Александр Петрушкин

Плачущая стрекоза земли. Стихотворения

*  *  *

 

То склонится вода вертикально,

разъедая земли леденец,

то окажется воздух летальным

и оставит на жабрах рубец

 

у меня, выходящего долго

из собрания плотных колец

годовых, перечёркнутых кроной

и детьми, что купаются ей.

 

И останется только природа

недопонятой этой воды,

что насквозь вытекает из лёгких

разрывных, что от счастья легки.

 

 

42. АПОЛОГИЯ ВДОХА

 

В мыльный пузырь своего живота

осень древесный взрывает скелет

выдоха в смысле – окружность плода

режет на две тёмных сущности свет

 

и начиная молчанье как дождь

входит в дом женщина – мягкий её

дудочкой названный шелестом сон

в лодке из слуха по днищу скребёт.

 

Рвётся ли ткань или это вода

в жажды воронке закручена внутрь?

так в сентябре и шестого числа –

сорок два года пытаюсь вздохнуть.

 

 

*  *  *

 

Плачущая стрекоза земли

машет крыльями – ей говорит: возьми

что-нибудь от животов моих

в каждом запечатан тёплый лик,

в каждом скручена пружиною вода,

вырванная в пар из тела льда.

 

Где многоугольный свет дрожит

против часовой – ни мёртв, ни жив

не окрашен в граффити воды –

стрекоза плашмя в себе лежит,

отрывая петельки корней

лебеды и серых снегирей,

 

и рисует лик в себе самой

жирною, как нефть, земной слюдой.

 

 

*  *  *

 

Плещется водки пескарь на столе

света, что свёрнут в древесную мглу,

бьёт по лицу тёплый воздуха стриж

тот, про которого, если совру,

 

станет реальней чем матрицы дождь –

справа от кадра сложившийся в три

ангела или погибели, я

глухо и намертво в лодке смотри

 

слово беру, как этиловый мат,

слышу, как дышит свинцовый пескарь,

тот, что плескался у глины во рту

столбиком воздуха – а и не жаль…

 

 

*  *  *

 

Беспечный вечер, как последний,

идёт по следу и по краю,

щенком мелькая в щелях чашки,

которую я наблюдаю

 

здесь на столе, где я однажды

лежать с желтеющим лицом

пребуду, как воображала,

замкнув над осенью кольцо

 

из Пушкина и графомана,

из лошади и тройки пчёл –

как будто бы легла экрана

татуировка на плечо,

 

как будто смотришь новый эпос,

где я – холодный кинескоп

в непрекращающийся вечер,

который смотрит мне в лицо,

 

который облаком прикурен,

таскает души через дым,

в щенках, что оживут в отместку –

и в этом весь его мотив,

 

который горлом мокрым, вязким

озвучит тело на столе,

пока душа из спелой чашки

спешит осою на плече.

 

 

ПОТРОШЕНИЕ РЫБЫ

 

Рыбу потрошим ли сон ли

покитайский нам толкуют.

глухари или поэты

с водочкой своей токуют

 

посредине пепелища,

с букварём как буратины,

носятся почти стрекозы

на краях у драной льдины,

 

у ворованного края

по щелям, по водным порам,

смысл впотьмы не различая

и почти что не готовы

 

к потрохам нерыбным, к водке,

к лодке смертной у причала –

и на утро вряд ли вспомнят

что им чайка прокричала,

 

как их муза потрошила

в мойке кухонной под краном,

и лицо потом зашила,

чтобы внутрь смотрела рана,

 

чтобы этот покитайский

изучали и молчали,

чтобы водочка и воды

рваной чайкою кивали.

 

 

*  *  *

 

Доеденный лисой собачий лай,

подобранный – где лыжник леденцовый,

на палки продевающий снежок –

летит как тень с оторванной спиною,

 

летит, сужаясь в эхо, тянет R,

в дагерротипы встав на половину –

когда пойму и эту чертовщину –

ты зашифруй меня скорей, скорей

 

чем эта необъятная страна

на клетку влезть почти по-черепашьи

успеет, путая следы сякой судьбой –

что, если вдуматься – вопрос почти вчерашний,

 

Что слухом видишь? – пса с собакой гул

неразличимы тёмной тишиною –

и если лыжник только что заснул,

лыжня его становится норою

 

широкой – как бывает снегопад

растёт над людом местным и неместным,

когда его какой-нибудь бомжак

в окошке наблюдает слишком честно.

 

Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,

два тополя, запутавшись в кафтанах

детишек, что скребутся в рукавах

у воздуха морозного. Как ранка

 

не заживает голос тощий мой –

доеденный, как время, ненадолго –

бежит лисой с оторванной спиной

и лыжник спит пока ещё негромко:

 

когда – открывшись сбоку – ему бог

то в морду, то за спину  мёртво дышит –

не приведи, Господь, так долго жить,

чтоб довелось – и вымолить, и выжить.

 

 

СКОРБНАЯ ПЕСНЬ

 

Мерцающий, как столб стоит Тыдым

внутри у живота семейства псовых

лакает от костров весенних дым

из листьев клёнов чёрных леденцовых.

чьи бубенцы звенят из живота,

который – мной взбугрившись – внутрь заплачет

почти заговорит (читай: простит),

что в мире этом ничего не значит.

 

Мерцающий ведром на глубине

Тыдым с моим лицом нечеловечьим

звенит в ключах у ангелов моих,

которых он собрал из всех увечий

моих, где непростимо и болит,

как будто бы себе противоречит,

когда в его попав водоворот,

в воронку исчезающего взгляда,

ты видишь ровно всё наоборот

стоя в раю, как бы в преддверье ада.

 

где ты лишь смена слайдов на стене

и пальчики твои семейства псовых

всё ковыряют ангелов в спине

Тыдыма, рая – этих трёхголовых

сажают на плечо своё, как птиц,

которые глазеют нами вниз,

как рыбаки на все свои уловы.

Прекрасное здесь место умирать

и говоря в колодец вертикальный

не рай в его анфасе опознать,

но стыд, с которым не бывает слада.

 

И свой Тыдым возьмёшь за поводок,

за паводок, как небо бесконечный,

ты с ним пойдешь, пойдешь через него –

хоть счастье это будет мукой вечной.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера