Любовь Колесник

Я мешаю золото с серебром. Стихотворения

Я МЕШАЮ ЗОЛОТО С СЕРЕБРОМ

 

 

*  *  *

 

В шесть часов проснуться от озноба

и смотреть на электрод утра.

Господи, зачем ты сделал, чтобы

вместо сердца у меня дыра

черная, горелая, сквозная,

пустотою полная, была?

В мир оттуда смотрит неземная,

мраком багровеющая мгла...

Холодно. Бессильем сводит руки

и как будто отняты слова.

Поднимаюсь. Надеваю брюки.

Кофе ждет глумная голова.

Господи! Зачем ты это сделал?

Кофе выпит, но меня знобит,

Залит серым и немного белым

из окна индустриальный вид,

Где-то там за серым скрыты звезды,

и оттуда: – Не сходи с ума.

Я тебя из праха взял и создал,

все испортить ты смогла сама.

 

 

*  *  *

 

Я мешаю золото с серебром,

я мешаю курево и вино

и твоим прокрадываюсь двором.

За окном темно.

За окном, за кактусом, через тюль,

где забор и старый зеленый дом,

ты в дали высматриваешь июль.

Я – видна с трудом

сквозь тоску и ревность, сквозь города.

Отрезая от сердца тебя как часть,

я стояла, плакала. Как тогда –

и стою сейчас.

Помнишь, это было же, это бы

ложью звать не стоило, но слова

покидали губы, как воробьи.

На дворе трава...

Я мешаю вечно – тебя с собой,

я мешала, но я не буду, всё.

В плеере "Агата": окончен бой,

Бог тебя спасет.

Не пиши, пожалуйста, не маши,

я следы запутываю, и в лес.

Через тюль ты выглянешь – ни души.

Никаких чудес.

 

 

*  *  *

 

ты сидишь на синей

я на кольцевой

зреет желтой дыней

лунка над москвой

 

в ледяном просторе

кроющих небес

зреют горы горя

набирают вес

 

холодом надутый

я уже не жду

в городском саду ты

в городском аду

 

мир ужасно шаткий

движется к концу

мертвые лошадки

мчатся по кольцу

 

 

*  *  *

 

Радищев матерился точно так,

как я, увязнув в расписные хляби.

– Опять застряла! Погоняй, дурак!

У трав по берегам дорог оттенок жабий,

их трогаешь, и на ладонях грязь

от тысяч здесь проехавших, прошедших.

– Ну, мертвая! Резвее понеслась!

Кто бродит тут? Слепец и сумасшедший

меж Питером блуждает и Москвой.

Шаверма, шаурма... Бордюр, поребрик...

Радищев спит, кивая головой –

он так войдет в нечитанный учебник.

Все тот же мост, и там опять ремонт,

как в тысяча семьсот бог весь каком-то,

и бригадир пьянчуга, идиот,

мерзавец, вор; и тянется раскопка.

Здесь экскаватор водит крепостной,

и барин наземь харкает из "прадо".

Радищев, милый, выпейте со мной,

не откажите, нам обоим надо!

Похмелье. Тошно. Значит, я живу.

Я, значит, еду. – Н-но, пошла, подруга!

Беспечный путь из Питера в Москву,

Дорога от Москвы до Петербурга.

 

 

*  *  *

 

Шиннейд О’Коннор села на велосипед.

Шиннейд О’Коннор делает все всерьез.

Гонит в туман полей королевы Медб.

Где их найти в Чикаго? Другой вопрос.

Странная девочка брила упрямый лоб,

истово верила в Господа, как могла.

Пела, как проклятая, не умолкая – чтоб

никому не хотелось выспросить, как дела.

Странная женщина замужем и с детьми,

с горлом серебряным,

татуировками на лице…

Шиннейд О’Коннор не надо домой к семи:

на велосипеде,

с трилистником на кольце

Шиннейд О’Коннор в поля королевы Медб

едет, чтоб только голос оставить всем,

ныне и присно едящим свой пресный хлеб,

а себя – Тому, Кто знает ответ –

зачем.

 

 

*  *  *

 

Готичный дух морозовских казарм,

оккультное и темное Затьмачье!

Тошнит с тверской настойки местный Сартр

и бродит призрак с головой собачьей,

где постиндустриальный зиккурат

в пустую реку сбрасывает яды...

Пожалуйста, езжай в свой Ленинград,

тут слишком страшно, тут тебя не надо!

Торчащий обелиск – как в сердце кол,

и в мутном инфернальном хороводе

чудовищ из ближайших профтехшкол

ты тоже превратишься в нечто вроде...

 

Но ты идешь, не глядя на перрон,

несешь стиха серебряный патрон.

 

 

*  *  *

 

                                    А.Ф.

 

Между садиком и моргом,

между мною и тобой,

между горем и восторгом

шар кружится голубой –

от царя до перестройки

и обратно до царя,

от попойки до попойки,

с мая и до октября.

Мы на беспокойном шаре

одиноки и пусты,

в непроглядно мутной хмари

жжем хрустальные мосты.

Вечно, здорово, нелепо!

Вот бы спрыгнуть – а куда?

Вот сюда – и пальцем в небо,

где горит, горит звезда.

 

 

*  *  *

 

не хочу сигналы из космоса получать

по страницам страдать и странствовать в соцсетях

дай мне просто выспаться

помолчать

и забыть о том

что я у тебя в гостях

и не думать

что мы у господа так же все

и дороги свои свивая в тугой клубок

просто ехать вперед по асфальтовой полосе

повторяя урок

что опять не пошел мне впрок

я была неприлежна

смотрела по сторонам

и считала ворон разбивавшихся о стекло

я себя вычитала

делила на стыд и срам

выходила к доске гробовой и не помогло

и теперь в моем ранце усталость тоска и грусть

рассыпаются пеплом сожженные дневники

отпусти меня

вылететь

выдохнуть

я вернусь

вопросительный знак поставить в конце строки

 

 

*  *  *

 

сияет солнце коктебелое

и жарит камни добела

выносят женщины дебелые

в зной истомленные тела

 

по морю барабульки шастают

их ловит дяденька в ведро

проходят человекоразные

и улыбаются хитро

 

писатель пишет в доме творчества

играет мальчик на трубе

и в сердце что-то жжет и корчится

наверно память о тебе

 

 

*  *  *

 

Ржев – роспись белого фарфора,

легка художника рука.

Висят над памятью собора

сиреневые облака.

Взвоз в обрамлении чугунном,

мосты, меж ними ледостав.

Звенит мороз по легким струнам

сухих и безымянных трав.

Никто не думает о смерти,

на ветках снега бахрома.

А в том проклятом сорок третьем

была такая же зима.

 

 

*  *  *

 

На улице Тамары Ильиной

измучены ремонтом теплосети.

Мы на краю земли. Постой со мной,

поговори о вечности и смерти.

Коричневые трубные тела

чугунные лежат в осклизлых ямах.

Ты был другим. И я с тобой была,

и холод был несильным и неявным

на улице Тамары Ильиной,

которая – лишь имя на табличке.

Усталый слесарь месит ржавый гной

и мрачно матерится по привычке,

роняя ключ. Мы вместе, но с трудом.

Тверь мерзнет. Выдыхаю на ладони.

Вода в траншее отражает дом,

минвату облаков на небосклоне,

тень трактора и нас двоих. С утра

мужик, увязший в самогонной топи

коснется батарейного ребра

и хмыкнет: – Ишь ты, наконец-то. Топят.

 

 

*  *  *

 

В Коломне красиво осенью, но тоска.

Нарядные двухэтажки вокруг кремля...

Я со стены спускаюсь, как в батискаф,

кирпичный круг затянется, как петля.

Оттуда уже не выйду, и пропаду

там, где дрова монастырские на траве,

где утки ночуют толстые на пруду,

где у тебя и так есть каких-то две.

И ты, меж нас лавирующий в грязи,

пытаешься не юродствовать, не брюзжать,

идешь в синий домик, в домике магазин.

В Коломне красиво осенью.

Уезжай.

 

 

*  *  *

 

Люба, давайте без мата, смертей, стаканов

водки, поменьше Сталина и войны.

Больше пейзажей, не надо быть слишком странной,

ходит молва, что вы пьете или больны.

Женщине в сорок не стоит носить лосины,

штанги с гантелями тоже вам ни к чему.

Верно подайте лирику и Россию,

нужно красивое, не про суму/тюрьму,

не про вот это ваше – завод, работу,

трубы промзоны, мрак, безысходность, тлен.

Чтобы читатель, преодолев зевоту,

понял – поэзия нас подняла с колен.

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера