На синкопах воспоминаний

Футбольная команда «Мишугоим»

 

Культ книги был в нашей семье, видимо, всегда, потому что на всех моих детских фотографиях я изображен с книгой в руках. А недавно, просматривая фотоархив, оставшийся после родителей, я обнаружил фотографию отца примерно в десятилетнем возрасте. У него в руках тоже была книга. Естественно, что и я уже в школе не мыслил себя без книги, отчего  мама всегда иронически называла меня  «Моме мит ди бух». Соседка тетя Роза называла иначе – «ишивебохер». Не очень понимая тогда, что это значит, я искренне обижался, считая, что  я, во-первых, не жених (бохер), а во-вторых, слово «иешива»  ассоциировалось у меня в те дни со словом «вшивый», каким я совсем и не был. А  то, что «бохер» на самом деле это «бахур» (учащийся иешивы), я и вовсе понял совсем недавно.

Кроме меня, все в нашей семье говорили на хорошем идише, но меня никто ему не обучал. Более того, на идиш все переходили немедленно, как только начинали говорить о том, чего я знать не должен был. Тем не менее, разговорный идиш я хорошо понимал, и знание его сохранил до сих пор. Единственное, что мы в свой мальчишеский лексикон включали, так это частушки, которые слышали от наших родителей. Даже сегодня, встречаясь с бывшими школьными друзьями и вспоминая события полувековой давности, бодро поем:

Гоп-чак, бобе Роде,
Увгитрахт а нае моде:
Увгинейт а юпочке
Биз ун рехтен пупочке.

(Гоп-чак, баба Роде,
Выдумщица новой моды:
Сшила себе юбочку
Аж до самой пупочки.)

 

Еврейская жизнь обладала определенной специфичностью, что сказывалось даже на характере наших детских развлечений.  Помню, как мы в компании с друзьями составляли виртуальные, как сейчас говорят,  футбольные команды, набирая в состав пофамильно только тех, кому еврейский лексикон давал обидные прозвища из-за своей нелепости, глупости или иному поводу.

Надо сказать, что идея создать собственную футбольную команду, составленную из нарицательных еврейских имен, не была оригинальной. Она пришла из «Автобиографии» Бронислава Нушича, который в детстве с друзьями составил собственный дворовый кабинет министров.  Военным министром в этом кабинете они назначили мальчика еврейского вероисповедания Давида Мешулама. Как писал Нушич, имея такого министра, их правительство могло спокойно заявлять о своем миролюбии независимо от того, какие планы вынашивал в своей голове их глава военного ведомства. Этот отрывок я знал наизусть и очень хотел прочесть его на каком-нибудь школьном вечере,  но папа твердо сказал: «Нет!», и я подчинился. Ко времени окончания школы я уже понимал, что у него тогда были все основания для такого запрета.

Конец сороковых – начало пятидесятых было временем всеобщего увлечения футболом. Репортажи Вадима Синявского собирали у репродукторов целые семьи, на улицах – толпы. У каждого были свои пристрастия: родственники военных или участников войны болели за ЦДКА, гражданские – за «Спартак», милицейские или НКВДисты – за «Динамо». Из имен великих футболистов – Федотова, Бескова, братьев Старостиных и т.д. составлялись целые иконостасы.

Мы собрали свою команду. Расстановка соответствовала популярной тогда английской системе  1-3-2-5. Команду мы назвали «Мишугоим» («Психи»), капитаном которой, естественно, был центр нападения Мишугенер (сумасшедший). На воротах стоял Недогедахт (не дай Бог!), в центре защиты Горништ (ничтожество), по краям – братья Газлоним (злые и вредные). Полузащитниками были Писер и Какер (непереводимая игра слов), полусредними  нападающими  –  Ёлоп и Булах (дураки),  а крайними  –  Шмендрик и Шлимазл (недотепы). На скамейке запасных сидели Мамзер (жулик), Ганиф (воришка), Хохем («умник» в кавычках) и  Визлик (коротышка). Были даже двое запасных, точное значения имён которых мы так и не смогли уточнить, –  Шлюмпер и Анунглик. Стоит ли говорить, что большинством из этих слов нас, мальчишек, не раз удостаивали наши старшие родные и близкие!

Сделали мы, кстати, попытку составить и женскую сборную, даже название ей придумали – «Тумл» (бессмысленная суета), но ни одного нарицательного имени, которое означало бы женщину-неудачницу, не нашли. Нам не смогла помочь в этом даже тетя Роза, лексика которой была богата на слова такого рода. Обсудив ситуацию, наша команда пришла к выводу, что все дело в том положении, которое занимает женщина в еврейской семье: она хозяйка,  она всем руководит,  а муж у нее всегда – тряпка. Это она всегда им командует, а не наоборот. Она – его этими словами и награждает. А у мужа в еврейской семье роль простая: он должен молчать. И я совсем не удивился, когда позднее в анекдоте «Чем женщины разных национальностей удерживают своих мужей?» оказалась такая строчка: «Француженка – шиком. Еврейка – криком».

(Когда моя нееврейская жена прочла эти мои рассуждения, она среагировала на них своеобразно: «Я всегда говорила, что еврейские дядечки лучше еврейских тетечек».)

Слова такого, на первый взгляд, уничижительного толка, сопровождаемые начальственным криком, произносились, тем не менее, беззлобно и самолюбие наше мужское не задевали. Добрейшая тетя Роза, не очень думая о корректности своего поведения, награждала своего мужа всякими словами, которые, если бы однажды их кто-нибудь собрал вместе, выставили бы незадачливого дядю Соломона в совершенно диком свете. Но тот  выслушивал все ее тирады спокойно и, получив очередную порцию «теплых слов», начинающуюся обычно с причитаний  «А клок цу мир а грейсер!» (типа «Горе мне!»), приходил к моему отцу и просил таблетку от головной боли. Папа работал в Облздравотделе, и хотя он был инженером, почему-то считалось, что он в медицине хорошо разбирается. «Зяма  не врач, но профессор», – говорила тетя Роза. Папа давал Соломону обычно таблетку пургена, бывшего в те времена хорошим слабительным, и тот через полчаса возвращался со словами: «Ой, Зяма, какие у тебя хорошие лекарства! Голова как и не болела».

Мы с ребятами  собирались  составить особый словарь таких слов, но все как-то не получалось, потому что первым же словом, на котором мы споткнулись, было слово «поц». Еще до этого мы договорились, что бранных слов мы в свой лексикон не включаем, чтобы не быть похожими на участников подростковых банд, окружавших нашу школу. Но это слово очень часто звучало и у взрослых из еврейских семей. Мы опросили многих из них, но ответ был однозначным: в идише бранных слов нет. И все же кое-какие сомнения оставались, потому что в русский язык это слово пришло как значение детородного мужского органа. Более того, весь Гомель, включая городскле начальство, знал прозвище нашего сильно пьющего директора Гайманова: «Гайман –  х.. в карман». И что же нам оставалось: избегая русских бранных слов, говорить «Гайман – поц в карман»?

Вопрос решился сам по себе. После окончания школы, осенью 1956 года, мы с друзьями еще по инерции собирались и все как-то мечтали свою идишистскую систему единиц составить, но тут началась Синайская кампания, и в оборот вместо слова Порт-Саид антисемиты ввели выражение «а поц аид».

Долгие годы я считал, что бумажка, на которой мы записывали наши размышления  о составлении идишистской системы единиц, утеряна, но однажды, разбирая свой архив,  я этот тетрадный листок нашел. Какие-то из элементов этой системы мне и в наши дни показались актуальными, потому что многие идишистские идиомы живы до сих пор. Вот часть наших тогдашних задумок:

Единица еврейского счастья – один мазл.
Единица еврейского несчастья – один цорес.
Единица еврейской значительности – один ят. Десять ят – один порец.
Единица еврейского лидерства – один балабос.
Единица еврейской предприимчивости – один дрейдл. Десять дрейдл – один махер.
Единица еврейской самокритики – один а клок цу мир.
Единица еврейской критики – один а клок цу дир.
Единица еврейской мужской беспечности – один агиц ун паровоз
Единица еврейской женской беспечности – одна аникейве
Единица еврейской суетливости – один тумл.
Единица еврейской неповоротливости – один а кер фун а бер.
Единица еврейской недоделанности – один какер. Десять какеров – один а галбер менч.

Прошло всего каких-нибудь пятьдесят лет, и, к величайшему сожалению, приходится констатировать, что сегодня нам составить даже такой небольшой словарь было бы уже не под силу.

                                     

Жаркое из лягушачьих ножек

 

Слово «прикол» вошло в наш лексикон достаточно поздно, но прикольные ситуации любители розыгрышей устраивали достаточно часто. Помню как хохотала гомельская интеллигенция в декабре пятьдесят шестого, когда стали известны подробности розыгрыша, который устроили участники самодеятельности Дворца культуры железнодорожников имени Ленина директору ДК в отместку за его непроходимую тупость. В городе ожидали гастроли китайского государственного театра балета, о чем свидетельствовали расклеенные где надо и где не надо роскошные многоцветные афиши. Никакого другого концертного зала, кроме ДК Ленина, в городе тогда еще не было, и все гастролеры – и эстрадные коллективы, и театры –  выступали именно там. Розыгрыш был подготовлен заранее. В нем принимали участие мои друзья – Гарик Голодецкий, который готовился к очередному поступлению в очередной театральный институт, и его подружка Галя.

Гарик  играл в этом же ДК в ансамбле малых форм, вел эстрадный конферанс и никак не верил, что его не принимают в ГИТИС или во ВГИК из-за его еврейской национальности. Последний раз он дошел до третьего тура и после показа получил устный ответ экзаменатора: «А вас, молодой человек, учить уже нечему. Вы и так все умеете».  С директором ДК у Гарика не раз случались размолвки. Последний раз тот не захотел ставить его  ведущим концерта знаменитого на всю Белоруссию самодеятельного танцевального коллектива ДК, руководимого не менее знаменитым Рыбальченко. В общем, психологически Гарик был к розыгрышу готов. Подгадали момент, когда директор ДК собрал всех своих сотрудников на совещание, и набрали номер телефона в его кабинете.  Галя голосом телефонистки сказала: «Гомель? Ответьте Москве!». Как рассказывали очевидцы, директор встал со своего места и вытянулся по стойке смирно. Трубка перешла в руки Гарика.

– Это вы директор ДК, где будут выступать наши китайские друзья? Отлично! Это из Минкульта Союза вам звонят. Министр интересуется, насколько вы готовы к приему гостей китайской гастрольной группы. Надеюсь, вы понимаете  всю серьезность ситуации? И о международной обстановке вам не надо напоминать? Вот и хорошо! Гостиница… Автобусы… Прекрасно! А как с питанием? Надеюсь, вы знаете, что у китайцев главный деликатес – это жаркое из лягушачьих лапок? Знаете? Очень хорошо! Ну, тогда я могу передать министру, что с Гомелем у нас все будет в порядке. Желаю удачи!

И положил трубку. 

После этого у работников Дворца культуры начались «веселые» дни. Намертво уцепившийся в идею накормить китайцев лягушками, директор заставлял их ездить по колхозам и скупать лягушек. Он даже вроде бы договорился с рестораном «Сож» готовить из них для китайцев жаркое.

Конечно же, никто никуда не ездил. Все понимали абсурдность ситуации. Все, кроме самого директора ДК. Никаким разговорам, что это был розыгрыш, он не верил, пока с ним не поговорил кто-то из руководства Управления Белорусской железной дороги, которое тогда размещалось в Гомеле. Причем и здесь не обошлось без сюрпризов.  Когда высокому-высокому железнодорожному начальнику рассказали о происшедшем, тот сначала вместе со всеми посмеялся, потом задумался, а в конце концов изрек: «Хорошо, я позвоню этому дураку. Но неужели он не понимает, что раз на улице зима, ни о  каких лягушках и речи быть не может?!»      

Из жизни канареек. И не только

 

Мой сосед, сильно пьющий Дима Лось, потеряв безвременно ушедшего из жизни по причине того же недуга лучшего друга и собутыльника, затосковал и, не выходя из состояния этой тоски, все чаще и чаще отправлялся в привычный для него запой. И ничего его уже не радовало в жизни: ни жена, ни дети, ни внуки, ни детективные фильмы и футбол, ради которых он мог сутками сидеть у телевизора. Но однажды его жена Нина принесла в их небольшую квартирку  клетку с кенарем. Птицу ей подарил кто-то из отъезжающих в Израиль сослуживцев по богатому на евреев радиозаводу, где она работала регулировщицей. И тут Дима вдруг воспрял духом. Когда кенарь начинал петь, он, оторвавшись от телевизора,  поудобнее усаживался у клетки, с умилением, почти благоговейно не отрывал глаз от заливающейся роскошными руладами птицы и обливался обильными пьяными слезами.

Первоначально ни Дима, ни мы все не знали, что у кенаря есть имя. Об этом как-то случайно вспомнили друзья его уехавших хозяев. Причем именно  имя, а не кличка. И кенарь на него реагировал. А имя было не просто человеческое, а даже  с намеком  на национальную принадлежность птицы. Кенаря звали Сёма.

Надо сказать, что дом у нас был кооперативный, а кооператив принадлежал коллективу радиозавода, отчего большая часть вложивших в него деньги семей была еврейской. Дима к евреям относился с величайшим почтением, и мы не раз слышали от его собутыльников рассказы о том, о чем Дима с ними  на эту тему разговаривал. «Евреи сами живут и другим жить дают» – это была его главная сентенция. «Если собрать все книги, что есть у евреев только в одном нашем доме, хватит на пол ленинской библиотеки». Или еще.  «Евреи не пьют. Это мы пьем. Евреи выпивают. Знать надо разницу!»  А если вся эта еврейская проблематика вызывала оживленные дебаты, говорил: «Вы моих евреев не трогайте!» После появления в его квартире кенаря он после этой фразы начал добавлять: «У меня даже кенарь – еврей!».

Поющая птица надолго обеспечила Диме приток положительных эмоций. Больше всех радовалась Нина, которая страшно боялась, что ее муж однажды  в запойной тоске  наложит на себя руки.

Однако спустя некоторое время кенарь вдруг перестал петь, и никакие ухищрения Димы не могли подвигнуть птицу на возвращение к концертной деятельности. Дима садился на свое привычное место у клетки и начинал провоцировать птицу: он щелкал языком, цокал, свистел, ласково обращался к ней: «Ну Сёмочка, ну пощелкай мне, ну что тебе, жалко?» Никакого эффекта. По прошествии нескольких дней в Диме проснулся праведный гнев, и он стал ругать кенаря всякими нехорошими словами из своего богатого на русские идиомы лексикона. Птица молчала.  Все закончилось тем, что мой сосед опять  стал помогать расположенному в нашем же доме гастроному выполнять финансовый план. Дима приносил домой сетки  с бутылками «Столичной», а покорная Нина  чаще стала навещать пункт приема стеклотары.

Но тут кто-то из соседей, прознав про совершенно непристойное поведение кенаря и оценив мрачные перспективы диминого будущего, обратился к специалисту, и тот все объяснил: кенарь нервничает; он так и не дозвался своей канарейки и потому тоже, как и его хозяин, затосковал.

Диму соседи любили: пьяница он был тихий, слесарь прекрасный. Благодаря ему сантехника в доме у всех работала отменно. Гонорар у него за работу, независимо от объема, был всегда стандартный – одна бутылка «Столичной». Так что отпускать Диму на наш коммунальный покой смысла не было.

Шапка по кругу – и у Димы с Ниной в квартире появилась канарейка.

Получив в клетку подругу, кенарь воспрял духом. Он прыгал вокруг нее,  радостно хвастался роскошным оперением и заливался пуще прежнего. На многослойные рулады кенаря, доносящиеся из диминой квартиры, по-прежнему собирались соседи. Счастливая Нина поила всех чаем с медом и шептала на ухо, что Дима опять стал меньше пить. А за супружеской парой в птичьей клетке вполне официально закрепились  нормальные человеческие имена – Сёма и Сима.

Но однажды Дима заявился ко мне мрачнее грозовой тучи.

–  Слушай, сосед, что за ... вы мне притащили? Эта сука не дает ему петь. Вообще … какой-то получается: Нинка мне пить не дает, Симка  мудаку Сёмке петь не дает.

– Что значит – петь не дает? –  не понял я.

– А вот то и значит. Все остальное дает, а петь не дает. Он как начнет свистеть, так она ему: «Цык – цык –  цык!» –  и всё на хрен!  Настоящая еврейская жена! Только и делает, что на мужа цыкает.

На еврейских жен Дима в нашем доме тоже успел насмотреться.

Собравшиеся срочно на консилиум соседи все, как один, пожимали плечами.

– Ты кого принес? –  набросились на того, кто ходил на птичий рынок за покупкой.

–  А что, мне надо было еще у продавца узнать сначала, какой у птички характер? – отбивался тот. – У меня спросили: «Клетка надо?»  Я говорю: «Нет, клетка есть». Мне эту канарейку  положили в коробку из-под обуви, и весь разговор.

Одна только Люда с соседнего подъезда ухмылялась.

–  Все верно! Нечего! Распустили мужиков! Пусть лучше свои мужские обязанности выполняет, а то расчирикался тут!

От Люды лет пять назад муж ушел, так что насчет этих самых «обязанностей» у нее был свой взгляд на вещи.

В общем, постановили, что надо опять идти за советом к специалисту. А тот, как и в первый раз, все объяснил по-научному:

– Кенарей в природе гораздо больше, чем канареек. Вот у них в процессе эволюции и выработалась такая форма борьбы за продолжение рода. Кто лучше свистит, к тому раньше канарейка прилетит.

– Так наш же кенарь не сам решает, свистеть ему или не свистеть. Это же канарейка  на него цыкает и петь не дает!

– Все верно. Он ведь почему поет? Он подругу зовет. Это его природа такая. Как подружку захочет, так и зовет. А канарейка знает это. Только зачем ей, чтобы он еще кого-то звал, если она у него уже есть? Вот она и цыкает на него... Что теперь делать?  А ничего особенного. Купите вторую клетку и отселяйте периодически канарейку от кенаря. Лучше всего – в другую комнату, чтоб он ее не видел и не чувствовал. Вот он и запоет вам опять.

Стали собирать деньги на вторую клетку.

– Где это видано, чтобы евреи за свои деньги устраивали гоям представление? – удивлялась старенькая одинокая Циля Львовна.

А дискуссию о праве мужчин самим решать, когда им петь, а когда – нет, завершила все та же Люда:

– Бедный кенарь! Бедные мужики! Только природа права: жить-то надо. – Помолчала и добавила: – А жить-то не с кем.

А в квартире слесаря Димы установился мир и покой. Дима слушал пение кенаря и плакал, что ничего со своим алкоголизмом не в состоянии сделать, и только все просил свою Нину пообещать ему, что она не забудет положить ему в гроб несколько бутылок «Столичной»: а вдруг это он уснет; а все подумают, что он умер и похоронят; а он в гробу проснется; а выпить будет нечего...

Счастлив был и кенарь Сёма. Он быстро понял, что канарейку ему подсаживают в качестве платы за красивое пение. Нина рассказывала, что она иногда подолгу стоит у двери своей квартиры и прислушивается, поет Сёмка или нет. Молчит, хитрец. Зато как только кто-то дома появляется – сразу начинает свистеть: мол, Симочку хочу!

А умер наш сосед Дима Лось вовсе не от алкоголизма. До цирроза печени или белой горячки он дожить не успел. Он умер от рака легких. Курил он еще более настойчиво, чем пил: каждую следующую сигарету  прикуривал от предыдущей. И ушел он от нас как-то очень быстро и неожиданно. За три недели сгорел. И канарейки не помогли. Только, насколько я помню, ни водки, ни сигарет ему в гроб никто так и не положил.

 

Балерина

 

К часу ночи поток больных, доставляемых в приемное отделение, иссякает, и  огромная больница наконец затихает. Светятся лишь окна операционных и палат реанимации. Дежурные врачи могут ненадолго перевести дух. В ординаторских есть для отдыха диваны, и кое-кого вызывают в «приемник», «снимая с дежурных медсестер».  Огромная мясорубка, как мы  иногда называем больницу скорой помощи, перестает на некоторое время «перемалывать» тысячи человеческих тел в попытках восстановить то, что восстановить порой бывает уже невозможно. 

А наутро все начнется сначала. Вспоминаю, что и мне надо после смены явиться на конвульсиум по поводу одного пациента из токсикологии, которому я рентгенологически поставил диагноз абсцесса правого легкого, хотя сами токсикологи это с уверенностью  отвергают. Конвульсиум – то есть консилиум, конечно же – назначен на десять утра, потому что  зав кафедрой пульмонологии, которому предстоит стать третейским судьей, раньше не появится. Значит, мне после дежурства еще полтора часа маяться в больнице. Идиотская ситуация.

Поднимаюсь к себе наверх, но не успеваю снять халат, как –  телефонный звонок:

–  Яков Зиновьевич, у нас пациент.

Спускаюсь назад, в приемник. У рентгенкабинета – два здоровенных красавца, а между ними – кажущаяся совсем маленькой молодая и очень симпатичная женщина. Огромные глаза привлекают к себе внимание настолько, что  все остальные детали кажутся несущественными.  При моем появлении все трое встают со своего места. 

– Посидите еще чуть-чуть. Я сейчас опишу снимок.

В лаборатории – никого. Куда-то исчезла лаборантка. Подхожу к проявочному баку. При моем небольшом росте его верхний край – на уровне моей груди. Достаю пленку. Голеностопный сустав. Две проекции. Все на месте, все цело, нет даже подвывиха. Опускаю пленку опять в бак.

– Ну что?

В дверях стоит пациентка.

– Не волнуйтесь: у вас все в порядке. Перелома нет.

Подходит ко мне.

– Посмотрите еще раз. Внимательно.

Хочется сказать: «Я всегда смотрю внимательно», но что-то меня останавливает. Похоже, женщина очень волнуется, о чем красноречиво говорят ее огромные глаза. Молча достаю пленку еще раз. Деланно детально ее изучаю.

– Я не нахожу патологии. Можете возвращаться к травматологу. Я сейчас опишу снимок и принесу описание.

В лаборатории темно. Светится только негатоскоп. Но огромные, полные тревоги глаза пациентки видны отчетливо. И вдруг правая нога женщины взлетает вверх. Стопа застывает на краю проявочного бака, то есть на уровне моей груди.  Женщина наклоняется и показывает пальцем на голеностопный сустав. 

– Здесь у меня три года назад был перелом.

Осматриваю ногу – небольшая припухлость.

– На снимке перелома нет. Скорее всего, растяжение связок. Травматолог наложит тугую давящую повязку. Посидите дома несколько дней. Все восстановится.

– Вы не понимаете. Здесь, где болит, уже был однажды перелом.

До меня начинает доходить причина ее тревоги. Видимо, она считает, что там, где уже был однажды перелом, место наиболее уязвимое.

– Вы гимнастка?

– Нет, балерина. Партнер неловко приземлил меня. Он там, в коридоре. Ждет. Переживает.

– Понимаете, миленькая, там, где срастается перелом, появляется костная мозоль. Это очень прочное образование. Кость может сломаться в любом другом месте, но уже никогда не сломается там, где находится мозоль. Так  что можете не волноваться.

– Как же не волноваться, когда мне через три дня танцевать!

Нога балерины медленно сползает с проявочного бака и занимает природное положение. Женщина молча смотрит мне прямо в глаза. Потом, после паузы, говорит, обращаясь то ли ко мне, то ли к самой себе:

– Господи! Кто нас будет лечить, когда вы все поуезжаете?!

                                              

Народ книги

 

Где-то начало восьмидесятых. Великая эпоха всеобщего дефицита. В Гомеле, где живут мои родители, не голодно, но и не очень сытно. Некоторые продукты приходится передавать из Минска через вагонных проводников. Спасибо, никто из них не отказывается – до наступления времени страха перед неопознанными пакетами еще лет тридцать.

Сын в девятом классе. Взрослый парень – уже можно поручать такую деликатную работу.

– Вадик, ты не забыл, что тебе сегодня надо ехать на вокзал передавать дедуле мясо? 

– Нет, не забыл.

– Чего же ты возишься?

– Сейчас еду. Вот только найду, что читать в троллейбусе.

Минут через двадцать.

– Ну что, нашел?

– Нашел.

– Так чего же ты не едешь? Хочешь опоздать к поезду?

– Нет, не хочу. Уже еду.

Через час возвращается.

– Ну что, все в порядке? Можно звонить в Гомель, чтобы подходили к поезду?

– Нет.

– А что случилось?

– Мясо забыл.

Ну, и что делать в таком случае? Ругать ребенка? Нет, нельзя: раз назвали себя «народом книги», надо терпеть.

 

Песочная уга

 

Это только на первый взгляд кажется, что интермедии, которые разыгрывают на сцене артисты эстрады, придуманы какими-нибудь профессиональными юмористами. Абсурдность ситуаций, вбрасываемых в зрительный зал и вызывающих нередко истерический смех сотен людей, ни у кого не вызывает сомнений в их надуманности. Достаточно вспомнить диалог тупого доцента с грузинским студентом по имени Авас. Как ни странно, но такие сцены иногда разыгрываются и в жизни, просто мы не фиксируем их в своем сознании. Вот реальная история, случившаяся с моими близкими – сыном и внуком.

Как-то Вадим со всей семьей отправился отдыхать на родину жены – в Великие Луки. Оставив жаркий Израиль, они с удовольствием вдыхали летнюю прохладу средней полосы России, наезжая в недалекий Питер для пополнения культурного багажа.

Однажды, оставив жену за приготовлением застолья к встрече шабата, Вадик вывел погулять трехлетнего Йоэля – в просторечии Ёлика. Сев на ближайшую к песочнице скамейку, Вадик углубился в компьютер, а внук начал сосредоточенно колдовать над песочной кулинарией.  Насмотревшись, как его папа печет к шабату халы, внук свои пирожки тоже стал лепить по-особому: он делал из песка колбаски и сворачивал их потом в особый колобок. Но колбаски получались плохо, они разваливались под руками, и внук раз за разом все начинал сначала.

– Что, не получается? – спросил Вадим. – Ну, ничего. Не получится хала – получится уга.

К Ёлику подошла какая-то тетка и стала внимательно наблюдать за тем,  что творит этот малыш. Видимо, кулинарные забавы были ей небезразличны, потому что диковинные пирожки вызвали у нее неподдельный интерес.

– Малыш, что ты делаешь? – спросила тетка.

– Угу, – ответил малыш, не поднимая головы.

– Что «угу»? Я тебя спрашиваю, что это ты тут такое особенное лепишь из песка?

– Угу, – подтвердил Ёлик и продолжил старательно сплетать в клубок непослушные колбаски.

– Ты что, не умеешь с людьми разговаривать? – тетка стала терять терпение. – Я у тебя спрашиваю, что ты лепишь, а ты даже ответить мне нормально не можешь.  Мычишь что-то. «Угу», «угу». Что ты из этих колбасок собираешься сплести?

– Угу, – очередной раз дал четкий ответ Ёлик.

– Тьфу! – в сердцах сплюнула тетка. – Чему тебя только учат твои родители? И кто из тебя вырастет, если ты даже ответить нормально не можешь женщине, которая тебе в бабушки годится!

Кончилось терпение и у наблюдавшего всю эту сцену Вадика. Он отложил компьютер, поднялся со своего места и направился к песочнице, желая объяснить женщине всю анекдотичность ситуации, но та уже уходила, поджав губы и сердито вздернув голову. 

          

Этот богатый и могучий русский язык

 

Ошибки, описки и оговорки бывают самые разнообразные. Чаше они вызывают улыбки и смех, но иногда приводят к трагедии. Хрестоматийным уже стал случай, когда во время войны в одной районной газете при переносе выпала одна буква. Будь какое-нибудь рядовое слово – никто бы даже не заметил. Но это было слово Сталинград, а выпала буква «р». Газету закрыли, редактора и корректора расстреляли, остальных членов редакции посадили в лагеря.

Помню, какие неприятности были у редактора нашей районной газеты, когда в репертуаре местного кинотеатра появилось объявление о демонстрации художественного фильма «Балдата о солдате».

Такого рода ошибки иногда приводили к личным проблемам. Когда мы со своей компанией выезжали с ночевками из Гомеля в дачный поселок Ченки, то в холодные ночи часто залезали на дебаркадер, где причаливали теплоходы, идущие в Киев. Очень скоро этот дебаркадер стали называть «дебардакер», что в целом оправдывалось в реальности. Но однажды моя мама после возвращения домой из такой вылазки на «природу» спросила у меня, где мы прятались от дождя. Я спокойно ответил: «На дебардакере». Мама одарила меня таким долгим изучающим взглядом, что мне стало нехорошо. Наверное, она пыталась определить по моему лицу степень моей развращенности.

Я всегда считал, что это не более чем анекдот, и к реальной действительности никакого отношения не имеет, пока не попался на аналогичной истории сам. Позвонили с телевидения и попросили сделать передачу с приезжающим из Ленинграда на гастроли в Белоруссию ансамблем «Диапазон». Дело привычное. Ансамбль привез фонограммы, продумали диалоги, подготовили интерьер. Но меня предупредили, что у музыкальной редакции уже исчерпан лимит студийного и эфирного времени, и поэтому запись надо делать «вчистую»: ровно час – и ни минуты больше. И никаких ошибок: монтажа не будет. Все было бы хорошо, если бы за несколько минут до записи ко мне не подошел руководитель ансамбля Саша Драчев и сказал: «Яша, будь осторожен. В Ленинграде наш ансамбль в шутку называют не “Диапазон”, а “Диапонос”. Так что не оговорись».

Зачем он мне это сказал? Я сразу вспомнил историю одного ведущего музыковеда,  который, пропустив через себя множество анекдотов на музыкальную тему, во время одной из лекций, рассказывая о музыке менестрелей, назвал их менструэлями. Во всяком случае, должен одно сказать по поводу работы с ансамблем «Диапазон»: никогда у меня до этого не было такой нервной записи. Да и после – тоже.

В наше время любой автор, набирая текст на компьютере, имеет возможность его внимательно вычитать и внести исправления прямо на экране.  И то случаются проблемы. Особенно трудно не допустить ошибки, если рядом стоят клавиши букв, перемена которых местами ведет к неприятным опискам. Сколько раз вместо слова «еврей» у меня набиралось «ервей»! А в слове иудаизм вместо первой буквы «и» оказывалась стоящая рядом буква «м»! Чаще всего такие случаи вызывают ироническую улыбку, но иногда и громкий смех.

Мой шурин, работавший в Обнинске в Институте экспериментальной метеорологии, рассказал о таком эпизоде. Их институт получил заказ Министерства обороны на создание специальной аэрозоли, чтобы разгонять облака над военными аэродромами. О ходе экспериментов каждый раз писались специальные отчеты. В одном из них вертолетчик написал: «Началась болтанка. Появились неприятные ощущения в ухе». У машинистки, едва разбиравшей каракули автора, одна рука, как обычно, обгоняла другую, и в отчете неприятные ощущения появились уже не ухе, а… в общем, в другом месте.

Самое интересное началось потом. Автор, естественно, ничего не вычитывал. Завлаб бегло просмотрел отчет и отнес в дирекцию. Зам по науке просто подписал, и бумага в таком виде пошла в Министерство обороны. Через полгода она вернулась в институт. В том месте, где была опечатка, в отчете большими красными буквами рукой какого-то полковника было написано: «Тоже мне ученые! Не могли написать по-научному – в пенисе!».  

                    

Пригласите Герцена к телефону

Газета «Авив» – единственное издание в Минске, где еврейские авторы могли печататься под своими именами. Cитуация в последние годы изменилась, правда, еврейских авторов уже не осталось. У меня фамилия достаточно нейтральная и за много лет уже как-то примелькалась, но даже при этом приходилось довольно часто прибегать к псевдониму, который я придумал, бессовестно содрав идею у Ильи Ильфа – Ильи Львовича Файнзильбера. Под моими материалами стояло имя Язиб, что для тех, кто меня знал, означало Яков Зиновьевич Басин. Правда, открыто мне никто и никогда не предлагал как-то закамуфлировать свою фамилию, хотя иногда я интуитивно и чувствовал, что это предложение так и висит у человека на кончике языка. А вот главному редактору витебского журнала «Мишпоха», как он рассказывал, прямо предложили это сделать.

– Вы знаете, Аркадий, фамилия у вас какая-то не звучная – Шульман, –  сказали ему как-то в издательстве. – Надо привлекать читателя чем-то ярким, сочным. Придумали бы себе какой-нибудь красивый псевдоним.

– Хорошо, – сказал Аркадий, – я готов. Я даже знаю, под каким именно псевдонимом стоит публиковаться. Записывайте!

– Давайте – с готовностью схватился за ручку редактор. –  Ну?

– Пишите. – Аркадий выдержал паузу. – Пишите: «Рабинович».

Что касается «Авива», то тут случаи бывали прямо противоположного свойства.

В свое газету возглавлял Борис Герстен, главный редактор спортивной редакции Белорусского телевидения. Боря часто бывал на съемках репортажей всяческих соревнований – и в Белоруссии, и за рубежом, в редакции бывал очень редко и фактически только числился редактором как один из лидеров Белорусского объединения еврейских организаций и общин. Понятно, что за эту свою виртуальную должность он, как и все мы, еврейские активисты, не получал ни копейки. Тем не менее, однажды наступил момент, когда его вызвали к председателю Комитета по телерадиовещанию и сказали, что надо выбрать что-то одно: или возглавлять редакцию на телевидении, или возглавлять редакцию еврейской газеты. Возражений, что в «Авиве»  он редактор чисто номинальный, но на самом деле газету делает другой человек – Виктор Лясковский, не принималось. Но какое-то время имя Герстена еще стояло в выходных данных газеты, и однажды произошел такой случай. 

В кабинете у Лясковского зазвонил телефон.

– Пригласите, пожалуйста, к телефону господина Герцена.

– Герцена? – переспросил Витя. – Вы уверены, что именно он вам нужен?

– Да, конечно. Я должен поговорить именно с Герценом.

– Но его сейчас нет, он заграницей.

– А что он там делает? – в голосе звонившего появилось раздражение.

– Как что? – Витя понял, что нужно изменить правила игры, хотя его собеседник был явно весьма искренен. – Он выпускает журнал.

– Какой журнал?

– Как какой? «Колокол».

– Ну, хорошо. А как ваша фамилия?

– Моя? Моя фамилия Огарев.

– Нет, господин Огарев, – произнес звонивший после небольшой паузы, – я буду говорить только с господином Герценом.

В трубке раздались короткие гудки.

Околоджазовая импровизация

 

Фестиваль «Осенние ритмы» 1982 года мало чем отличался от предыдущих. Большинство коллективов уже были хорошо известны, как по участию в «Осенних ритмах», так и по гастрольным поездкам по стране. Перед началом концертов второго фестивального дня я пришел в ДК чуть пораньше, чтобы встретиться с заместителем председателя ленинградского джаз-клуба «Квадрат» Романом Коппом – нам надо было обсудить кое-какие вопросы.

Рома был личностью приметной. Вместе с председателем клуба Натаном Лейтесом они представляли довольно яркую пару: оба были фанатиками джаза, оба находились у истоков самиздатовской переводной литературы о джазе, а Натан, кроме всего, еще и сам писал на эту тему. Рома же представлял некоего рода феномен из-за своего внешнего уникального сходства с «вождем мирового пролетариата». По этой же причине и в клубе, и в дружеском окружении  к нему обращались просто «Владимир Ильич». Сам Ромка был человеком чрезвычайно общительным, отличным рассказчиком и остроумцем. Среди его рассказов запомнился такой.

– Когда в Ленинград приезжал оркестр Теда Джонса – Мэла Льюиса, случился забавный  эпизод. После первого отделения мы пошли с ребятами пить пиво. Стоим сплоченной группой в очереди, и тут в буфет входит группа музыкантов оркестра. Увидели нас. И я вижу, как первого трубача просто прихватил столбняк. Он уставился на меня и замер. А потом с затяжным криком «О-о-о-о! Ле-е-е-нин!» с протянутыми руками пошел прямо на меня. Думал, наверное, вот повезло: заодно и с великим человеком познакомится. 

Мы встретились с Ромкой, поговорили и пошли за кулисы. У выхода на сцену уже стоял ансамбль Голощекина. Чуть левее – небольшая группа музыкантов. Мы подошли к ним, и рядом тут же оказались невесть откуда взявшиеся два увешанных техникой фотокорреспондента. Они защелками затворами, потом один из них ушел, а второй подошел к нам, представился корреспондентом газеты «Смена», вытащил из кармана блокнот и попросил назвать тех, кого он только что снимал. Ближе всего к нему оказался Ромка.

– Вот слева – они сейчас ушли на сцену – стояли организатор фестиваля и ведущий концертов Владимир Фейертаг и  руководитель ансамбля, который только что начал выступать, Давид Голощекин. Записали? Фамилию не перепутайте: Фей-ер-таг. А то однажды так и было: один журналюга неправильно написал Володину фамилию, и в газете ее написали как Феергад.

Лицо журналиста как-то вытянулось, улыбка исчезла.

– Что касается меня, то я не музыкант. Я – из джаз-клуба «Квадрат». Знаете этот термин джазовый – «квадрат»? А зовут меня Роман Копп. Только писать надо с двумя «п», потому что с одним «п» это уже будет просто «коп» – «голова» по-еврейски. 

Губы у фотокора были плотно сжаты, по щекам играли скулы. А Ромка, похоже, первым оценил ситуацию и теперь вволю ею наслаждался.

– Рядом со мной – Яша Басин. Он тоже не музыкант. Он – журналист, ваш коллега. Он приехал из Минска. Он напишет статью о нашем фестивале в молодежный журнал «Рабочая смена». Кстати, в последнем номере этого журнала напечатана его большая статья  о ленинградском оркестре под управлением Иосифа Вайнштейна.

Парень что-то писал в своем блокноте, взгляд у него был потухший, но Ромка, похоже, и не собирался снижать накал. Мы тоже уже всё поняли, и только прятали улыбки.

– Дальше стоит пианист из Куйбышева Григорий Файн. У него на фестивале сольная программа. Ты когда играешь, Гриша? Завтра? Вот он играет завтра.

На корреспондента жалко было смотреть.

–  Ну, а вот это наше молодое дарование – Леня Пташка. Ленечка, ты из Баку?  Пока он из Баку. Скоро будет из Москвы. У него тоже сольная программа.

Глаза корреспондента встрепенулись. Он внимательно посмотрел на Леню, на его круглую как шар голову. Записав данные Лени в свой блокнот, он попросил разрешения встретиться с ним в антракте, чтобы взять интервью. После чего распрощался и ушел. А мы весело рассмеялись. Ромка, счастливый, что организовал такой спектакль, широко улыбался

– Леня, – обратился он к Пташке. – А ты не стесняйся, скажи ему, что ты тоже еврей. А потом расскажешь нам, как он это воспримет.

Нынче Леонид Пташка – звезда израильского джаза, но предполагать, что такой поворот событий в его жизни вообще может произойти, тогда никто из нас, даже сам Леня, наверное, и в мыслях допустить не мог.