Велосипед

Кончилась война. Такое долгожданное и все равно неожиданное счастливое событие в деревню Коники принесла Настенька — молоденькая девочкапочтальонша из райцентра, сама некогда вышедшая из этих мест. Принесла с небольшим опозданием, но быстрее это и не могло произойти. Коники — самая дальняя деревня от райцентра, а точнее — двадцать семь километров глухих непроходимых лесов и болот, полное отсутствие маломальски пригодных дорог для проезда любого вида транспорта, кроме галош. Ну, а главной дорогой в Кониках считалась большая центральная тропа посреди деревни для выгона скота. Но это еще не самые важные «достопримечательности» многострадальных Коников, самая неприятная важность — это отсутствие радиоточки. Вся Белоруссия еще лежала в обожженных руинах, тысячи людей в городах еще не вылезли из землянок и до такой мелочи, как восстановление радиолинии в деревню Коники — еще просто не дошли руки.

Встав ни свет — ни заря, Настенька прошла пешком все двадцать семь километров. Что ж, не впервые... Сколько раз приходилось ей делать это за годы войны! В нестерпимый зной летом, съедаемая гнусом, в лютый холод зимой через заснеженные полудикие тропы — пробиралась она раз за разом с тяжелой сумкой в родную деревню, постоянно рискуя попасть под нападение волчьей стаи. И часто только для того, чтобы принести горькие, сухие официальные строчки казенной бумаги почерневшим от горя матерям и женам — «погиб в бою за деревню такуюто...», или «пропал без вести...». А потом, виновато потупивши взгляд в землю, слушала пронзительный женский крик, поднимавший испуганное воронье над опушкой леса.

Много раз приходилось ей делать это. Шла война и снова и снова Настенька несла в родную деревню последнюю страшную новость в обескровленные семьи, состоящие из одних баб и детишек. Как ни далеки и заброшены были Коники, но никакое бездорожье не уберегло кониковских мужичков. Ушли практически все, а вернулись единицы — поубивала война. Как горько усмехались над своей судьбой бабы — поубивала и добрых коньков и даже коньковгорбунков. Практически — подчистую поубивала.

Однако в этот раз дорога не казалась столь долгой и трудной — с горящими глазами от радостной вести, девочка даже не смогла в нетерпении дойти до домика своей бабушки, а просто забарабанила в первую же хату с края. И снова ее весть встретили слезами, но это уже были другие слезы — самые светлые и чистые слезы Победы!

А жил в крайней избе — дядька Илья. Он вернулся в деревню самым первым, еще год назад. Вернулся без ноги, на массивном огромного размера самодельном костыле и вернулся очень вовремя. Его жена, тетка Евпраксия, пожилая — (она была старше Ильи на добрый десяток лет), вечно замученная женщина с глазами — хоть иконы пиши, померла всего за неделю до его возвращения. Умерла тяжко от редкой тогда болезни, как говорят бабы — от сукОтки зачахла. Много позже ее крохотная дочь Анечка, которая нынче была едва выше табурета, станет заслуженным врачомэндокринологом, профессором, будет жить в столице и преподавать в медицинской академии. Однажды, приехав проведать застрявшего навсегда в дремучих Кониках старшего брата Павла, она поведает — это был диабет. Инсулина, необходимого для жизнедеятельности при такой болезни, как вы понимаете — тогда не было. Уж, больно диковинная на то время была болезнь.

Горевал Илья долго, запил почерному. Сынподросток был счастлив хоть какому отцу и не очень старался образумить родителя — да и невозможно было по тем понятиям домостроя перечить или наставлять старшего, да еще отца родимого. Но однажды утром Илья взглянул в большущие глазенки голодной дочери — и отрезвел надолго. Он огляделся на пришедшее в упадок хозяйство, взял в руки костыль и потекли домашние хлопоты.

До войны дядька Илья был очень спорым на дела мужиком, крутой на нрав — он был крут и в работе. Его уважали, многие — боялись. Потеряв ногу, Илья не растерял свои навыки. Позже в Коники вернулись еще некоторые воины и деревня начала оттаивать, оживать. Одним из первых дядька Илья смог завести поросенка. Это был чуть ли не еще один член их семейства, такой любовью пользовался этот розовый пятак, что многие не понимали — что же будет, когда придет время его убивать к столу. Но не это было главным, что имелось в хозяйстве Ильи, главное — это железное чудо — немецкий трофейный велосипед. Вот это было чудо из чудес — не чета поросенку. Изредка, только за особые заслуги — дядька Илья давал какомунибудь пацану свой трофей проехать по улице. А многие хлопцы только мечтали об этом — просто не умели ездить. Это казалось очень трудным — ехать на двух колесах и балансировать, словно в цирке. Тем поразительнее всему деревенскому люду казалось умение Ильи с одной ногой самому ездить на своем велосипеде. Он ловко приставлял велосипед к лавочке, привязывал к багажнику свой костыль, садился неспешно и, оттолкнувшись, крутил одну педаль уцелевшей ногой. Здорово!

Мечтал об этом и Колька — единственный сын вдовы Никитичны, чудом выходившей его в военное лихолетье, когда тифозный прозрачный скелет уже собирался в потусторонний мир на встречу с архангелами. Колька выжил непонятно каким чудом, но стал с тех пор невероятно худым, бледным и заимел привычку постоянно оглядываться, будто все время боялся, что архангелы еще вернутся за ним, чтобы исправить свою ошибку. Колька неслышно ходил вслед за деревенскими сорвиголовами на расстоянии нескольких шагов и постоянно озирался. Да, он точно также, как и все пацаны, мечтал проехать на знаменитом немецком велике, но такая мелкота, как Колька — не имела практически никаких шансов не только проехать, но хотя бы подержать в руках эту чудомашину.

Но однажды это случилось. Колька совершил поступок, заслуживающий награды по мнению дядьки Ильи — он спас их поросеночка. Тот просто подкопал дыру под хлипкой дощатой стенкой сарая и, отодвинув доску в сторону — удалился на вольные хлеба в поле. Стать бы ему волчьим обедом и не дожить до новогоднего стола, если бы не Колька. Бдительный мальчик первым обнаружил поросенка вдали от деревни и на пару с Пашкой — сыном Ильи, хлопцы пресекли попытку бегства и не без труда вернули вислоухого на законное место.

Дядька Илья был краток. Он скептически оглядел Колькину невысокую, худющую фигуру:

— На, бери... до околицы и назад.

Удивительно, но у невзрачного мелкого мальчонки это получилось с первого раза! Он летел по улице с выпученными глазами и, не доставая до сиденья, вилял пятой точкой с такой скоростью, что, казалось, тяжелая рама немецкого трофея взлетит вместе с ним, распугивая сумасшедших кур, вылетавших пулей изпод свистевших колес. Колька был счастлив!

Дядька Илья попрежнему частенько выпивал и, бывало, даже забывал свой велосипед у лавочки на ночь, но никто из пацанов даже подумать не мог, чтобы воспользоваться случаем, взять железного коня и покататься без спросу, не то, что украсть — так его боялись. Боялись и его самодельного костыля, которым Илья на спор мог дыру в дубовой бочке пробить с одного удара. Надо сказать — и сад Ильи был, пожалуй, единственным в Коньках, в котором пацаны ни разу не побывали с ночной вылазкой. Одно его имя охраняло все, что ему принадлежало. К велосипеду не прикасались даже тогда, когда пьяного Илью приносили домой, а позабытый немецкий трофей так и оставался на ночь у любой другой лавочки деревни. Никто не смел взять, а Колька посмел!

Как это могло произойти — не смог бы объяснить никто. Не смог бы и сам Колька. Он просто подошел к забытому в очередной раз пьяным Ильей велосипеду, благоговейно погладил темнозеленую раму, потрогал бережно, словно те были стеклянными — педали, а потом прыгнул, как сумасшедший на велосипед и погнал! И снова выпученные глаза от счастья полета, и снова неописуемая радость захлестывает разум...

Колька доехал до околицы, но ему показалось этого мало. Пацан, обезумевший от счастья, рванул дальше, дальше, дальше... и никакая сила не могла остановить этот виляющий тощий Колькин зад из стороны в сторону, словно заведенный маятник. Колька поехал в райцентр. Он был там всего один раз с матерью, когда та взяла его с собой, отгоняя подводу с молоком. И вот он здесь во второй раз. Один! Колька гордо колесил по мощеным булыжником улицам и, вдруг, остановился возле знакомого магазина в самом центре. Тогда с матерью они заходили сюда и Колька навсегда запомнил пьянящий запах свежевыпеченного хлеба, маковых булок и булочек, завернутых сахарными кренделями, особый запах висящих огромными связками крупных баранок. Все это было безумно вкусно и... недоступно. Но запахи подавались бесплатно и Колька решил повторить блаженство.

Он прислонил велосипед к массивным перилам у входных ступенек и вошел в торговое царство бакалейных запахов. Внутри попрежнему пахло разными вкусностями — какието соления, какието приправы, бочковая селедка, толстые, присыпанные солью куски сала с темнокрасными мясными прорезями по всей длине и с отрезанными на пробу тонюсенькими розовыми ломтиками, еще чтото... а вот и главный запах — запах свежего хлеба. Странно, но он никуда не улетучился с тех пор, и Колька вдыхал его, пуская слюни, будто старался надышаться впрок, иной раз, жмурясь от удовольствия и оглядываясь по старой привычке за спину. Все было мирно и спокойно. Колька вышел, глянул на перила... и обомлел — велосипеда не было...

В деревню Колька вернулся уже затемно. Едва ступая от усталости, он крадучись пробрался к своему дому. Его никто не видел — деревня уже спала. Никитична все поняла по первому взгляду. Опустившись на колени перед Колькой и, обняв его трясущееся от ужаса тельце, она произнесла шепотом:

— Что же нам делать теперь?..

* * *

Прошло много лет. У Николая Степановича, пробиравшегося на горчичной «Победе» в Коники по узкой гравейке, играла улыбка на лице — как же долго не был он в родной деревне. Улыбка была с оттенком легкой грусти — сапожник без сапог. Крупный начальник дорожностроительного комплекса так и не смог добиться, чтобы в его Коники провели нормальную дорогу с асфальтным покрытием. Бесперспективная — этим все сказано, хорошо хоть гравейку проложили в вымирающую деревню. Старушка Никитична после того, как чудом пристроила своего мальчика на учебу в город, практически больше его и не видела. Николай строил дороги чуть не по всем республикам возрождающейся огромной страны. Он мотался от Бреста до Дальнего Востока, без отпусков, а часто — и просто без выходных. Страна зализывала страшные раны и отдыхать было некогда. Вот и сейчас он ехал в родные Коники всего на пару дней из коротенького, наконецто, выпавшего отпуска, проведать старенькую маму, и снова попытаться уговорить ее уехать отсюда к нему в столицу. А что я буду там делать — отвечала она,  тебя все равно там почти никогда не бывает.

По поклаже, крепко привязанной к багажнику на крыше «Победы», хлестнула ветка и дзынькнула по металлу. Николай Степанович снова улыбнулся — там был привязан новенький, еще весь в масле велосипед минского завода. Это для дядьки Ильи. Настоящая радость засветилась на лице Николая, когда он представил, как прикатит велосипед к его дому и скажет:

— А ну, дядя Илья, до околицы и назад...

Радость встречи с мамой была не долгой — она омрачилась тут же, едва он узнал, что дядьки Ильи больше нет. Николай Степанович все же взял новенький велосипед и медленно покатил его к крайнему дому. Пашка, жутко обрадовавшийся неожиданному гостю, поведал после рюмки неведомого коньяка, привезенного Николаем Степановичем:

— Папка замерз прошлой зимой. Выпил хорошо, присел на чужую лавку вечером — так и замерз...

Мужчины выпили, не чокаясь за упокой души, однажды отлетевшей тихим студеным зимним вечером от одноногого кумира мальчишек послевоенной деревни.

— Пошли...— крякнул Пашка после третьей.

Они вышли во двор. Калитка попрежнему была настежь — она здесь никогда не закрывалась, одноногому Илье так было удобней. Николай Степанович молча вернулся, взял велосипед и покатил рядом.

Деревенское кладбище было не очень далеко, но посещалось так редко, что от узкой тропинки след только угадывался. Павел шел первым, отводя ветки. Сзади потихоньку, с трудом протаскивая прижатый к бочине велосипед, плелся Николай Степанович.

— Вот...

Пашка указал на осевшую после зимы могилу из желтого песчаника. Николай Степанович с болью перечитал несколько раз выцветшею фанерку. Ему стало действительно горько — несчастный Колька так и не смог вернуть свой священный долг дядьке Илье, и это уже никак нельзя было исправить. Никогда!

Он вспомнил, как шел тогда утром после страшной ночи, словно на эшафот, к крайнему дому, готовый умереть толи от удара тяжеленного костыля, толи от пронзительных глаз дядьки Ильи, когда тот посмотрит ему в лицо.

Дядька Илья тогда не сказал ни слова. Он действительно долго смотрел Кольке в глаза — и это было страшней любой порки. Когда Илья отвернулся, наконец, и поковылял в дом, Колька вышел на улицу, упал и проплакал полдня от горя и обиды, пока Никитична не забрала его.

Николай Степанович выдвинул велосипед вперед и прислонил к массивному некрашеному кресту. Павел только кивнул чуть заметно и промолчал. Они повернулись в обратную сторону.

* * *

Прошло еще много лет. Николаю Степановичу довелосьтаки вести широкую дорогу в родные Коники. Это была не дорога даже, а новейшая международная трасса на Москву и велась она, конечно, не в Коники, а сквозь Коники. Да и Кониковто самих уже не было — к тому времени бесперспективная деревня вымерла окончательно. Не осталось ни одного человека.

По плану трасса проходила прямо через сердце заброшенной деревни — по тропе для выгона скота. Пока бульдозеры сносили последние покосившиеся черные хатки, Николай Степанович, неожиданно для всех назначивший оперативное совещание в передвижном вагончике прямо на участке строящейся трассы, молча выслушал доклады и, без ожидающихся разносов, криков, указаний — поручив продолжать совещание, также неожиданно исчез. Совещание бурно продолжалось, а Николай Степанович уже шел один на старое деревенское кладбище. Мамуто он забрал из деревни давно и похоронил ее на цивилизованном столичном кладбище в черте города. А на это кладбище тропа заросла окончательно. Николай Степанович пробирался с трудом, ветки пару раз больно хлестнули по лицу, сбивая стильную шляпу. Где же оно? Вот!

Как все изменилось... как быстро отступают все признаки человеческих усилий, когда люди навсегда оставляют то, к чему прикасались некогда. Николай Степанович с трудом пролез к могиле дядьки Ильи — боже... у большого черного, ни разу некрашеного креста попрежнему стоял заржавленный, заплетенный в немыслимые травы и ветви — велосипед!

У Кольки сжалось сердце. Надо же — никто не тронул! Сколько лет — и никто не посмел. Колька склонил голову:

— Прости, дядя Илья.

К горящим прожекторам бульдозеров Николай Степанович вернулся уже затемно. Те еще копошились, пофыркивая дымом и выравнивая останки Коников. Работа шла слаженно, без остановок. Личный водитель, увидев подходящего к машине шефа, облегченно вздохнул и засуетился, выжидая команды — он уже давно привык не задавать начальству личных вопросов. Николай Степанович предсказуемо оглянулся по своей всем известной привычке, но на этот раз както поособому — не коротко, взмахом головы, а долго и пристально на темнеющий край леса. Здесь и сейчас он навсегда прощался с самой драгоценной капелькой своей родины — со своим детством и будто старался запечатлеть этот миг навсегда в памяти. Хлопнула дверь черной «Волги», машина вырулила на дорогу и помчалась в сторону Минска.

А трасса пошла дальше — на Москву.