейник и чашки, кинулся к холодильнику, схватил большой кусок бекона и, догнав Оболтуса уже у самой калитки, сунул ему в пасть мясо.

– Ха-хи-бо ха-хое, – поблагодарило животное.

Потом он ещё раз виновато взглянул на меня и... шагнул за калитку. А я ещё долго стоял у этой калитки в тапочках, по щиколотку в луже, и смотрел ему вслед.

– До встречи, Дурак среди собак, – сказал я шёпотом и улыбнулся, – я знаю, когда мы снова с тобой увидимся... когда я проснусь...

Я вернулся в дом, запер дверь, налил кофе и написал на чистом листе бумаги: «Дверь в мой дом заскрипела и отворилась. На пороге стоял большой взлохмаченный пёс странной национальности...»