Александр Петрушкин

Два рассказа (опубликовано под псевдонимом Натан Хлебник)

ДОМ НА ГОРЕ, РАСТУЩЕЙ СРЕДИ ОСЕННЕГО ЛЕСА (2004)

… и сказал Самсон отроку, который водил его за руку: подведи меня, чтоб ощупать мне столбы, на которых утвержден дом, и прислониться к ним. Дом же был полон мужчин и женщин.
(Книга Судей, гл.16.,ст.:26, 27)

Дом стоял здесь всегда.
Я мог бы написать, что он был здесь давно, но такое определительное вряд ли бы соответствовало истине.
Потому что давно всегда короче, чем всегда. Сравните сами ВСЕГ-Да и ДАВ-Но.
Первое из них как бы приветствует вас, прижимает к груди и никогда никогда уже не отпускает вас от себя. Второе противопоставляет себя и тебя, оно отрицает тебя и обозначает твою небрежность в отношении времени, пустяшность вашего существования в его чреслах. И когда «давно» выпускает тебя наружу, в вечность – ты растерян, распущен на ниточки и свит заново, но только тонкой бисеринкой на обшлаге правого рукава времени.
Давно подразумевает время.
Всегда – это само это время и еще немного.
Итак, как я уже сказал, дом стоял здесь всегда.  Он ощупывал воздух своими окнами и все глубже пускал свои корни в землю, он уже почти достиг ими самого чрева земли. И большею частью обитал именно там. Ниже и глубже. Но более всего дом радовали те моменты, когда к нему заходили люди – они оставались в нем и жили столько сколько могли позволить себе. Обычно не слишком долго. Меньше века. Но ему нравилось наблюдать за ними, слушать их голоса, утреннею перебранку посуды со столом и раковиной, вечерний скрип кровати или кроватки с младенцем, шуршание их совсем миниатюрных пальчиков, сплетающихся во сне. Все было бы хорошо, но слишком короток был их век. Как только дом привыкал к ним, свыкался с их привычками (такими, например, как вдыхание какого-то омерзительного дыма в постели) как они быстрёхонько перебирались в дом меньших размеров. В такой дом, в котором не только яичницу не сделать, но и нос не почесать. Одно утешало: домики эти располагались прямо за забором и, если новые постояльцы удосуживались проредить шиповниковые, переплетенные жестким вьюном, заросли, то дом мог наблюдать свою историю почти от самых прародителей всех посетителей. Он перебирал эти списки взглядом из мансарды. И мог заниматься этим, до тех самых пор пока не появлялись новые жильцы. Да, каждый посетитель, что-то переделывал сообразно своему характеру, своим привычкам, своим необходимости и своему самомнению, но никто не смел выкорчевать его с корнем. Город подбирался незаметно, год за годом, отщипывая часть леса, принадлежащего дому. Но это нисколько не тревожило дом, он настолько свыкся с незыблемостью своего существования, что не допускал и мысли о том, что некто посмеет изменить все вокруг или вором пробраться на его территорию. Но город приближался и, как Дом сегодня понял: оказался слишком близко. Сегодня утром к дому подъехало с десяток машин. Ну подъехали и подъехали – небольшая невидаль – наверное новые жильцы прибудут, снова можно будет хранить их и охранять покой, скрипеть половицами под их шагами. Были они – будут и другие. Но пришлые не стали заходить в Дом, не открыли ни одной двери, не зажгли ни одной лампы, ни свечки. Вместо этого они начали что-то мерить влево-вправо, вверх, вниз.  Бегали и ходили они долго.
К вечеру девять из десяти машин уехали. Осталась одна и в ней двое: он и она. От нее пахло дешевыми духами, но дорогие, как он знал, не делают уже три века. В последний раз аромат, я имею ввиду настоящий аромат, заполнял его чрево, когда еще не было изобретено ни электричество, ни железная дорога. Ее внесли в дом: в белом платье, прямиком из кареты, после она родила много хороших детей, правда запахи тогда были другими, но разве это имеет какое-то значение – запомнил-то он только те дорогие духи. От мужчины шел запах машинной кожи, нефти, немытых подмышек и паха, чернил. Оба они не несли в себе запах дома. Такие как он и она вообще не имеют дома, они катятся по земле подобно перекати-полю и иногда нанизывают на свои сорные колючки воздух чужих пристанищ или гостиниц. Но не имеют своего запаха. Это было первое, что он понял про гостей. И тогда же, как мигрень в его висках, то есть бойницах чердака, заскрипело «Опасность. Опасность. Опасность». В чем именно заключалась опасность – было еще не ясно. И все бы обошлось, если бы люди промолчали, но эти господа иногда так болтливы: и к месту, и не к месту. Наверное, к себе на беду. Говорили они долго, и все – по делу, то есть ни о чем. Впрочем, откуда людям знать, о чем стоит говорить – они полагают, что если заработают как можно больше металла, то смогут купить себе все – в том числе и бессмертие. Может они и правы во всем, но только не в последнем. Это-то дом знал точно. Только то, что никуда не спешит – по настоящему бессмертно. Кому про это знать, как не Дому. И дом это знал, но вот что он еще понял из разговора этих двух. Они вовсе не собирались въезжать в дом, перестраивать его, наполнять эти стены смехом детей, мурлыканьем кошки, играющей с клубком, или скрипом старых легких. Не собирались они и устраивать здесь гостиницу, таверну, место работы. Отнюдь.  По их планам – ему предстояло умереть, они решили сменить здешний пейзаж на платную дорогу. Обрубить корни Дому, выстричь непостоянно, но все-таки возделываемый, сад, сбросить камни с маленьких домиков, залить все асфальтово-резиновой плотью, которая шрамом будет пересекать лес, и брать деньги, деньги, деньги…
Но эти, ставшие врагами, совершили одну неосторожность, кроме того, что они проговорились о своих планах в отношении дома, они обронили еще несколько фраз, и эти слова обратило судьбу дома в лучшую, по меньшей мере для него, сторону. Выяснилось, что те девять десятых машин принадлежали конторе исполнителя, а ключевыми фигурами сделки являлась именно одна десятая. Назавтра эта десятая часть должна была подписать манускрипт о собственности, и  только после этого остальная часть приступит к планомерному убийству дома. То есть к его убийству. А это никак не входило в его планы.
Он ожидал, когда земля под ним, та, которая растет, и за последние полтораста лет поднялась на метр, поднимет его когда-нибудь над этим осенним лесом, и он увидит мир таким, каков он есть, а не через решетку окружающего леса. В какой-то мере это и составляло смысл его жизни. Лес, правда, тоже рос, но дерево так недолговечно и пройдет время, не так уж много, и лес обратится в торф и поднимет гору еще на несколько метров.
Решение пришло само собой, он должен был убрать их, пока они не начали воплощать в жизнь свои планы относительно его.
Они зашли в Дом.
Скажем прямо, не обошлось без его участия. Еще давно, когда первые хозяева переступили его порог, он осознал, что тот, кто вошел – настраивается на одну радиоволну с ним.
Они дышат в одном ритме. Они качают колыбель. Они занимаются любовью. Но он, Дом, который стоит на горе, которая растет посредине осеннего леса, делает это за двоих, за троих,  за четверых.
Одновременно и в прошлом, и в будущем – которые, и есть настоящее. Никогда,  еще никогда он не использовал свои знания во зло жильцам, но эти двое не были жильцами. А он, и не собирался делать им зло.
Они вообще еще не были с ним, не были, но будут. И он им поможет в этом. Он убаюкает их у себя на груди. Они будут спать и забудут о времени, они станут его частью. Он вздохнул. Заскрипели половицы. Он вдохнул в них свои воспоминания. Вот, и все.
Все оказалось очень и очень просто. Ничего не стоит переживаний. Теперь он и она будут отождествлять себя со всеми теми, кто прожил свою столь прекрасную жизнь в его оболочке. Они будут счастливы, они переживут в его двенадцати комнатах лучшие минуты чужих жизней. Они проживут семнадцать жизней за семь дней. А потом он аккуратно задует огоньки их свечей. И никакого бизнеса.
Они заснут тихо и спокойно. Так оно и должно быть.
После он оставит их своим корням, и гора подрастет совсем на немного. На дюйм или два. И это будет не так уж плохо.
А когда придут другие, он уже знает, что ему надо сделать. В конце концов он придаст их судьбам вкус.
И они поймут, как ему было одиноко там, на горе, растущей среди осеннего леса.

… И сдвинул Самсон с места два средних столба, на которых утвержден был дом, упершись в них, в один правою рукою своею, а в другой левою…

Дом стоял.
Дом стоял на горе.
Дом стоял на горе над пустыней.  
Он стоял здесь всегда, и ждал новых жильцов.


КОШКИН ДОМ (2004)

Кошка заболела. Это было не самое ужасное, что могло со мной произойти. Но поскольку это произошло, постольку оно и казалось мне ужасным. Она ничего не ела, ни мяукала, ни ластилась к ногам, и вообще все ее поведение можно было бы охарактеризовать одним сплошным «не». Таким большим и всеобъемлющим. Времени было чуть дальше полуночи. Как правило, в это время кошка забиралась уже под мой плед, сворачивалась там рокочущим кренделем, где-то в районе поясницы и усыпляла своего хозяина. Меня то есть. Но сегодня она даже не покинула коридора, не пришла в спальню, и ничем не выдавала своего присутствия. Ровным счетом – ничем.
Вы знаете, что такое бессонница? Она настигает вас в середине ночи. Вы пытаетесь заснуть, но ощущаете густую пустоту вокруг себя, от которой не спасает ни одеяло, ни плед, ни какой-то паршивый роман. Вы начинаете считать слонов, коз, быков и на каждом слоновьем бивне, козьем или же бычьем роге спотыкаетесь, натыкаетесь на какие-то ваши проблемы, накручиваете себя, бредете в темноте на кухню, включаете свет, греете чай в надежде, что уж он то точно расслабит вас и загонит в постель, но пружина закручивается только сильнее и страх, что вы никогда уже не заснете, а если уснете, то не сможете проснуться, не дает вам заснуть. И когда вам покажется, что вы заснули – вы проснетесь снова. И снова начнете считать. Вначале ничто не предвещало этой болячки, а я считаю, что разницы между бессонницей и бобо от пореза ножом не существует. Просто одна из них вспарывает кожух, а вторая выпивает вино, заполняющее эти меха.
Леся сидела в самом дальнем и потаенном углу коридора, тяжело дышала и только изредка приоткрывала свой зеленый глаз, голубой же оставался прикрытым уже несколько часов. По меньшей мере, она там сидела, пока я не пошел за сухим кормом. Вы, конечно, знаете такую рекламу «Vasha kiska kupila bi VISKAS». Но моя киска в этот момент никак бы не смогла совершить такую покупку, да и потом кто бы ей дал деньги. То, что не я это уж точно.
С тех пор, как меня покинула Молли – я жалел только лишь об одном. Нет, понятное дело, что о двух вещах. Первая – не самая главная, кстати – что она не сделала этого раньше, а вторая – это то, что эта стерва, забрала и моего кота. Точнее – кошку. Ту, первую, звали Люся. И потому, когда следом за мной в дом забежал этот маленький меховой мрявкавший комочек – я уже предполагал, как его назову. Впоследствии, для своего удобства и, чтобы

не вызывать в свой дом тень БОЛЬШОЙ СТЕРВЫ МОЛЛИ,
что одно и то же с катастрофой в масштабах ПАДЕНИЯ ВАВИЛОНА,

я изменил имя с Люси на Лесю.
И потом мне всегда не нравилось это имя Люся, что-то было в этом такое пошлое, наигранное – как в бразильских сериалах. Ну, вы меня понимаете, «Ах, Люси, как я мог так поступить с вами… ах, Энрике». И потом в детстве в одной со мною компании, была такая Люси – толстая настолько, что вместо глаз у нее были узкие щелочки, с вечно сладкими руками, губами и зубами на скрепке. Когда нас она доставала – мы говорили ей «Свинья!». В принципе, она и была свиньей, то есть дочкой свиновода. Не удивлюсь, если она пошла по стопам своего папаши.
Туда ей и дорога!
М-да, так вот, а Леся – это, что-то такое из позапрошлого века. Помнится, когда я еще читал, то есть до всяких там колледжей, в книге этого то ли поляка, то ли венгра (какая, собственно говоря, разница! – то ли Тургенева, то ли Толстого – была такая девица, ведьма, если одним словом. Я, когда читал ту книжонку, так и весь обкончался. Думал даже, писателем стать. Но не стал. Вместо этого я увлекся машинами – и это было хорошо. По крайней мере, деньга какая-никакая в карманах водилась. Но имя я запомнил и обозвал новую котяру – Лесей. Мне это показалось удачной идеей.
А теперь моя идея болела, и это было плохо. Я подумал, то что обычно в таких случаях и думают все домохозяйки: что она съела что-то ни то или общанулась с кем-то непотребным на улице, а может и мышь, пойманная ею вчера тоже болела чем-то и по наследству передала свои токсины (так кажется?) по наследству. Разве уследишь за этими усатыми мерзавками, что ходят везде, где ни попадя и попадают в то дерьмо, в которое хотят угодить.
Итак, как я уже сказал, я решил на сегодняшний вечер изменить кошачье меню и покормить ее этим сухим, типа кормом. Я прошел перекресток и зашел в ближайшую круглосуточную лавку.
Ну, знаете такую, на которой неуклюже затертые надписи сменяют одна другую, потом истираются, и уже непонятно, что вас там ожидает, то ли цветы, то ли мясорубки, то ли машинные масла, то ли DVD или VHS.
Непонятно, потому что все эти этикетки проглядывают одна сквозь другую. И порою уже кажется, что не вы смотрите на ни них, но они видят вас – этакое двенадцатиглазое чудище из третьеклассного фильма ужасов, таящееся  в темноте, там, через дорогу. В таких, киосках можно купить что угодно – резинку для рта и для иных мест, вино, сигареты, шоколад, жрачку для всякой домашней скотины.
Обычно, в магазине у Салли, в это время года, толпилось не меньше десятка людишек: соседская шпана, пара телок не первой (и не второй) свежести, алкаш-немец Минцер и еще кто-нибудь. Но сегодня здесь было тихо. Вообще-то не было и самой Салли, а дверь была заперта с той стороны, и висела табличка  «НЕ БЕСПОКОИТЬ» со средним пальцем, вытянутым в известном жесте в нашем направлении.
Наверное, эта Салли считает себя большой острячкой –
подумал я. Помню, что мне пришлось тогда простучаться минут пять в запертые двери. И, когда я уже совсем озверел и начал поминать на всю округу
( а голос у меня, я скажу вам, неслабый)
Салли, ее матушку, Минцера и всех прочих соседей, которых я поимел
(по крайней мере – устно)
во всех извращенных формах.
И, когда я уже дошел в своей поминальной молитве, до четвертого колена Салли, виновница торжества вынырнула из кладовки, и медленно направилась в направлении покупателя, меня то есть. Я ничего не скажу, если скажу вам, что вид у нее был несколько недоволен. Так же лучше промолчу и о той ответной тираде, которую я стоически перенес, чтобы накормить свое животное. Правда как только из той же самой щели высунулся и пополз в направлении дверей поганый Ганс (читай: Минцер) она несколько подзаткнула свое хлебало, что было абсолютно правильно. Как вы сами понимаете табличка:
Город Смит и Вессон.
Основан в 18 (далее неразборчиво или зачеркнуто) году.
Население: 320 человек
(кстати, последние сведенья устарели лет 10 тому назад
и сейчас нас вряд ли здесь соберется и половина)

не зря висит на въезде, и показывает, что порядки у нас самые, что ни на есть баптистские, а стало быть до алтаря «ни-ни». В чем, как я полагаю и есть причина такого массового исхода всякой там молодежи. Ну, вы знаете: «Секс. Наркотики и все такое», о чем пропел нам Джаггер и другие когда мир был молод и зелен, что Cannabis  с соседнего поля.
В общем, Салли быстрехонько так заткнулась, сказала мне чтобы я никому и ничего, пообещала вознаградить меня за молчание, и все косилась при этом на свою костлявую «нулевого» размера грудь. Еще, когда Молли не смотала свои удочки из города с каким-то заезжим проповедником, я пару раз заваливал Салли в супружеское ложе и не сказал бы, что мне оно показалось интересным. Хотя, наверняка сказать не могу, что отказался бы еще разок-другой поэкспериментировать над ее ложбинками. Может быть, в другой раз.
Или в другой жизни.
Чтобы не затягивать мой рассказ, забудем о Салли
(как-нибудь, в другой раз, я вам расскажу о том,
какие штучки-дрючки она делать может)
и вернемся к нашим кошкам. То есть к одной. К той, которую я не смог обнаружить дома ни по возвращении, ни сейчас. Хотя ищу и ищу. Искал там. Ищу здесь. И (верите ли?) пока не найду не успокоюсь. Это у меня правило такое. Свой путь надо проходить до конца, как и отвечать за базар свой тоже надо. Этому меня научили еще в детстве.
Итак, тем вечером, о котором я веду речь, я пришел домой слегка на взводе, но зато с лекарством для мой кошечки. С сухим кормом. И сразу прошел на кухню к кошачьей миске, насыпал этого долбанного Вискаса, и начал ее звать
Кис-кис
Но кошка не выбежала, как обычно ко мне. То есть ее вообще нигде не было. Я перевернул все барахло, которое заполонило мою конуру.
Так бывает: вначале ты приносишь одну вещь в свое прибежище, после она требует другую, третью, и ты складываешь их то в одном, то в другом углу. Когда не остается ни одного свободного угла – ты находишь в своем доме пол, потолок и пристраиваешь вещи туда, и оставляешь их там, чтобы они научились забывать о тебе и начали жить сами по себе. И они уже перемещаются – вне твоего мнения, не спрашивая твоих решений. И тогда ты уже знаешь, что они стали единым, живым существом. Я называю это животное «БАРАХЛО». В его присутствии нет ничего страшного, если оно не мешает тебе найти свою кошку.
В общем, через минут 15 поиска – я был расстроен, через полчаса уже в бешенстве. Потом я попытался себя успокоить. Я сказал себе
- Хорошо, парень, может быть, она ушла по свом кошачьим делам. Должны же быть у нее такие дела… Или она – не кошка. Может быть, она взялась за самолечение, за травкой какой-нибудь упорола… Походит по огородам и вернется. Путь то знает, поди. Вернется куда ей деваться…
Да так я сказал себе. Выкурил полпачки пересохшего «Блейза» и лег спать. Но сон не шел. Вместо сна мне почудилось, что кто-то скребется на пороге. Я встал прошел к дверям, включил свет. Открыл дверь – так слегка, чтобы только кошка и смогла прокользнуть. Но никто не вошел. Тишина. Никого не было. Наверное – и не должно было бы быть. Обычно Леся входила через окно. Довольно-таки шпанистая кошка, в роду у нее должно быть были те кухонные наглые коты, которые ничьи и при этом живут здесь везде. Когда, я лег и под нос себе замурлыкал что-то навязчивое из Фоггерти, я почти заснул, но тут из-за стены опять послышался  звук.
Я положил голову на правое ухо
(левое у меня лет с семнадцати хуже слышит –
с тех самых пор, как по нему во время одной преславной драчки
клюшкой для гольфа саданули),
накинул подушку на левое. Звук усилился.
Я встал. Снова включил свет. На этот раз кошка не прекратила скрестись, но – что БЫЛО странно –  звук теперь несся со всех сторон: то слева, то справа. Но стоило мне податься в одну из названных сторон, как шум там исчезал, и одновременно усиливался с другой.  Такая музыка растянулась до рассвета. Я уже потерял всякую надежду уснуть и сидел с книгой, на очке (здесь, хотя бы почти ничего не слышно), то и дело, вытаскивая зубами (теми, которые еще остались) новую сигарету из пачки. И наливая новую чашку кофе. Страшно хотелось спать, но сон не приходил. Я полагал нормальным, что наступит утро, и я засну. Так бывало. А шумы, как мне чудилось, к первым лучам октябрьского солнца, должны были исчезнуть совсем. А, когда я проснусь к вечеру – должна вернуться и моя кошка. Тогда она получит… получит… обязательно получит. Наступило утро, а сон – прошел мимо. Я выскочил из дома и начал осматривать свой дом со всех сторон. Но, судя по всему к дому, кроме меня никто за последнюю неделю не приближался (что, в общем-то, я и предполагал). Кошки тоженигденебыло. Я облазил чердак, подвал, все щели, в которые она могла бы залезть. НО ЕЕ НИГДЕ НЕ БЫЛО.
Следующая ночь повторяла первую. Только к скрежету добавилось мяуканье. То ли сознание мое уже было достаточно замутнено непомерным количеством кофе и никотина, то ли и правда происходило что-то непонятное, как сказала бы МОЯ СТЕРВА «мистическое и эзотерическое» – но я не уснул, ни в эту ни в последующие пять ночей. Когда же в воскресенье мой дом огласил все тот же истошный кошачий вопль, я спустился в подвал, чтобы взять колун.
Я решил уничтожить этот дом, пока он не свел меня с ума. Поймите, я должен был сделать это. Иначе бы я умер. А я этого не хотел. Впрочем, он тоже не хотел умирать. Когда я начал рубить его фанерные стены – он огласил окрестности таким криком, что начали сбегаться все те соседи, которым мои проблемы до сих пор были до фени. Они сбегались к дому, как воробьи слетаются на запах умирающего хлеба. А я продолжал
рубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубить рубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубить рубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубить рубитьрубитьрубитьрубитьрубитьрубить
Когда меня забирали санитары и увозили в большой город, от дома осталось несколько перекрытий и крыльцо.
На крыльце лежала пожелтевшая, согласно сезону, фотокарточка МОЕЙ СТЕРВЫ с Люси в руках.
Кошка шевелилась у нее в руках и улыбалась, а в ее непомерно разросшемся животе что-то шевелилось и между зубов торчал БОЛЬШОЙ СЕРЫЙ ХВОСТ.
И вот я в этой белой комнате с непроницаемыми стенами. Здесь тихо, так как бывает только в печенке Будды. Сейчас ко мне придут и сделают так, чтобы я заснул.
Но я не хочу спать.
Поймите.
Мне надо, очень надо, найти свою кошку.
БЕССОНИЦА

К списку номеров журнала «УРАЛ-ТРАНЗИТ» | К содержанию номера