В городе Белграде, в Сербской столице, которую в октябре 1944-го советские бойцы освобождали вместе с Югославской народной армией, есть необычный памятник братскому подвигу нашего народа. Памятник – нерукотворный, создала его сама жизнь, потому что это – живое дерево, выросшее «из кармана солдатской гимнастерки».
Не свойственный флоре этого края, 70-летний кавказский орех растет сегодня в одном старом запущенном дворе около дороги на гору Авала. За эту гору шли бои с фашистами во время освобождения Белграда. На ней располагалась детская больница, которую в октябре 44-го переформировали в госпиталь для советских раненых.
Считается, что орешек лежал в кармане у неизвестного бойца, который носил его как память о своем далеком доме. Раненный в боях за Белград, солдат скончался от ран в госпитале и был похоронен недалеко от него, как другие многие и многие неизвестные герои, чьи имена унесли в небытие военные потрясения…
Однако орех жив — удивляющий, радующий тенью в жаркий балканский полдень, и тешащий душу путника мощным шелестом своих твердых сочных листов. О чем шелестит орех кавказский, орех белградский у горы Авала?
Об этом – рассказ белградки Драганы Мрджи, посвящённый 70-летию Великой Победы.
Под орехом перед домом сидит старик.
Пальцами медленно скручивает папиросу с табаком «шкия» – герцеговинским, жёлтым, как солнце и ароматным, как айва.
По двору скачет мальчонка лет восьми, играет. И вдруг, будто вспомнив что-то важное, из кучи дров, приготовленных для рубки, с усилием вытаскивает одну чурку, подкатывает её к деду и садится перед ним.
— Деда, рассказывай!..
— Рассказывать? – улыбается дед в усы. – А о чём тебе рассказывать?
— Расскажи мне это, это… Расскажи мне, деда… Россию!
— Россию? Эх, родимый! Рассказал бы тебе дед, если б можно было в тысячу слов уместить тысячу шагов. И тысячу лет. Такая вот тебе Россия.
А так, как мне рассказывал Сергей, я не умею…
Спрашиваешь, какой такой Сергей? Понимаешь, с ним я познакомился в сорок четвертом, когда мы освободили Белград. Подошел он к нашему костру, вокруг которого сидели мы, краишники. Тяжелая усталость на нас тогда навалилась, а ночь - холодная, октябрьская… сидим и молчим.
Слышатся выстрелы и взрывы, бои ещё продолжаются… но уже всё, чувствуем мы это и ощущаем. Хотя до нас вроде ещё и не дошло, что вот же – мы из Белграда немчуру прогнали!
Так, бывает, когда с огромным напряжением завершишь какое-то дело, и даже сил не остается, чтобы порадоваться…
Садится Серёжа, светлеют на его загорелом лице голубые глаза; вытаскивает свой табак и угощает нас. Если бы чем-то другим угостил, отказались бы, но табак… редко у нас он бывал – курили мы в основном кукурузные рыльца, сухие листья, что придётся. Скрутили мы по одной, закурили, а он – мама дорогая! Сильный, и острый, и дымит так, что закашлялись! Смеётся Серёжа, похлопывает меня рукой по спине и начинает говорить.
Сначала мы плохо его понимали. А потом слова стали такими ясными, будто мы их давно уже знали, только забыли, и сейчас их нам кто-то в память возвратил.
Рассказывал нам о Москве красной, столице своей;
о девушках красивых из своего села – там он перед войной собирался жениться;
об огромных реках – Доне, Днепре, через которые пришлось переправляться; о степях, края которым не видать;
о ветрах, которые по осени разносят ароматы сухих трав по равнине;
о рябинушке-оскоруше на далёком Урале, про которую в песне поётся;
о зиме лютой, которая заледенит в тебе всё так, что останется только одна мысль – вперёд надо, вперёд!..
О городах и сёлах сожженных, ни единой живой души в них не осталось;
о брате, который погиб где-то под Сталинградом, о матери и сёстрах, убитых немцами… Тут остановился. Замолчал.
Встал Серёжа и начал… танцевать. Почти на одном месте, только ногами тяжело стучит по земле, но видно – это танец. Какое-то, наверное, своё «коло», похожее на наше, гламочкое – глухое коло, без музыки. И тут у меня, родимый, всё внутри сжалось.
Думал, что сердце разорвётся, настолько оно стиснулось!
Встал и я. Руку положил ему на плечо, и стали мы молча топтать эту землю, со стиснутыми зубами, эту землю – ни мою, ни его, которая сейчас была и моя, и его… Как будто топтали мы те четыре года мук и страданий, через который пришлось нам пройти. И каждый тот удар ног о землю, тяжёлый-претяжёлый, казалось, мог разрушить Белград!
Не знаю, сколько мы так стучали ногами, но в какой-то миг почувствовал я – стало легче, могу дышать… Сели мы. Сергей опустил руку в карман и достал пару орехов.
— Это мне мать с собой дала, когда я на фронт уходил, был целый мешочек с собой, а осталось несколько… Возьми. Чтобы было что-то обо мне на память. И о нашей России. Чувствую я, что не вернусь назад…
— Почему не вернёшься? Всё уже, война закончилась – проклятые фрицы бегут, конечно, ты вернешься, почему нет!
Встал тогда Серёжа, пошёл, но, сделав пару шагов, возвратился… и поцеловал меня трижды в щёки — точно так, как у нас целуют. Видно – православная душа.
«Прощайте!» – сказал и ушел.
Слышал я потом, что вскоре был он ранен, и переброшен под Авалу, где был госпиталь для русских раненных. Там и умер, и похоронен был, не вернулся он в Россию…
До конца войны носил я те орехи в кармане. А когда вернулся домой, в суматохе и радости совсем забыл о них. Спрашиваю потом жену Смильку: где орехи? Она, бедная, не знает, ищет – всё перевернёт, а их нет.
Думал, что потерял, и было мне обидно, тяжко. А на следующий год, когда косил траву возле дома, вижу – маленькое деревце. Пригляделся – орех! Это тогда, видимо, когда вернулся, Смилька вытрусила шинель во дворе, орех упал и пророс! Вот это тот самый орех, под которым сейчас мы сидим – Сережин орех. А ещё слышал я, что и на том кладбище под Авалой какой-то похожий орех вырос, еще одна славянская душа в дерево переселилась…
Мальчик сидит тихо, и только его большие глаза говорят, что слышит он каждое слово деда.
— Хорошая у тебя сказка, деда. Я сейчас иду играть, а ты береги Серёжу, – гладит он ствол рукой. – И Россию береги.
И скачет через весь двор.
Старик усмехается, думая:
— Конечно, будем беречь. А если опять ударит Германия, будем вместе, как и тогда были.
И опять возьмём её за шиворот.
Майское солнце медленно садится, а там, на Востоке, по небу и облакам разливается румянец зари.
— Будет завтра хороший день, Серёжа, – говорит старик и, не спеша, направляется к дому.
Перевела с сербского Елена БУЕВИЧ (Украина)
