ЛЕС

Огромный май дарил нам этот вечер.

Был солнца круг, как русский щит, багров.

И тьмою стрел летели нам навстречу

Звенящие кошмары комаров.

Взрывались утки фейерверком звуков.

С лесной воды ожившего тепла

Плыл ровный стон. Ныл стон блаженной муки,

Органный стон прозрачнее стекла.

Подводные, земные твари, звери,

Умеющие плыть, ползти, лететь,

Открыли норы, скважины и двери

И шли плодиться, драться, есть и петь…

Под сводами блистательного леса

Шумел черемух свадебный хорал,

Шла умопомрачительная пьеса,

Где нашу жизнь великий лес играл.

Скворцы шипели раздраженней кошек.

Был май велик в заботах и птенцах.

Как тысячи не мной дареных брошек,

Цветы черемухи держала ты в руках…

* * *

Сырая осень серых облаков

Из глаз твоих, из ветрености вечера,

из скважин на земле лежащих яблок

в слова уходит вычурно и ветрено.

Сырая осень злаков и плодов,

уйдя в слова, как в раковину море,

дарила астры сумраку садов

и золото беззубому забору.

Закручивались листья на огне,

И каменели астры на окне.

Устойчивая осень ожиданий,

осенних вин рубиновый огонь,

пора потерь, пора воспоминаний,

где лист похож на желтую ладонь,

сдуваемы в чужие закоулки,

в хранилище испорченных часов

кленовый лист, деталь твоей прогулки,

закрытый в каземате на засов!

Но время не уходит вместе с нами.

И осень быстротечна.

И звончей

в венчании усталыми плодами

мелодию ведет виолончель…

Уже октябрь. Уже желанны розы.

Уже огонь, как девушка, хорош.

И дворники – богатые, как Крезы, –

сжигают золота пластинчатую дрожь.

* * *

            Памяти Александра Банникова

Две бабочки набоковских присели

На черную свирель Кара-Идели.

Ломатель логики наткнулся на забор,

И начался афганский мушкетер.

Скорей налей, уфимский муравей,

Стакан свободы в комнате своей.

И льется одуряющий Афган

В огромный, как Россия, твой стакан.

И молится тишайший инсулин,

И обнимает музу диабет.

О, камикадзе, зомби, инвалид,

мучитель одиночества, поэт.

Мне не поднять твою нагую боль.

Другого поколения жилец.

Но выстрелит французский алкоголь,

Переливаясь медленно в свинец.

Бросает Бродский броские слова,

И недоступен Жданов и высок,

И падает последняя глава,

Собою прикрывая твой висок…

Последней встречи пасмурный урок…

Не доглядел, не смог, не уберег.

Две женщины, оплакав, онемели

У черных вод слепой Кара-Идели…

* * *

Печально я гляжу на наше поколенье…

            М. Ю. Лермонтов

И в этот раз, наверно, принесет

Орфей сосуд и чашу круговую.

Февраль пришел, отбросив старый год

В заваленную хламом кладовую.

А старый дом угрюм, как инвалид.

В умерших яблонь скрученные руки

Безмолвный снег таинственно летит

Предвестником немыслимой разрухи.

Как Палех недоступны снегири.

Ломай забор, стремянку ставь повыше,

Чтоб день рожденья утренней зари

Не прозевать с ломающейся крыши.

Ломай забор, как сбывшуюся ложь,

Хоть ночь темна и псом обычным лает.

Лохматый снег завалит окна сплошь,

Завалит вход и выходы завалит.

Мы внутрь войдем не только через дверь…

Топор в крови – сквозь щель опасно глянет

Разваленный на части тихий зверь,

Соединится в целое – и встанет.

Тогда бокал прозрачный подниму

За коммунизма дряблые останки…

И «мерседес» покойного Камю

Раздавят нержавеющие танки.

«Чужой» найдет сокровища «Чумы»,

А в занесенном доме, будто в чуме,

Окажемся несбывшиеся мы

Поспешным выводом из лермонтовской «Думы».

ОГРАБЛЕННЫЙ ЛАРЕК

Когда окна

на убыли боль,

надень шапку на воспоминание обо мне,

дай шарф,

цвета воробьиного живота,

перчатки из пустых пятерок, –

тащи, тягай

– ограбленный ларек –

в хрустящие сокровища потемок!

Там хорошо, там можно на троих,

там нет чужих в своем домашнем круге.

Грохочет ветер

в окнах глаз моих,

язык примерз скобою на фрамуге.

Как памятник,

            ограбленный ларек.

Раскурочена дверь

железною прямизною лома,

железной раны

            рваный лепесток

закручен в рог

на линии излома.

Ромашка?

Отсутствие ромашки, как дыра

в двери. По краю пустоты

солидность серебра,

струна звенит железного романса:

(это ветер зацепился за оборвыш

на дыре)

в кобуре, похожей на Африку,

черный столб

зашевелился, растопырился

и вдруг,

раздвигая полукруг,

в танце огненном забился.

Холодно пустому ларьку,

поет ему ветер про Африку,

забинтовывает раны.

заваливает нутро

серебром,

белым,

а когда ж одуреет от мести,

как сдвинутые стаканы,

громыхают

листы жести

в порыве несмелом.

Лежит на боку?

Растерзанная дверь – единственное крыло –

на снегу.

С одной бочины ободрали фанеру,

ветер следует негодяев примеру.

Остов из металлических костей –

остров в море людей.

Погнутые ребра –

единственная защита.

Одно – синусоидой кобры –

орнаментом жутким покрыто

(готово ужалить?) –

всего лишь ужа нить.

Бедный, бедный ларек,

ларец, ларчик, лареха…

распотрошили твой фанерный кулек,

утащили конфеты, коврижки,

«белочки», «сказки», «мишки»,

сладкий-пресладкий песок –

и вот ты – пустая прореха –

нигде ни ореха!

Но ветер не верит,

он шарит у двери,

копается пальцем из воздуха

в проеме не узком,

за сплющенной кружкой,

швыряет бумажки без отдыха,

он хочет ириску,

ириску-Лариску

подсунуть себе под язык,

сосать онемело

ирисочье тело,

вздымая небритый кадык,

и сладкие слюни пускать

в свою снеговую кровать.

У, этот ветер – искатель сокровищ

в отбросах!

Назойлив, как глухонемой,

коровищ

вопросов

нагонит –

дон расторопной рукой.

Копается пуще

в рыхлеющей гуще,

под дверь норовит,

хватает за уши

бумажные туши

и тащит на вид.

Ларек не шевелится, лежит,

вроде бы спит,

а может, притворяется,

мышь бежит.

Оторвался кусок фанеры,

завертухался по дороге,

как от милиционера пьяный,

плоский и рваный,

а может, к фанерной Венере?

Жесть хлопает,

отделиться хочет от тебя, поверженный,

хлопает, как стреляет в себя

рассерженный…

Тишина. Огромные звезды кажутся маленькими.

На снегу следы оставили чьи-то валенки.

Наверное, Бог проходил,

поесть приносил.

Тишина. Нет ничего подозрительней тишины,

особенно во время войны.

Все притаилось. Ну, кто первый

вылезет радостной стервой,

того и хватай,

рот зажимай,

отнимай

май.

Притаился ларек,

изодранный кулек.

Не округа – а сплошные глаза

ждут? Друга или козла?

Все смотрит, все молчит,

одна тишина кричит:

да разве кто услышит –

ларек еле-еле дышит.

Небо – синяя внутренность шапки земли

с дырками. Проносилась шапка,

воз ниток надо. Ну хотя бы охапку.

Нет, строим подводные корабли,

и – пли.

Заяц и тот съел язык, убежал в тайгу.

Никто ни гу-гу.

И когда стало уж совсем невыносимо,

разодрал ларек железные обручи

железных челюстей,

заорал что было силы:

«Ко мне, я – чей?»

Эхо захохотало: «Я чей? Ячей? Ячей!»

Ячейки тишины полопались, как нитки,

отовсюду полетели поздравительные открытки.

Голуби, сизые комочки тепла,

бились в темные проруби стекла.

Откройтесь, откройтесь –

он здесь, он здесь –

явление ларька народу

в глухую темную погоду.

Вот он идет,

машет единственным крылом,

которое хотели на слом,

песню поет

о наших душах:

слепой глухого да не задушит!

С одной ногой,

с одним крылом,

в ржавых кусках жести,

полон нежности и мести

в вихре пыли и бумаг,

сея радости и страх,

одноного приседая,

воспевая и стеная

в дырах, скважинах, рванье,

не мечтая о белье,

как изодранный кулек,

к людям двигался ларек.