Велосипедная жизнь. Три дядьки. Рассказы

Журналист, писатель, публицист и специалист по связям с общественностью. Родился в 1964 г. в городе Кизел Пермской области. Высшее образование получил в Московском энергетическом институте. Окончил его в Казани в 1987 году по специальности «промышленная теплоэнергетика». Печатается как журналист с 16 лет. Работал в штате 19 СМИ, публиковался в 29 газетах и 13 журналах. Прозу пишет с 20 лет. Публикации в журналах «Идель» и «Мир безопасности», а также в газетах «Ваш советник», «Казанские ведомости», «Красная звезда» и «Страховая газета». Вышли две книги: «Район патрулирования» (2013) и «Сдвоенная цель» (2014). Лауреат литературных конкурсов: Лучшая байка «Сети однополчан» (2012), малой прозы «Белая скрижаль» (2012).

ВЕЛОСИПЕДНАЯ ЖИЗНЬ

Рассказ

С велосипедами мне не везло. Их у меня всё время пытались украсть. Езда в разных местах привлекала внимание людей, особенно пацанов. Если у них не получалось доставить неприятности моему двухколёсному другу, то тогда доставалось мне.

Первый аппарат мне подарили родители, когда мне было шесть лет. Жили мы в центре рабочей окраины большого города, где периодически вдыхали дым или побочный продукт переработки химической промышленности. Но это не омрачало мою жизнь, украшенную героическими походами с клюшкой в руках по закоулкам нашего большого двора. По его сараям, дровяникам и садам, которые были в основном в заброшенном виде и спускались к речке Говнянке. Название такое она получила по причине того, что тот же химкомбинат периодически сливал отходы производства и в речку. Хотя яблоки и вишня в садах были отменные, несмотря на ужасный запах, шедший от воды, протекающей в десятке метров ниже по склону.

Вот по этому склону я и прокатился в первый раз на своём «Ветерке». Был он небольшого размера, для самых маленьких ездунов-дошкольников. Шины у него были из сплошной резины, без подкачивания, а педали крутились без торможения. Сначала у меня не получалось держать равновесие, затем при помощи дяди, младшего брата мамы, часто посещавшего нас по причине своей неженатой свободы, я учился кататься. Я быстро скатывался в низ двора, конечно, не поспевая за педалями, и утыкаясь в старый и местами гнилой забор. Радости моей не было предела!

Затем я научился подниматься по склону, уже вертя педалями, и тормозить рулём, когда сильно разгонялся вниз. Конечно, падал, но не больно. Земля гасила силу удара и не оставляла кровоточащих ссадин, в отличие от асфальта. Это райское покрытие было уложено в соседнем дворе, через забор от нашего. Других мест для катанья не имелось совсем, если не считать тротуара у оживлённой дороги. Туда я выезжал редко и только в присутствии родителей.

Мои вылазки в чужой двор можно назвать партизанскими. Я пытался быстро насладиться замечательной ездой, носясь с большой скоростью, понимая, что в любой момент могут появиться местные пацаны. Сначала они просили меня дать покататься, а потом, передавая «Ветерок» друг другу, забывали о правилах гостеприимства. В такие моменты я начинал реветь, а после тычков и оплеух ревел ещё громче. На шум выходили старшие и волевым образом передавали аппарат мне. И я, продолжая издавать хмыкающие звуки и заливая асфальт слезами, уходил восвояси. Зато накатавшись.

В последнее лето перед школой, осмелев и прокатившись по тротуару, я забежал в дом пообедать и оставил велосипед под большой бузиной, которая, как часовой, стояла в начале нашего двора и охмуряла сладковатым дурманом всех, кто входил к нам. В принципе, дворовая территория считалась безопасной, поскольку ворота закрывались на защёлку, открыть которую можно было, только зная устройство. Я уже несколько раз, не боясь за сохранность «Ветерка», оставлял его внизу. Ещё не доев, но почувствовав какую-то смутную тревогу, я выглянул в большое окно коридора и увидел, как взрослые тётя и дядя медленно уводят мой велосипед. Они неторопливо зашли во двор, оглянулись, увидели его, взяли за руль и так же не суетясь вывели его за ворота, аккуратно задвинув щеколду.

Почему я не закричал, не позвал маму, (отец был на работе), почему вообще не поднял тревогу? Не знаю. Наверно, меня смутило то, что они улыбались, а, увидев меня, заулыбались ещё больше и даже помахали рукой. Я знал, что взрослые могут быть плохими. Меня этому учили родители и бабушка, мать отца, жившая в частном доме и делившая людей на жуликов и не жуликов. К тому времени в детском саду зимой у меня утащили санки. Но я не мог понять, почему эти люди действовали тихо, без шума и улыбались мне. Я подумал, что, может быть, мой велосипед им нужен просто так, что они скоро его вернут?! Я подошёл к столу и, видимо, мой заторможенный вид насторожил маму, и она спросила, почему я такой. Слеза выкатилась из глаз, и я сказал, что какие-то дяденька и тётенька увели мой «Ветерок». Мама бросилась к окну, потом выбежала во двор и на улицу. Никого уже не было. Когда она пришла, я ревел в голос, так и не одолев обед. Потом с её помощью перебрался на кровать и заснул. Вечером пришёл отец и выслушал мой рассказ за ужином. Он не дал разреветься мне снова и успокоил обещанием, которому я не поверил: «Ладно, сынок, не расстраивайся. Вот окончишь первый класс, и купим тебе настоящий велосипед!». Слишком заманчивой и неосуществимой показалась мне тогда эта мечта.

Но, как ни странно, она материализовалась ровно в тот срок, как и обещал отец. Велосипед «Салют», сияющий полировкой и пахнущий свеженькой зелёной краской, почти настоящий, в том смысле, что он был чуть меньше взрослого и всё-таки считался подростковым, был вручён за отличное окончание первого класса. О чём свидетельствовала красная грамота с золотыми буквами. Моё катание поначалу не претерпело сильных изменений. Собственный двор был уже совсем мал, а соседский продолжал оставаться небезопасной зоной скрытых и быстрых перемещений. Правда, скорость моя возросла, и я стал чаще уходить от преследования также на год повзрослевших хулиганов. С другой стороны, у меня неожиданно появились союзники. Двум мальчишкам также приобрели «Салюты», и они превратились из преследователей в моих компаньонов. Мы устраивали соревнования, кто быстрее и шустрее преодолеет заколки двора. Хотя случалось, что велосипед всё-таки узурпировали парни, и я стоял, постепенно наливаясь слезами. Но как я ни старался, плотина всё равно прорывалась, орошая моё лицо. Странно, но именно в этот момент мне становилось легче, и я смело тянул велосипед на себя. Но я уже не ревел и тем более не кричал. Расстроенный, мокрый от слёз и напряжения, я уходил с высоко поднятой головой.    

Но ещё через год моя велосипедная судьба круто поменялась. Мы получили, наконец-то, благоустроенную квартиру в девятиэтажном доме, с ванной, где можно было сколько угодно челюпаться и лоджией, откуда можно было запускать самолётики. Скорее всего, мне пришлось бы теперь таскать велосипед на четвёртый этаж. Но тут из Сибири в нашу сторону переехали мои бабушка и дедушка – родители мамы. Они купили дом в пригороде, и мой «Салют» переехал туда. Где зимовал в сарае, а потом без отдыху катал меня все летние каникулы.

Всё было бы ничего. Но и здесь, в посёлке обнаружились желающие покататься на чужих велосипедах. Пока я рассекал по своей улице, точнее, по её части, где меня уже знали, всё шло без происшествий. Но стоило удалиться в её дальнюю часть или выехать на смежные улицы, то здесь можно было ждать нападений. В лучшем случае меня просто выгоняли наглые и злые парни, а в худшем били в грудь и с удовольствием делали восьмёрки на колёсах. Я не понимал, почему это происходит? Чем я мешал своим проездом? Их злоба на чужаков казалась мне бессмысленной и жестокой.

Я перестал ездить в чужие края, сосредоточившись на своей улице и центре посёлка, который был одновременно и станционной площадью. Туда я подвозил на местный базарчик овощи и фрукты, которые продавала моя бабушка. Или же ездил в магазин за продуктами, в основном, за хлебом. Его можно было быстро купить, а за другими продуктами надо было выстаивать очереди. Здесь-то меня и подкараулил белобрысый молодой мужик, твёрдо решивший велосипед у меня отнять. Он ничего не говорил, не кричал и не матерился. За него говорил наглый взгляд и красноречивые наколки на руках и волосатой груди, которую едва скрывала явно несвежего вида майка.

– Пошёл вон, - он схватил руль одной рукой, а другой больно толкнул меня в грудь. Я не мог сопротивляться в полную силу, поскольку в одной руке держал буханку. Но моя правая рука вцепилась в раму. Это и спасло меня. Если бы я держал велосипед за руль, то, скорее всего, уголовнику (как я его прозвал) удалось бы вырвать велосипед, прокручивая руль. А он подумал, что дело сделано и стал закидывать ногу на седло. Но тут я предъявил свой последний не убиенный козырь.

– Помогите, помогите! Отдайте велосипед! - заорал я во всю мощь лёгких с

такой слезой в голосе, что тут же прибежали две привокзальные дворняжки и стали громко лаять. Пара бодреньких старушек уже выходила из магазина. А одинокий старичок выбредал с площади в проулок, где стоял старенький хлебный магазинчик. Старушки стали сразу срамить и позорить похитителя.

– У-у-у-у, вражина, что же ты, уголовная рожа, обижаешь паренька, - заголосили

они.

– Эй, парень, ты, чаво, опять хочешь в санаторий? Ведь недавно оттудова вышел!

– неожиданно громко пробасил дед.

Уголовник явно не ожидал такой общественной реакции, продолжая тянуть за руль, но хватка его явно ослабла. Я, что есть сил, дёрнул за раму обеими руками, засунув хлеб между ног. Попытка удалась. Три больших шага, и я впрыгнул в седло, пару раз крутанув во всю педали. Быстрее меня мог быть только ветер от проносящегося на всех парах курьерского поезда! Через три минуты бешеной езды я уже был дома.

Я не успел вытереть слёзы, и поэтому пришлось всё рассказать родителям и предкам. Мама решительно заявила, что надо идти на станцию и найти мужика.

– И что ты с ним сделаешь? – спокойный голос отца прозвучал диссонансом на фоне причитаний мамы и бабули.

– В милицию сдам! – резко ответила мама.

– Ага, ты сначала найди её. Делать им больше нечего! - отец воткнул в пень

топор, которым только что рубил двора и устало опустился на скамейку.

– Это он, змей. Ну да, с наколками. Вчера ко мне лез в магазин рано утром, стакан

просил. А седни мне продавщица, Нюрка, сказала, что Петро откинулся, ну теперь шорох наведёт! – резюмировал уверенным голосом дедушка.

– Зачем таких лешаков выпускают. Пусть  бы там и оставляли! – в тон ему

воскликнула бабуля.

– Сегодня, Витя, на улицу ни ногой. И не реви, – подвела черту мама и ушла в

дом.

Я всхлипнул, утёр нос, поставил велосипед к стене дома и ушёл в сад, чтобы там, в

моём уголке, нареветься досыта.

С тех пор я стал кататься осторожнее и очень редко выезжал на станцию. Но мой «Салют» неожиданно стал востребованным дядькой. Его молодая жена ждала первенца и внезапно роды начались не в городе, а в посёлке. Роддом находился на приличном расстоянии от дома стариков в сосновой роще, на другом краю поселения. И, конечно, лучшим средством передвижения оказался мой велосипед. Я не без ревности смотрел, как дядька ловко возил передачки, здорово растрясывая мой велосипед на грунтовых дорогах и лесных тропинках. С другой стороны я незаметно гордился тем, что мой аппарат понадобился для дела. И в тайне надеялся, что когда-нибудь это вернётся другой скоростью и весёлой дорогой.

И вернулось. Через некоторое время дядька приобрёл за рекой участок земли, построил дачку. А для удобства купил себе большой велосипед и после электрички рассекал до дачи на двухколёсном друге, который дожидался его у родителей. Естественно, мне было позволено прокатываться периодически, но осторожно и со вниманием. Дядька как-то один раз хотел сказать мне ещё что-то напутственное и серьёзное, но передумал после слов бабушки:

– Чай, на его-то лисапеде без лишних разговоров ездил в больницу.

Однажды, когда дядька заночевал на своей даче, а я с родителями был в городе, произошёл случай, поставивший крест на моих велосипедных путешествиях. В ту ночь собака пролаяла до утра, добросовестно отрабатывая свой кусок хлеба, а это время из сарая спокойно утаскивали мой «Салют». Дед с бабкой рассказали нам, что побоялись выйти. Глядя на мои глаза, заполненные до краёв грустной жидкостью, они предложили компенсировать потерю новым велосипедом. Но я отказался и всё-таки удержался, чтобы не реветь. Кто знает, может быть, в этот момент и закончилось моё детство.

А через год та же участь постигла и велосипед дядьки. Тоже ночью, и тоже надрывалась собака, и тоже старики побоялись выйти, а может, и не слышали…

Дедушка и бабушка давно умерли, а всё их движимое и недвижимое имущество досталось моему дяде, единственному сыну своих родителей, кроме трёх дочерей. От того события у меня осталось только чувство растерянности, как тогда, когда у меня с улыбкой уводили мой «Ветерок». А дядька давно уже ездит на своей машине, поменяв после получения наследства уже четвёртый автомобиль. Благо сейчас нет недостатка в моделях и можно выбрать самую красивую и блестящую машину. Я с тех пор не люблю ни велосипеды, ни автомобили, ни другую колёсную технику. Боюсь её. Боюсь кого-нибудь задавить, врезаться во что-нибудь и испортить жизнь себе и другим.

ТРИ ДЯДЬКИ

Рассказ

Дело было в начале 70-х годов. Летом все каникулы я проводил в пригороде нашего большого города, который я тогда ещё любил. Точнее говоря, я вообще не думал, плох или хорошо наш город. Просто жил и учился в школе. Чтобы три блаженных месяца быть у бабушки и дедушки в посёлке. Они переехали сюда из Сибири вслед за моей мамой и отцом, а потом и братом мамы, который тоже обзавёлся здесь семьёй. Посёлок был большой. Одной стороной он выходил на левый берег Волги, а другой, перепрыгнув через железную дорогу, утыкался в лес и озеро.

В одно прекрасное лето к нам приехал муж моей старшей тёти, сестры мамы. Звали его Иона Васильевич Ханбабский. Был тогда сильным и красивым мужчиной, лет под 40. Что называется – в самом расцвете сил. Он очень любил тестя и тёщу потому, что был сиротой (именно детдому он обязан такой чудной фамилией) и потому, что быстро нашёл общий язык с моей бабушкой при помощи своих недюжинных поварских способностей. А дед мой так просто был влюблён в зятя. Последний во всём помогал ему: копал землю, столярничал, плотничал. Всё горело в руках дяди Ионы. Всё он делал весело, с песней, с шуткой-прибауткой. Они оба при этом заходились в приступе смеха. Потом долго перешептывались между собой, вытирали слёзы и, украдкой, чтобы не увидела бабушка, опрокидывали по рюмочке.

Но не это было самое интересное для меня в дяде Ионе. Он ко всему прочему оказался заядлым рыболовом. Нельзя сказать, чтобы мы: я, мой отец и дядя Толя (младший брат матери) совсем не рыбачили. За те пару лет, с тех пор, как родители мамы купили дом, мы обошли вокруг посёлка все озёра и понемногу ловили карася. Но на Волгу ходили только купаться, да и то редко. Дядя Иона просто вспыхнул от радости, что Волга всего-то в нескольких километрах. Не попробовать рыбацкого счастья на великой реке, по его мнению, было просто-напросто преступлением. Ещё больше обрадовался я.

Но первый опыт получился для меня печальным. Приготовившись с вечера, мы легли пораньше и… Меня обманули! Я несколько раз просыпался, чтобы не пропустить выход на рыбалку. Жёлтый свет растекался по просторной избе, золотя ошкуренные бока брёвен, делая их еще больше выпуклыми и пахучими. Под лучами солнца из дерева выделялась смола, наполняя комнату умопомрачительным вкусным сосновым запахом. Чтобы не ошибиться, я смотрел на соседнюю раскладушку, где спал дядя Иона. Его коленка торчала из-под тонкого солдатского одеяла, сигнализируя, что мужики ещё на месте. Какое же было моё отчаяние, когда я, проснувшись часов в 10, обнаружил, что они уже ушли на Волну. А под одеялом, имитируя коленку, стоял молоток! Горю моему не было границ! Бабушка и мама принялись меня утешать, сказав, что меня пожалели будить в четыре утра. Умывшись и взяв пару яблок, я ушёл переживать в глубину сада. Благо места там, закрытого от любопытных глаз, хватало. Мне было обидно ещё и потому, что я всецело участвовал в подготовке к рыбацкой вылазке, предоставил из своего запаса леску, крючки, грузила и драгоценный ниппель, который крепился на конец металлических прутиков, которые дядя Иона вбил в деревяшки. Получились, по его словам, отличные мормышки. И что!? Они там ловили рыбу, а я лежал в кустах вишни и малины, смотрел в голубое небо и давился слезами?!

Я послонялся по огороду и саду, поиграл с Пушинкой, нашей собакой, которая бегала по двору, гремя цепью. Становилось жарко, я то и дело подходил к большим железным бочкам с водой, стоявшим в огороде, и окунал туда лицо. Наконец пришли мужики. Уставшие они зашли на двор, и присели на лавку. Дядя Иона закурил «Казбек», поглядел на небо, зажмурился и произнёс: «Слушайте, я, наверно, загорел сегодня…» На крыльцо вышла бабушка с полотенцем на плече и сказала: «Что ж вы, мужички-рыбачки, забыли главного рыбака? А-а-а? Он тут весь извёлся!»

Мне никогда не нравилось, когда обо мне говорили хоть и жалея, но в уничижительном тоне. «Ничего, - сказал дядя Иона, отгоняя сигаретный дым, - не переживай, Тит Титыч. Мы сегодня только на разведку ходили. Так ведь, Виктор старший?» – это он называл меня Тит Титычем, поскольку я был Виктором Викторовичем. Отец мой сидел на крыльце и медленно кивал, периодически закрывая глаза. То ли он слушал дядю Иону, то ли кивал тому, о чём моя мама что-то твёрдо, но тихо выговаривала ему. Он улыбался, и солнце освещало только его крупные губы и нос, глаза же оставались под тенью козырька старой и замасленной фуражки деда. Тот всю жизнь носил только фуражки сразу по нескольким рангам, как он говорил сам. Было их  три: парадная (для праздников и гостей), повседневная (на работу и в магазин) и рабочая (для возни в огороде и со свиньями) и ещё несколько бывших рабочих. Замасленные, грязные и все серо-чёрные независимо от их первоначального цвета, они предназначались для работников. Так он в шутку называл сыновей, зятьёв и внуков. У меня имелась своя любимая фуражка, которая висела на одном месте и с гордостью надевалась в лес по грибы и ягоды, и когда я работал в дождь на огороде, как взрослый мужик. Только теперь я увидел, что на отце была моя фуражка. Это вновь наполнило мою душу обидой, которая, казалось, испарилась. «Ну, зачем ты взял её!» Я бросился к отцу и сорвал с его головы убор и хотел бежать со двора.

«Совсем довели парня? Зачем ты еще и надел его?..» – теперь мама выговаривала отцу уже громко и раздраженно. «Говорила тебе, старик, сожги ты с глаз долой, чтоб никто не видел эту заразу. Ты бы ещё с шахты их прихватил, леший дал тебя, не облизал!» Это уже бабушка ударила своей тяжёлой артиллерией. Как правило, если она поминала лешего, значит, разговор шёл серьёзный. Дед засмеялся своим беззвучным и заливистым смехом. «Бабушка, ну кто знал, что им понравятся мои фуражки, ну что ты сердишься?» – отбрёхивался он, а сам показал на меня пальцем и стал демонстрировать свой знаменитый фокус: доставание языком до носа. Я не смог удержаться и засмеялся сквозь слёзы. Тут засмеялись все остальные. Один дядя Толя спал, откинув голову на стенку дома. Спал, тихо дыша и открыв рот, из которого на подбородок медленно скатывалась слюна.        

После того как мужики поспали, поели и стали добрыми, определились планы на завтра. Было решено идти на намеченное место, в 4 утра и всем составом. Я с замиранием сердца услышал, что меня обязательно возьмут, но ложиться надо рано. Черви были накопаны, снасти подремонтированы и меня отправили спасть на чердак уже в 9 часов вечера. Попозже туда поднялся дядя Толя. Сказал, что свояки-собутыльники ещё играют в шахматы и придут позже. Я быстро заснул, то ли от пережитой обиды, то ли от волнительного просмотра пойманной рыбы. Несколько подлёщиков и крупных сорожек с окунями лежали в тазе, пока женщины не стали их чистить. Я водил по ним пальцами, они были холодными, поскольку лежали до вечера в холодильнике.

Просыпался я долго, хотя первый услышал звонок будильника. Мужики не шевелились, храпели и посапывали. Я стал будить отца, он затем растолкал других дядьёв. Однажды, в раннем детстве, меня рано разбудили, снарядили в дорогу и повезли на пожарной машине, при этом пытались накормить хлебом и крепким сладким чаем. От такого навязчивого сервиса меня рвало так, как не тошнило всю оставшуюся жизнь, в  том числе даже под сильной температурой и при отравлении. С тех пор я зарёкся на всю жизнь есть что-либо утром. Чуть ополоснув рожицу, я сбегал до ветру, а на обратном пути сорвал с грядки колючий и пупырчатый огурец и прихватил ещё пару яблок. Видел как дядя Иона аккуратно и неторопливо упаковал сало и хлеб. Он подмигнул мне и сказал: «Пока придём до места, аппетит разгуляется. У-у-у-х!».

Ещё не рассвело, ветер немного шевелил верхушки клёнов, которые росли у мостка перед нашим забором. Было холодно, я принялся надевать на рубашку, куртку и телогрейку и, конечно, дедовскую замасленную «кочегарскую» кепку. «А жарко тебе не будёт днём, когда солнце припечёт?», - усомнился отец. «Ничего, жар костей не ломит. Случая чего снимет», - сказала бабушка. Она стояла в ночной рубашке поверх накинутой телогрейки и провожала нас, чтобы закрыть дом. Я выходил последним и видел, как она перекрестила нас прежде, чем затворила тяжёлые и осевшие ворота. Мамы я не видел, а дед вообще считал рыбалку баловством, занятием, недостойным мужика. Хотя сам с удовольствие ел рыбу в любом виде. Особенно он обожал рыбник – пирог с рыбой. Он всегда просил бабушку посолить один край большого круглого пирога, поскольку всегда считал, что старуха не досаливает.

Мы шли по посёлку, мимо домов, где я иногда играл с местными девчонками. «Наверно, дуют сейчас без задних ног», - подумал я не без превосходства. Вот он, я какой, иду рыбачить наравне с взрослыми. Чтобы срезать расстояние, мы шли сосновым лесом. Высокие и толстые деревья обступили и согрели нас, защитив от холодного утреннего ветра. Эти исполины как бы говорили мне: «Мы с тобой. Иди смело. Ты настоящий парень». У меня постепенно поднималось настроение после раннего подъёма. Дорога пошла асфальтовая, главная магистраль посёлка, по которой ходили маленькие рейсовые «Пазики». Ещё один поворот по уже грунтовой дороге, и между домами, в конце улицы я увидел Волгу. Она немного шумела, накатывая мелкую волну на берег. Солнце только показало свой краешек. Жить стало веселее, я согрелся от ходьбы, и, как все мужики, расстегнул пуговицы на телогрейке. Тем временем мы стали готовиться к не очень приятному занятию. Надо было, закатав брюки, дойти по воде до стоящей на якоре лодки. Ещё вчера дядьки выбрали подходящую посудину и заранее приготовили камень для якоря.

Первым пошёл дядя Иона. Он снял штаны и остался в длинных со смешным рисунком семейных трусах. Он поднял камень, дотащил его до лодки, положил внутрь, затем развернул лодку кормой к реке, чтобы хоть на корпус быть ближе к глубине, бросил самодельный якорь, привязал верёвку и только тогда позвал нас. Дядя Толя взял снасти, отец посадил меня на спину, я взял червяков и еду, и мы побрели по воде.

Я устроился с дядей Ионой на одном борту. Дрожащими от волнения руками с трудом нацепил червяка на крючок, бросил леску в воду и принялся неотрывно смотреть на кончик ниппеля. Он медленно изгибался в такт качающейся на мелкой волне лодке. Я сконцентрировался на нём одном, весь мир стал для меня кусочком резины, моей рукой и ее продолжением в виде деревянной мормышки. Я настолько забыл обо всём вокруг, что пропустил первую рыбу, которую поймал, конечно, дядя Иона. Ему попался крупный окунь. Мужики принялись громко обсуждать первый трофей. А я, как потом рассказывал отец маме, сидел, нахохлившись, как замёрзший воробей, уставившись на свою удочку. Для меня это было каким-то посторонним шумом. Вдруг чёрная резиновая трубочка слабенько дёрнулась, потом сильнее и ещё раз. Я резко поднял мормышку, почувствовал что-то тяжёлое на другом конце лески, потянул, но, к огромному огорчению, вытащил крючок с наполовину откушенным червяком.

«Не огорчайся, Титыч. Ты порезче подсекай, а не тяни!» - дядя Иона показал, как это надо делать. «Понял? Давай не расстраивайся – вся рыба твоя будет», - он отвернулся и стал наблюдать за своим красивым индикатором. Жёлтый пластмассовый штырёк был надет на металлический штырь и заканчивался маленьким красным шариком, соединённым с жёлтой насадкой блестящей пружиной. В это время шарик дрогнул, ещё раз дрогнул, резкий взмах, блеск воды и мокрой лески, и вот на днище лодки прыгала крупная сорога. Обветренное лицо дяди Ионы сияло счастьем: «А что, рыба в Волге есть, а?». Я просто сидел с открытым ртом, парировал только отец: «А ты как думал? Думал, вся рыба только у вас, в таёжных озёрах? Ха, просчитались ребята? Волга вам ещё покажет!». Отец наматывал леску на руку, но на крючке оказался мелкий окунёк. Отец чертыхнулся. «Сейчас он ещё, Витёк, начнёт рассказывать нам историю, как он Волгу в старом русле переплыл. Давай, давай…». Это дядя Иона решил подначить моего родителя.

Но его уже никто не слушал. Отец старательно цеплял червяка, дядя Толя тоже с довольным видом бросил в железную банку из-под томатной пасты ещё одного окуня, а я со страхом и надеждой наблюдал за поклёвкой на своей мормышке. Сначала была  слабенькая и редкая поклёвка, но как только дёрнуло сильно, я так же резко подсёк. И… вот она первая плотвица сжимается моей ладошкой, и я кричу звонко: «Есть! Есть! Вот она!» Спустя минуту под одобрительные взгляды взрослых я бережно опускаю в банку, которая стоит под скамейкой, чтобы прямые лучи не падали на нашу рыбу. Я счастлив, сердце выпрыгивает из груди, хочется дышать бесконечно этим чистым и ароматным речным воздухом, наслаждаться теплом старой телогрейки и смотреть вдаль и вширь всего волжского горизонта с островами, моторками и далеко идущей баржей.

Через час, когда первый утренний клёв чуть ослаб, я, как и все остальные, с удовольствием съел бутерброд из белого двадцатикопеечного хлеба (сам ходил в магазин) и солёного сала. Оно было твёрдым, пахло луком, чесноком и перцем. Я думал, что запивка будет кипячёной водой, но под общие бурные возгласы дядя Иона извлёк из холщовой сумки бутылку с домашним дедовским квасом. «Эх, квас, вырви глаз!» Он отхлебнул и передал нам. Теперь возгласы и вопросы типа «Чё поймал?» перемежались другими громкими звуками, которые, как правило, заканчивались криком дяди Ионы: «Эй, ребята, вы мне всю рыбу распугаете?!»

Я поймал несколько окуней и плотвиц, вытащил, как мне казалось, очень большого леща, который оказался всего лишь подлещиком и упустил одну большую рыбину, которая почему отливала сине-зелёным цветом. «Хм, странно, по раскраске она походит на щуку, но откуда она так близко от берега? Нет, не это не щука, наверно сом?» – дядя Иона хитро сощурил свои маленькие, но весёлые и бегающие глаза. «Да какой тебе сом, ты думаешь…», - начал было спорить с ним отец, но, увидев прищур свояка, тоже засмеялся.

Около 11 часов клёв успокоился, и мы стали собираться. Благополучно переправившись, дядя Иона припорошил песочком наш камень. «Мы ещё пару раз придём», - твёрдо заявил он. Распределили груз и, к моей огромной радости, мне вручили банку с рыбой. Мы были лохматые, грязные, уставшие и с немного опухшими от солнца и воздуха лицами. Когда мы пришли домой, у меня уже не было сил разглядывать рыбу и делиться с домашними впечатлениями. Я наспех вымыл руки, пахнущие рыбой, ополоснул лицо и насколько мог быстро забрался на чердак. Простыня и пододеяльник показались удивительно прохладными и пахнущими лавандой после полудённого зноя и запаха реки. Я быстро уснул. Мне снилась большая сине-зелёная рыба, которая никак не мгла уместиться в банку. Она всё-таки выпрыгнула в воду и напоследок закричала: «Э-э-э, брат Титыч, да ты мастер храпеть!» Я открыл глаза и увидел дядю Иону, который тряс за плечо моего отца. «Мужики, подъём! Я вас сейчас такой рыбой жареной и ухой угощу – ум отъешь!». Будильник на столе показывал четыре часа пополудни.   

А потом все ели и нахваливали горячую, душистую и острую уху. Рыба быстро отделялась от костей и была необыкновенно вкусной. Что касается костей, то здесь я был предельно внимателен, поскольку зимой того же года отец нёс меня, орущего и мокрого от слёз к знакомым врачам, чтобы те вынули рыбную кость из горла. Потом мы всем семейством пели песни, играли вшестером в «дурака», а я даже от переполнявшего счастья танцевал испанский танец, при этом громко щёлкал языком и пальцами, подражая звуку кастаньет. Конечно, Дядя Иона, отец и дядя Толя играли в шахматы, выпив при этом огромное количество самогонки, и не пьянели. Первым сломался более молодой дядя Толя, потом дядя Иона. Он так и заявил отцу: «Слушай, Виктор, я тебя подпаивал, чтобы ты проиграл, в конце концов, а ты каждый раз играл ещё лучше!»

Потом мы ещё несколько раз ходили с ним рыбачить на Волгу, а я его водил на карася на ближние и дальние озёра. Мы подружились. Он рассказал, что не помнит своих родителей и потому так привязался к моим дедушке и бабушке. Что во время войны его эвакуировали откуда-то с Украины всем детдомом. Они плыли на пароходе по Волге и попали под немецкую бомбёжку. Пароход стал тонуть, началась паника. Кто-то выплыл, а кто нет… «Господи, Витёк, хоть бы у вас была другая жизнь!? Мы хлебанули всего через край, поверь…». При этом он отвернулся и смахнул слезу. Но уже через секунду широко улыбаясь, с горячностью стал приглашать в Сибирь. «Приезжай обязательно к нам с папкой и мамкой. Мы с тобой такую рыбалку закатим в тайге! Там у нас такая рыба, не чета вашей, волжской!» Мне почему-то не хотелось с ним спорить. Таким мне он и запомнился: весёлым, смеющимся, заводным, кружащимся со мною в одном танце… Я потом многое, что делал на рыбалке, всегда проверял вопросом: «А как бы на это посмотрел дядя Иона?»

Был у меня ещё один замечательный дядька, старший брат моей мамы, самый старший в их большой семье Задробиных. Звали его Пантелеймон Евграфович. Крепкий, невысокого роста, с начёсом назад густых и слегка рыжеватых волос, он походил своим характером и телосложением на дядю Иону. Одно время я их даже путал, тем более он тоже, бедолага, пытался переиграть в шахматы моего отца. Он тоже, как и дядя Иона, надеялся на дедовский самогон, при помощи которого мой отец признает-таки поражение. Наивный, но, тем не менее, он больше всех остальных выиграл партий у моего родителя, хотя, конечно, количество поражений не шло в никакое сравнение с его победами.

Так уж сложилось, что дядя Пантелей рано оторвался от родного дома. Сначала зоотехник, потом шахтёр, наконец, почтовик, а на закате своей трудовой биографии ещё и связист с железнодорожным уклоном. Женатый третьим браком (а незадолго до своей кончины бабушка рассказала мне о первом, в какой-то степени неучтённом браке), имевший трёх родных детей и одну неродную дочь, он много помотался по стране: Дальний Восток, Сибирь, Урал и, наконец, средняя полоса России. Но главное, что запало в моё мальчишеское сердце, было умение дядьки устраивать из своего появления настоящий праздник. В то время, когда премудростям рыбалки меня обучал дядя Иона, дядя Пантелеймон проживал в Находке Приморского края. Однажды в редкий приезд из-за тридевяти земель он посетил нас. С его громким недурным баритоном, которым он распевал огромное количество песен и романсов, в дом бабушки и дедушки ворвался запах красной рыбы, кедровых орехов и красной икры. Для меня, пацана, всё это казалось каким-то сказочным сном. А визит на городской базар, где дядя Пантелей решил закупить всяких вкусностей для своих родственников, и вовсе превратился в посещение пещеры Али-бабы! Виноград: чёрный, белый, зелёный, круглый, продолговатый, кишмиш; персики, абрикосы, слива, груши и ещё какие-то диковинные фрукты; икра разных видов, копчёный лещ, которого я, выросший на Волге, увидел первый раз и принял за морскую рыбу. Всё это обрушилось на меня, как десять новогодних ёлок с подарками.

Особенно было радостно и почётно мне, что именно своего племянника дядька-волшебник выбрал в качестве оруженосца. С каким видом победителей и благодетелей мы возвращались на электричке в наш посёлок! В родовом гнезде праздник развернулся на славу. Изрядно приняв на грудь, развернул свою трёхрядку сначала дед, который просто не мог наглядеться на своего первенца, а затем дядька взял гармонь и вдарил по ней так, что, наверно, было слышно и на Волге и в проходивших мимо пассажирских поездах.

Потом были другие его приезды к нам, состоялся и грустный его визит на похороны деда. Помню, как он сидел с поникшей головой возле гроба и, наконец, взглянув на покойника полными слёз глазами, сказал: «Отец, прости меня, но когда я получил телеграмму, подумал, что ты меня разыгрываешь. Честное слово, братцы, - он вытер тыльной стороной ладони слёзы и обратился к нам, - я просто подумал, что вы хотите меня видеть и сотворили такой ройзыгрыш». Он так и сказал слово «розыгрыш» через «й», как всегда говорил наш дед. Он не мог поверить, что человек, который дал ему жизнь, с которым было столько выпито вина, столько спето песен и рассказано анекдотов ушёл от него, не сказав ему самого главного, самого смешного и самого «солёного» анекдота!

А как эти люди работали?! Дед был из крепкой крестьянской семьи, но незаконнорожденным. Слово-то какое? Как будто прежде чем родиться, ему надо было спросить у неких судей: «А можно мне рождаться или погодить?» Уверен, что и в этот вопрос дед вложил бы всю свою иронию. Как только началась коллективизация, он убежал с молодой женой и грудным сыном из деревни. Иначе, как и остальные раскулаченные, пошёл бы по этапу. Устроился пожарным. Его старая, но как новая чёрная форменная, с синим кантом шинель приехала из Сибири, провисела 20 лет в посёлке и сгорела вместе с домом, но уже после его смерти. Потом пошёл на шахту, поэтому и на войну не взяли, а дали бронь. Стране уголь нужен был позарез. Четыре раза минимум он мог погибнуть из-за аварий в забое, и каждый раз жизнь проносилась перед ним как быстрое немое кино. В последний раз, когда завалило сильнее всех, после операций, когда температура доходила до 40 градусов, и он ломал зубами каменный комковый сахар, как орехи, ему отрезали часть икры на левой ноге и укоротили её на четыре сантиметра. А потом уже на пенсии в 60 лет он снова пошёл рубить уголь, чтобы отработать ещё полтора года и получать 120 рублей – неслыханно большой пенсион в Советском Союзе для гражданских.

Таким прошёл по жизни и его старшенький, мой дядя Пантелей: весёлый, порой безудержно; выпивавший, порой залихватски; щедрый, порой до последней рубашки; бесшабашный, порой до крайности. Но добрый, праздничный и чем-то похожий на моего отца. Как оказались, и не зря – родились они в один день – 25 июля.

Другой человек, дядька в лучшем и высшем воспитательном смысле этого слова был третий мой родной дядя Тиша. Тимофей Николаевич Вострубин, самый старший брат моего отца.

Однажды зимой, в середине 70-годов, когда сумерки только-только обозначили наступление длинного декабрьского вечера, и я с наслаждением вслушивался в особую тишину большого дома, у нас в квартире раздался звонок. Для родителей ещё было рано. Я тихо подошёл в двери, осторожно взглянул в глазок и тут же закричал: «Дядя Тиша! Дядя Тиша!» Через минуту, раскрыв все запоры, я расцеловал его в колючие и холодные с мороза щёки. От него пахло поездом и одеколоном «Шипр».

– Ну, давай, пельмянник, угощай дядьку, - он направился на кухню и стал доставать гостинцы: варенье, солёные грибы и сушёную рыбу: лещей, окуней и множество мелких сушёных карасиков. Они с громким шумом, как горох, посыпались на стол, и я сразу вцепился в них зубами, чтобы очистить с них золотисто-чёрную чешую.

– Э, брат, их надо целиком, можно с головой, можно и без. Вот смотри, - он

налил из непонятно откуда появившейся бутылки красного вина, выпил залпом полстакана и с удовольствием стал разминать ещё нестарыми зубами сухарик-карась.

– Надеюсь, ты не возражаешь, пока нет родителей дома? А то я промёрз в дороге, - он постучал ногтем по бутылке.

– Да что ты, конечно. Я сейчас тебе пельменей сварю, - мне хоть и было 10 лет, но с этой простой операцией я уже научился справляться.

– Пельмешек с морозу… - и он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. Но тут же он сделался строгим и заставил меня рассказать об учёбе самым подробным образом. – Вот теперь я понимаю, как мой племянник строит коммунизм. Приеду домой, доложу тёте Кате о твоих успехах и, что деньги не зря потратил.

– Какие деньги, дядя Тиш? – не понял я.

– Завтра идём в магазин и покупаем тебе три игрушки!

– Какие я захочу? – задохнувшись, спросил я, не веря своим ушам.

– Закон тайга – черпак норма! Решаешь только ты, не слушаешь ни папку, ни мамку, ни дядю Тишу. Усёк? – и он снова хитро улыбнулся.

Усёк ли я? Да я сейчас готов был бежать в наш универмаг!.. Но не сделал этого, потому что сварились пельмени, и надо было кормить гостя.

Дядя Тиша приезжал к нам исключительно зимой, когда нельзя было ездить на рыбалку. Зимой на пенсии он вязал новые «морды» и ремонтировал старые. Чинил после летних гонок по лесам и болотам автомобиль и ставил его на пеньки. Это время было для меня одним из самых счастливых, даже если учился, и вдвойне, если были каникулы. Для меня переставал существовать весь остальной мир, мои школьные и другие детские проблемы. Я словно включал проектор и смотрел большой документальный фильм про жизнь дяди Тиши: деревня, лето, озёра, рыбалка, он со своим отцом тащит бредень полный рыбы или косит траву для скотины на болоте необыкновенной косой, которая не только срезает осоку, но и при помощи интересного приспособления сразу складывает траву в лодку. При этом ни один стебель не падает в воду. Или маленький  Тимошка идёт к деду, моему прадеду на пасеку за мёдом, тот угощает его мёдом с брусникой и клюквой. Или как дед, отец матери, продав в большом городе мясо, лук, горох, гречку и накупив городских подарков, выпив чекушку и закусив городским расстегаем, запахивается в огромный овчинный тулуп, обкладывается в разложенное на санях сено и командует жеребцу: «Жулик, домой!». И как через два часа прадед просыпается от ржанья лошади, потому что сани уже стоят перед воротами их дома. Столько было в этих рассказах простой и естественной любви к природе и всему окружающему, само собой разумеющейся, что я понимал всю жизнь дяди Тиши в деревне как череду естественных и простых вещей! Все его рассказы были наполнены негромкими, но понятными делами и словно говорили мне: «Оглянись вокруг себя. Вот она, жизнь, будет другая или нет, это не главный вопрос, потому что надо уметь радоваться тому, что есть, и стремиться хотя бы чуть-чуть сделать её лучше, не ломая и не изменяя, а чуть подправляя, как будто едва изменяешь веслом направление движения лодки, тихо, чтобы не распугать рыбу и не нарушить чарующую тишину…»

Но наступил новый день, а вместе с ним праздник! Мы шли по громко хрупающему снегу с дядей Тишей и с радостным криком скользили по ледяным закраям, которых во множестве наделал мороз после недавней оттепели. Наконец знакомый магазин и всегда одновременно близкий и далёкий отдел игрушек. Мне хотелось унести полмагазина. Я был уже школьник, и, наверно, было естественно, что я выберу из этого яркого многоцветия что-то не только приятное, но и полезное. Мама, одевая меня в шубу и застёгивая тугие петли на больших пуговицах, так и сказала:

– Витя не бери ерунды, ты уже большой!

– Ага, такой большой, так что теперь, Тимофей, подавай нам подарки, например, настоящий автомобиль!

– Ну, ребята, я не настолько богат! Хотя, кто знает, вот приеду в следующий раз на своей и дам покататься! – засмеялся отцовской шутке дядя Тиша и взял меня за руку.

Я выбрал вертолёт, который взлетал при помощи стартёра, большой зелёный грузовик (привет из глубокого детства, когда я только мечтал о таком самосвале) и, наконец, пластмассовый автомат Калашникова. Мало того, что последний был один в один как настоящий, он ещё и трещал, имитируя стрельбу, а из дула выскакивали настоящие искры. Моему счастью не было предела. Я весь день стрелял, пугая домашних, запускал вертолёт и возил машину по нашей квартире. Взрослые сидели за столом, пели песни, тем более что подошла семья ещё одного брата - дяди Паши.

Через два дня, посетив мою бабулю, тётю Аросю и родителей мамы, дядя Тиша отбыл к себе. Он ещё приезжал к нам, но больше запомнились мне наши поездки к ним: рыбалка на отработанных торфяных карьерах, огромная ванна золотой рыбы: карась, линь и вьюн. Столько рыбы я никогда не видел больше в жизни, да больше, вероятно, и не увижу.

Бездетные дядя Тиша и тётя Катя всё свободное время посвящали саду, рыбалке, грибам и ягодам. Начиная с апреля по первым проталинам и до ноября, до первого снега, исколесили всё Подмосковье и остальные области. Не было торфяника, стоянки для грибников и ягодников, речки, где бы они побывали и не закидывали снастей. Дядя Тиша научил меня различать рыбу, ловить её, ставить вёрши, управляться с резиновой лодкой, слушать соловьёв, синиц, стрижей, высматривать журавлей, цаплей, находить выдр, нутрий, других водоплавающих. Он научил меня любить природу с той основательностью русского деревенского мужика, который всегда умел брать от неё ровно столько, сколько надо сейчас, и одновременно любоваться ею, наслаждаться закатом над просеянным золотой листвой озером, ради шутки подманивать звуком утки селезней, быстро и ловко сделать удилище, виртуозно пробовать уху, не замечая при этом миллиона комаров сидящих в котелке, на ложке и во рту. И, конечно, научил быть щедрым, раздавать рыбу, грибы, ягоды и другие дары леса. «Ты не представляешь, Вить, - говорил он и улыбался добрыми и счастливыми глазами, - как приятно отдавать людям своё, добытое, выращенное, неворованное. Господи, миленькие, ну куда нам, мы же всё не съедим. А людям приятно. Ну, пусть он мне ничего не сделал хорошего. Ну и шут с ним».

Он закуривал очередную сигарету и смотрел на воду, где резвятся мальки, лягушки заводят свой хор, и ужи рассекают поверхность как острые ножницы ткань, и говорил: «Не, племяш, живём нормально, честное слово!» Он был мне не только крёстным отцом, сколько настоящим вторым отцом и отдавал мне свою нерастраченную любовь, как делала это и тётя Катя. Прожили они долго: дядя Тиша до 72 лет, а тётя Кати до 90 лет. Хоть и работали они на атомном производстве, но ежегодный отдых на юге и плюс пятимесячные путешествия на машине за экологически чистыми дарами природы помогли им долго оставаться здоровыми и бодрыми. Последнее, что сделал дядя Тиша перед тем как покинуть лучший из миров, он выпил полрюмки водки, затянулся сигаретой, попросил прощения у всех, кто был рядом, и отошёл.

За два года до этого я схоронил дядю Пантелея. Он на закате жизни путешествовал по своим детям и, приехав к последней, третьей дочери, тронулся разумом. Встал вопрос – отправлять его в психбольницу или ухаживать за ним круглосуточно. Но он избавил от страданий себя и родственников. Дядя  Пантелей умер, исколесив по несколько раз весь Советский Союз, жил как хотел, ел и пил, что хотел, его любили люди, и он любил их. Только из детей, хоронивших его, была одна дочь. Видимо, он остался должен им отцовской любви.

Дядя Иона умер из них последним. Накануне он, такой же жизнерадостный, позвонил нам и сообщил, что собирается прожить лет до ста и приехать к нам в гости половить волжской рыбки. Он только что прошёл курс лечения от гипертонии и с оптимизмом смотрел в будущее. На следующий день его не стало.

Я жалею только об одном: похоронив дядю Тишу и дядю Пантелея, я не смог вырваться и проститься с дядей Ионой - был в другом городе. Однажды, будучи на свадьбе двоюродного племянника, под грохот музыки и аккомпанемент неудержимого веселья я почему-то представил всех их четверых здесь (к тому времени умер и мой отец): живых, здоровых, молодых в белых нейлоновых рубашках с закатанными рукавами, как было принято в 70-х годах. Немного удивлённые и довольные, улыбающиеся и смущенные, они смотрели на меня и всю свадьбу. А я понял одну простую вещь: уже никогда и никто не притронется ко мне колючими и теплыми щеками, пахнущими одеколоном и табаком, и не спросит: «Ну, как живёшь, Витёк?»