Андрей Юрьевич Пермяков

Интересно долгое. Наталия Черных. «Слабые, сильные»


Наталия Черных. «Слабые, сильные». Волга, № 1-2; №3-4, 2015  г.

http://magazines.russ.ru/volga/2015/2/3ch.html

http://magazines.russ.ru/volga/2015/3/10ch.html

 

Фабула романа Наталии Черных разворачивается в четырёх разных временах. Хиппушка Алина, умирая от гепатита, а скорее — сознательно убивая себя голодом, пишет свой дневник летом 1989-го, основные персонажи, Макс, Зина, Алекс и Кеша первый раз оказываются вместе двумя годами позже — времени прошло чуть, но мир уже стал другим. Затем они, а также Руслан за кадром успевший побывать «мужем» Зины, встречаются в 95-м году, в ещё раз другой стране, а спустя восемнадцать лет записывают музыку и, кажется, видео по всё тем же дневникам Алины.

Дабы закончить с фактической частью и перейти к части содержательной, отметим лёгкость и уместность межвременных переходов, флешбэков, а также прочих приёмов, характерных для книг, построенных сходным образом. А ещё — манеру характеризовать персонажей косвенно и кратко, но так, что образ складывается вполне объёмный. Например: «На лице – трогательные следы недосыпа. Складки, обозначающие двух болезненных избалованных детей: двухлетнего сына и пятилетнюю дочь». Или вот ещё: «…привёз только банку консервов. Остальное было выпито» — портрет человека и пищевых привычек его окружения готов. Или о компании: «…группа деревьев, вознамерившихся пойти в гости» — тут и о внешности их, и о степени, к примеру, опьянения. Иногда ехидный отзыв кажется весьма невинным. Например, о том же поэте Кеше сказано: «Он прекрасно знал пьесы Чехова и романы Солженицына». По степени сарказма такая характеристика для литератора не хуже чем «Он всего Пу-ушкина читал». Да, дело происходило четверть века назад, и Кеша был популярен. Ну, так тем хуже для его доверчивой аудитории. Или внезапное, но крайне верное наблюдение: «Москва вообще очень южный город».

Конечно, написать длинный роман без стилистических сбоев невозможно, как не может даже великая команда, вроде Барселоны провести целый матч на одном уровне. Фразы вроде «Так что – он действительно рад, он что – перестал видеть в людях фантомы, отражение собственной неприкаянности, ему что – дело до Зины есть?» несколько тормозят повествование. К счастью, таких периодов немного и на общем восприятии книги они не отражаются. А воспринимать роман Наталии Черных интересно. Причём интересно сразу на нескольких уровнях.

На поверхности мы видим ещё одну книгу о разочарованных волосатых. За минувшие двадцать лет по «Системе» не оттоптался только ленивый. Были на эту тему хорошие книги, были так себе, большинство, как всегда представляли совсем ерунду. Ну, так что? Ещё один роман на ту же тему? По датам — безусловно. Они ж тут не случайно выбраны. В 1989-м перестроечные газеты вовсю верещали о славных хиппи, противопоставляя их тупым люберам и злым скинхедам. А в самой системе меж тем назрел жесточайший кризис. И вовсе даже не из-за нашествия «пионеров», как позднее любили рассказывать олдовые. Нет, слом был внутренним. Именно это поняла и записала в своём дневнике Алина: «Итак, я больше не путешествую автостопом, не трахаюсь и не торчу. Вышла на финишную прямую. Поняла, что все это не главное и не очень нужно. Что это унизительно. Остаются отношения с родственниками, и тогда всё, всё – свободна». Жить ей оставалось меньше двух месяцев.

Через пару лет системный пипл был не нужен уже никому. Перед этим их поманили пряничком, обозвали искренними ребятами, надеждой новой страны — и кинули. Ибо потребители из них так себе, да и боевые единицы тоже. Вроде бы, они сами к такому стремились, а всё равно ощутили себя потерянными. Хотя цветение переходило в гниение довольно красивым образом: «В «Союзпечати» уже виднелась обложка «Рокады», но «Рокада» была только синглом, только красочной, достаточно наивной иллюстрацией». Синглом она и осталась. Даже продать себя задорого не удалось. Парой десятилетий ранее в Англии Малькольм Макларен реализовал панк, как идею, став миллионером, а у нас «Рокада» сделалась сначала журналом «Забриски Райдер» для совсем уж сдвинутых, а потом вовсе закрылась. Ничегошеньки-то мы тогда не умели. Даже продаваться. А уж тем более — жить. Символом и этого неумения, и того странного времени стала история опекунства, которое Макс и Зина оформили над подброшенным в церковь младенцем. Сперва ребятам, фактически не имеющим доходов, отдали ребёнка, а затем он у них благополучно скончался. После прививки, но в целом — от общего неумения приёмных родителей.

В девяносто пятом году бывшие системные оказались вовсе динозаврами. В моде тогда был журнал ОМ и новый гедонизм. Впрочем, не менее суицидальный по своей направленности, нежели образ жизни волосатых. Героин всё ж убивает быстрее мульки. В принципе, герои ещё как-то трепыхаются. Вот Руслан собирается продать дневники Алины на Запад: «За историю о русской наркоманке, умершей в эпоху разложения тоталитаризма, могут ведь и неплохо заплатить». Но, увы, уже снят «Трейнспоттинг», где положительные и отрицательные стороны рекреационного употребления психоактивных веществ показаны на более близком западном зрителю шотландском материале. Кстати, Россия оказалась чуть не единственной страной, где Трейнспоттинг стал не догмой, а руководством к действию: очередная волна моды на «номер второй, внутривенно» пошла вслед за фильмом. Хотя и тот же ОМ в этом направлении постарался.

Упомянутый Руслан оказывается в романе очень важной тенью героев. Вроде бы, персонаж со всех сторон отрицательный: Зину кидает, дневники крадёт (оказалось — их копию, но сие маловажно), сваливает-таки в Данию, где чего-то шустрит. Это даже не тип обаятельного негодяя, а, вроде, конченый человек. Крыса. А всё равно он вызывает симпатию. Так, кажется, автор задумал. Действительно: крысятничество предпоследнего разбора (собственно кража дневников) дело очень нехорошее, но в системе крысой был едва ли не каждый третий. Даже и гитары воровали. Хотя это уж, конечно, предел деградации. Но чего мы хотим от тяжёлых наркоманов? В самом же деле — ещё в начале девяностых «сесть на систему» стало наиболее распространённым эвфемизмом наркозависимости. Удивительно, но в 95-м году в кадре никто не умирает. Единственный фрагмент романного времени, где живы все. Физически живы. Но вот, к примеру, Макс именно в этот момент устраивается в метро оператором уборочной машины, в коей должности и проработает счастливо следующие восемнадцать лет. На досуге будет читать «Негативную диалектику» Адорно и другие умные книги. Вопрос: зачем была нужна система? Зачем вообще всё менялось? Внутренняя иммиграция такого рода была вполне возможной и при коммунистах.

В следующий раз все опять встретятся в 2013-м году. Некоторые умрут. Другие запишут эту самую композицию по дневникам Алины. С очень внятной целью запишут: избавиться наконец от прошлого. Только не поможет: «Документ, художественный документ, если такие бывают. Но на что ему теперь идеально сохранённые памятью лица, слова и сцены? Избавиться от них невозможно; не настолько наивен, чтобы поверить в то, что можно избавиться. Да и не хочет, потому что ему нравится вспоминать. Ему нравится, как жили, и не ради утешения. За воспоминанием как раз следовала мука страшная, как собака, страшная». Убедительной метафорой неотступного прошлого в романе стал гепатит С. Алина-то скорее всего умерла от характерного для внутривенных наркоманов микса: гепатит В+С+D. Там часто сгорают именно так — с острой алкогольной энцефалопатией и агрессивным поражением печени. А гепатит С может тлеть годами. Потом раз! и внутреннее кровотечение, к примеру. Как у ставшего священником бас-гитариста Андрея Пятницкого. Да, система оказалась не только бессмысленной, но и беспощадной, не отпускающей. Это вам не кислотное туда-обратно, не послабушки с травушки, коими баловались в своих калифорниях мирные хиппи шестидесятых. У нас всё серьёзно. Не сползёшь с мульки на героин, так гепатит догонит. Кстати, это отдельная тема — перемена типов наркомании. Эфедрон заставляет мозг люто молотить на холостом ходу, а опиаты этот самый мозг просто останавливают. Но не было ж этого понимания! Главным было — упороться. Денис Новиков писал о других людях, но точно:

«Как об это сказать поточней, но не грубо?

А так: ненавижу».

Ну, вот. Снаружи «Слабые, сильные» это очередная книга о разочаровании. Их, повторю, про систему теперь много. Но самое интересное, как всегда в хорошей литературе, скрыто в нюансах. Прежде всего, в книге, написанной женщиной, неизбежным будет именно женский взгляд на вещи. В данном случае это очень хорошо. Ибо описывает ещё один аспект существования системы: чудовищную её квазимаскулинность и мизогинию. Барышень там называли сестрёнками, но в постель их тащили, как троглодиты добычу, а ударить, тем более — пьяную или удолбанную подлым делом не считалось. Собственно, и в системе-то девушки оказывались очень часто против собственной воли. Через братьев или поклонников. Последние их ещё и на иглу порой сажали.

Об этом почти вся книга: насилие идёт фоном, хотя бы психологическим: «После бодрой и деловитой выпивки с Максом оставалось ещё много сил. Хотелось либо разбить все окна в этой двушке, либо побить Зинду». Или вот из дневника Алины опять: «Я очень виновата, что поверила, что у хиппи отношения строятся иначе. То же самое. Трахать и бить, бить и трахать; они даже в еде не очень разбираются, особенно те, кто моложе; и делают вид, что разбираются». Бытовое и семейное насилие – на уровне самой последней гопоты. Минус семья, как таковая. Хотя да: уйти легче. Но уйти к такому же несостоявшемуся, мучающемуся от своей несостоятельности и распускающему руки чуваку. И при этом девочки только и думают: «Хоть бы ребята не подрались, хоть бы не подрались».

И ругать-то ведь систему бессмысленно. Она лишь копировала, чуть утрируя, принятые в советском обществе нормы поведения. Как эти нормы, утрируя, копировала, например, армия или тюрьма. А что системщики были теми же совками — так они сами про это догадывались. Зина, человек, оказавшийся тут почти случайно, так и думает: «А кто в системе – не совок? Да каждый – самый советский совок, и потому все её ровесницы и ровесники ходят в красных галстуках, метафизически, потому все они слушают эту музыку шестидесятых». Только сама-то воспринимает мир всё равно через призму советской эстетики. Ну, и этики тоже: «…Зина, пусть даже в два часа ночи, выставляла знакомых за дверь. Иногда и Макса, если на кухне был алкоголь. Сцены были колоритные. В духе «Иронии судьбы».

Впрочем, парни также многое за себя понимали: «Более скверных характеров, чем в системе, Толик не знал…». А девушек, скорее, боялись. Оттого и вели себя в отношении них свинским образом. Макс Зине, сестре своей, безусловно, симпатизирует, оберегая: «Ей было двадцать два года. Но Максу иногда казалось, что Зине за всю жизнь так и не исполнится восемнадцать». Тип девушки не хиппушный, а вечный. Мы все таких знаем. Но Макс и от неё пакостей ждёт. Пусть и не лично для себя, но для рода мужского: «Девочка с рюкзачком. Это тип, это страшно. Зина – точно девочка с рюкзачком. Такая, вроде бы вялая. А на самом деле, как поставит – так не сдвинешь. Гиблое дело – эти девочки с рюкзачками. В рубашечках в клеточку, с пятнадцати лет живут с мужиками, ну, или с семнадцати. Много что умеют, и трах у них – как радость и лучшая часть жизни. Хотя и карьеру сделают, и детей родят, и в дамки выйдут. Неубиваемые девочки. Тихие такие танки. И главное – ужасные понималки с виду. Всё поймут, всех утешат, а ты – под их дудку. Унизительно. И плохо, что они такие хорошие, эти девочки. Они же людей любят! Они всех любят! Они же ради благой цели всё делают, и подлости тоже! Как в песенке: они слушают Тома Уэйтса, Леонарда Коена и смотрят фильмы Тарантино. А ещё они обожают группу “Дорз”. Это-то больше всего унижает. Я сам люблю группу “Дорз”».

Такое вот чрезмерное обережение своего богатого внутреннего мира очень характерно для людей, ощущающих себя не на своём месте. Или не в своём времени. Отсюда стремление к перемене обстоятельств. Например, обстоятельств места и времени в случае нехорошего Руслана: «Ему хотелось жить, как рокеры лучших времён и не здесь». Это вечное наше «хочу туда, не знаю куда». А нереализованное желание, как известно — путь к фрустрации. Оттого и вечная усталость. Перманетная, ни от чего: «… пьянство было не самым неприятным в Максе. Хуже было, если он тускнел. Это и называлось – устал. В усталости Макс ныл, очень долго и чрезвычайно утомительно. Вместо обычной упругой походки начинал шаркать и вообще напоминал инвалида».

А потом вдруг то минувшее и жутковатое время начинает казаться утерянным раем. Вот это уже — совсем полный и абсолютный крах: «А коды действительно не будет. И не хочет Алекс туда, в эту молодость и в это тело. Нет, не хочет. А куда хочет? И чего хочет? Пока не возник на экране молодой Алекс, нынешний боялся признаться себе, что всё уже позади. Что жизнь закончилась. Что тот, из воздуха и огня, пластичный, гибкий Алекс застыл в этого человека, который смотрит на того красавца почти равнодушно, не жалея и не желая преодолеть его чары». Даже  умница Зина вдруг начинает завидовать по-дурацки умершей и почти незнакомой ей Алине:

«— Алина осталась очень живой и подвижной субстанцией. Она миновала все препятствия, все ловушки, она победила!

Это было невозможно слушать, тем более от Зины с её православием».

В общем, да. Так себе победа. Ушла из системы, ушла из жизни, себе доказала что-то непонятное, окружающим — вообще ничего. Макс, кажется, этот уход понимает правильно. Себя ругает, ибо занимается откровенным самолечением за счёт ушедшего человека, но деяние это продолжает: «Макс не мог отвязаться от мысли, что готовит действо циничное, никому не нужное и вдобавок пошлое. Человечнее было бы забыть об Алине. Или вспоминать её изредка, с кроткой молитвой об облегчении её посмертной участи».

В какой-то момент начинает казаться, будто следующее поколение будет лучше: «А настоящие перестройка-бэби – как раз те, кто родился в восемьдесят пятом – восемьдесят восьмом. Вот они нам покажут кузькину мать. Я по сыну вижу. И по Мите». Ну, да. Малообаятельный психопат Митя — теперь наша надежда. Заметим: в той же Америке давным-давно созрела генерация замечательных музыкантов, родившихся именно в те годы. Скриллекс, например, с восемьдесят восьмого как раз. А у нас — как всегда. И почему, спрашивается, так?

А вот почему: теоретически мы знаем, что единственный способ обогнать пешему человеку паровоз это за паровозом не бежать. Но при этом регулярно всюду опаздываем, не стремясь никуда. Все опаздываем. Вся страна. И всегда. Здесь система опять выступает лишь увеличительным стеклом. Можно, конечно, дальше гнать о золотых временах до первого июня 1971-го года, но даже тогда тема (система) была откровенно подражательской и вторичной. И чем дальше — тем больше. Умка очень хороша, но Джоан Баэз была раньше. И Женя Чичерин, не говоря уж о Селёде, пел для родившихся старыми. Для коллективного Лао-Цзы.

Словом, получается, что книга Наталии Черных это не столько исторический роман о недавнем прошлом (а хорошие книги такого рода совсем недавно написали, к примеру, Владимир Губайловский и Анна Голубкова), и тем более не гимн свободе в духе Керуака и Берроуза, а руководство по диагностике, где ближайшим аналогом будет «Поколение Х» Дугласа Коупленда. Но коуплендовские ребята хоть компьютерных игрушек насочиняли чуть позже. Макс же с Алексом на шестом десятке так и продолжат бегать в колесе за светлым вчера, иногда записывая более или менее непозорную музыку. Но и не золотую.

Что делать? Да ничего. Знать просто об этом и думать. Вдруг поможет.

 

 


К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера