Алексей Григорьев

Алло. Стихотворения

ПОЭЗИЯ

 

пожалуй, никакого откровения,
а просто через запах табака
внезапное в апреле дуновение
летейского сырого ветерка.
назойливая внутренняя песенка:
какое-то «гори, бери, бери…»
скорее, и не песенка, а лесенка –
четырнадцать ступенек без перил.
воздушные невидимые лопасти,
звенящий возле уха зинзивер.
ещё через минуту дверца схлопнется,
и снова образуется четверг.
и хмурым современникам не хочется
понять, чему свидетели они,
что курево моё вот-вот закончится,
что где-то зажигалку обронил.

 

ДРУГУ  СТИХОТВОРЦУ

 

когда сожмёт с похмелья нервы,
не навсегда – на полчаса,
продолжи фразу «в двадцать первом
нам больше не о чем писать».
фестал, карсил – не те масштабы,
но кто не пьёт – ты назови!
пока в теплушке Мандельштаму
поют из гриля соловьи.
пока, морщинясь, – где же ботокс?
почти на кость, почти на нет
срезает время царский ботик
на развалившейся ступне.
пока Настасью и Аглаю
в Стамбул увозит пароход,
и в Александра с Николаем
стреляет двадцать первый год,
хлебни пивка, ты прав, наверно,
«был целый мир, и нет уже».
хотя мы тоже в XXI
себя ап стену дай боже.

 

ПУСТОТА

 

Снег. Арбат. И фотограф чуть пьяный,
а спроси, не ответит, зачем.
И сидит у него обезьянка
на присыпанном снегом плече,
дабы гости Москвы златоглавой
по купеческой чести своей
отдавали за ради забавы
и для памяти триста рублей.
Чтоб смотрела мартышка покорно
чуть не в камеру – «чуточку над» –
точно так же, как смотрит покойник
в пустоту, недоступную нам.

 

АВТОБУС

 

Сквозь снежное зыбкое утро,
сквозь мартовский колотый лёд
знакомый автобус маршрутный
огнём поворотным моргнёт
и встанет у леса на бровке,
где снег (или млечная взвесь?)
ложится на скат остановки –
последней, по-моему, здесь.
И, может, за снегом над скатом
закружится шар голубой,
которым мы вместе когда-то,
обнявшись, шагали домой
и думали, всё тут неважно,
и верили, что не всерьёз,
пока нас водитель однажды
в последний предел не завёз.
Да нет, не в предел и не в сумрак –
в такое вот, знаешь, «везде»,
откуда автобус раз в сутки
к полярной отходит звезде.

 

ТРИ  СЕСТРЫ

 

         «В Москву, в Москву, в Москву!»
                                        А. Чехов

 

Отсвистели года, отлетели,
замели в огороде ботву.
Я уеду на этой неделе
в белостенную вашу Москву.
По железной гремящей дороге
под колёсный мотив тро-ло-ло,
где какой-нибудь чёрт круторогий
поломает мне в драке крыло.
Я уеду, сорвавшись по пьяни,
сам с собой разругавшись в конец,
как уехал рязанский крестьянин
в Англетер на весеннем коне.
Я уеду в последней маршрутке
с жёлтой лампочкой возле виска
Пермякова читать проституткам
и с поэтами жарить вискарь.
И, быть может, за тем перекрёстком,
где дымят у дороги костры,
мне качнут головами берёзки –
три моих медицинских сестры.

 

СТО  ЛЕТ  ОДИНОКОСТИ

 

И, когда они отыскали брод,
поснимали шкуры с речных бобров,
растеряли буквы (всяк был рассеян)
и назвали землю свою Рассея.
Подвели под стройку подъемый кран,
отыскали кости, someshit, уран,
заплели девицам язык и косы
и голодных псов запустили в космос.
А потом пролился небесный ковш
на людей, окурки, чумную вошь.
Началась зима, и в седьмом колене
из костра поднялся бессмертный Кенни.
Чтоб приятней было курить бамбук,
он открыл им числа и девять букв.
И на самой древней из наковален
вдруг явилась надпись «ризонт авален».

Жизнь всегда стреляет на первый звук,
даже если лайкаешь ей в facebook.
Потому познали они металлы
и почивший в бозе язык метафор.
И когда последний ушёл в леса,
Бог успел прочесть у него в глазах
три стиха на идиш и строчку сбоку:
«одинокость – то, что зовётся Богом».

 

БРАТ

 

Ледниковый период сковал календарь.
Кроманьонец, где брат твой из Неандерталь?
Я принёс ему доски и гвозди
и берцовые чёрные кости.
Пусть пробьёт свой геном и внесёт его в гост,
узнавая на ощупь страну и погост,
где лежат его снежные дети
и жена – волоокая йети.
Дабы, выйдя из грота за белой рекой
с ледяной карамелькой за рваной щекой,
он узрел незнакомые веси
и Россию, и хохланд в ЕэСе.
Мы живём на руинах своих  городов.
Наши юноши лепят из глины жидов.
Наши дочери – готы и панки.
Наши женщины – палки-копалки.
Далёко мы ушли от зелёных низин.
Значит, самое время хлебнуть керосин,
чтоб хватило вернуться обратно –
помянуть неразумного брата.

 

БЛЕСНА

 

По-весеннему кычет клошар,
Снег лежит почерневшими кучами.
А на небе сверкающий шар,
Ни любить, ни жалеть не приученный.
Золочённый пустой батискаф,
В океан уходящий обеденный,
Где по дну ковыляет тоска,
Словно шахматный конь недоеденный.
Где опять это утро, и снег,
И дорога, и школа, и госпиталь.
Где висит человек на блесне
Никудышной приманкой для Господа. 

 

 

СУДЬБЫ  КИТАЙСКИЕ  КРАСИТЕЛИ

 
судьбы китайские красители
и дорогие омыватели
вот этот провод воскресительный
вот этот провод убивательный
 
и так от либеро до литеры
в большую жизнь под ветхим парусом
пока в танцполах небожители
собак учили вальсам штрауса
 
и каждый май взрывался спермою
от колыбели до дивана
и мертвецы из сорок первого
на кухне жгли фортепиано
 
и в тёмных парках пили олово
давясь глаголами и ятями
и лихорадкою эболовой
болели школьные приятели
 
и зуд от пушкина и ленина
лечился водкою и но-шпой
и смерть глядела с вожделением
на мой пиджак почти не ношенный
 
КНИГА  ЖИЗНИ 


до рожденья прописанный в дом,
где уазик ржавел за окном.
где в подъезде сгущался туман
и соседка сходила с ума.
 
где калечили жён не со зла,
где в саду забивали козла,
где сосед запасался винцом
в «трех ступеньках» с высоким крыльцом.
 
где собаке, затеявшей выть,
половицы скрипели «увы»
и с работы пришедшая мать
мертвецу расстилала кровать.
 
я учился взрослеть без отца,
и читать книгу жизни с конца,
и дудеть в жестяную дуду:
«смерть, не бойся, я скоро приду».

 

АЛЛО

 

Алло тебе, любимая, алло.
На две страницы снега намело.
И буквы над замёрзшими кустами
с воронами меняются местами.

 

Несу слова. А что еще нести?
Ты девочка, игрушка, травести,
озябший ангел над церковной крышей.
Мы поживём и, может быть, попишем.
Как вертится метельная праща!
Бог щурится, но снег не запреща…
Алло, родная, цигель ай люлю.
Мне кажется, что ты меня люблю.

 

МЕТЕЛЬНОЕ

 

над казино и таксопарками,
и над афишами кино
непрочный день намотан парками
на снежное веретено.
и всё случившееся – к лучшему,
и пролетают над плечом
слепые всадники и лучники
(сейчас, дружище, ты о чём?).
а лишь о том, что снег под вязами
и в окнах светится tv,
и жизнь моя с метелью связана
короткой ниточкой любви.

 

ДОМ  ВЕСНОЙ

 

Пока, на шомпол солнечный нанизаны,
пищат кадриль цыплёнки табака,
мой дом, под ребра сдавленный карнизами,
из окон выдыхает облака.
Обычный дом, с прихожими и ванными,
с оплаченным по счёту кипятком,
но, как там это было у Иванова, –
мелодия становится цветком.
И день цветёт и сыплется, и колется,
и сыплется, и плещет дуралей.
И розовые маленькие школьницы
из школы возвращаются взрослей.
И кажется, что найдено искомое,
и щурит в полдень слабые глаза
прозрачный житель самой дальней комнаты,
в которой неизменно три часа.

 

ГОЛУБОК

 

                            Саше (Чену Киму)

Туда, где малый голубок
часами майскими,
подставив солнцу медный бок,
без ветра мается

 

и между облак рыбаки,
как небо, древние,
сшивают ниткою реки
поля с деревнями –
туда и ты, стишок, скорей
метнись над кровлями
из недоделанной моей
клетухи кровленной,
чтобы вертел тебя в руках
и ладил к посоху
лишь тот, кто ходит в облаках
как будто посуху.

 

АВГУСТ

 

Всё, что было тобой: и куст
жёлтых ягод, и кислый вкус
ранних яблок, кленовый ладан –
забывает тебя – и ладно.
Значит, снова ты вытек весь
сквозь листвы перезрелой взвесь –
зря погибшую роту капель
поднимает безумный Каппель,
проверяя на прочность слив
в том саду, где черно от слив
и петляет истоком Лета
под ногами в исходе лета.

 

ЗАЯЧЬЕ

 

                            Андрею Чемоданову


качается постельная трава
я маленький мне вечность или два
и мамины заботливые пальцы
и маленькие пляшущие зайцы
я маленький ещё и в этом суть
я заяц заблудившийся в лесу
и надо мной как башенные краны
скрипящие дерутся великаны
я маленький и скоро я усну
зацепленный за лунную блесну
и лисий долгожданный вельзевул
нырнёт за мной в звенящую траву 

 

КОМЕТЫ

 

Однажды, ошалев от водки,
подшив надорванный погон,
какой-нибудь майор Кропоткин
надавит кнопку сапогом,
чтоб через час полковник Леннон
набрал секретный код mustdie,
и где-то в глубине вселенной
зажглась сверхновая звезда.
А что потом?
Не знаю.
Вечер?
Возможно я, возможно ты...
На синем небе человечки
плетут кометные хвосты.

 

ЭТО  ВАМ  ЗАПОМНИТСЯ  ЛЕГКО

 

В золотой рабочий томный полдень,
Сдобренный кленовым вязким жиром,
Выпивали ангелы над полем,
Открывая пробки по ранжиру.
Слепли звёзды, в поле жухли травы,
Багровели бритые затылки.
И дымил внизу колхозный трактор,
Подожжённый брошенной бутылкой.
Поминая светлую субботу,
Заедали сливами и хлебом,
И ушли обратно на работу,
Как матрас сворачивая небо.
В белоснежных робах спрятав жала,
Между звёзд прошли, как корабли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Птиц, не снизошедших до земли.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера