Ралис Уразгулов

Голод. Роман. Окончание

(Начало в №№ 1–4)

 

Дурная весть


1932 год, июнь

С тех пор, как перемены стали явно давать о себе знать, неспокойно на сердце у Муратши. Даже дети на улице, кличущие себя «пионерами», будто усмехаются: мол, прошло ваше время. Будто и не их родители во время голода чуть ли не молились на Муратшу и ему подобных. Кто знает, кабы не Муратша, некоторых из этих детей, нынче даже не удостаивающих его приветствием, и на свете бы не было.

Прежде, всего лишь дюжину лет назад, Муратшу почитали в ауле наравне с аксакалами. К его советам прислушивались, с мнением считались. И в голод, и даже после него власть Абдуллы особо не чтили. Но все-таки голод оказал свое влияние: новая власть, хоть и с опозданием, начала раздавать продукты, распределять одежду из Америки, недорого выдавала в долг зерно для сева. А тут еще нэп настал. Даже Муратша с радостью воспринял его. Подумал, что Советская власть повернулась лицом хотя бы к таким усердным, как Исянгул. Что ни говори, настал удобный момент и для подумывающих сплотиться в единое хозяйство: человек десять-пятнадцать объединили две-три сохи, лошадей, сколько есть, и построили артель. Тоже славное дело, рассудил Муратша, ведь в одиночку далеко уйти не смогут. Но то было раньше. Теперь же положение начало меняться в другую сторону. Оно напоминало камень, который старательно катили и катили вверх, на гору, а когда уже почти достигли верхушки, взяли да выпустили. И тот двинулся вниз. С каждым мигом его движение ускорялось – камень подминал под себя все на своем пути, ломал и крушил наропалую.

Как-то надумал Муратша проведать русского знакума Михаила-Михая из соседней деревни. Русские – народ во всем передовой, но осмотрительный, внимательный. Наверняка держат нос по ветру, разбираются в таких делах, как высылка из аула и изъятие имущества. Да и газеты почитывают. В отличие от здешних, не живут по указке таких, как Абдулла. Почему-то Муратше казалось, что все перемены в ауле связаны только с самодурством Абдуллы. Ежели не так, рассуждал он, то откуда же главам страны знать Гайсу-муллу и ставить подписи о его изгнании из аула? Нынче же вот и его, Муратши, черед настал.

– Проведаю-ка я Михая, узнаю, что там слышно. О делах знакума справлюсь, заодно в русской лавке закуплю, чего нужно, – сказал он своим женам и велел сыновьям запрягать лошадь.

Как раз в эту минуту в воротах показалась голова Саита.

– Ассаляму-алейкум, – поздоровался он с Муратшой, мажущим сапоги гусиным жиром. – Что, куда-то торопишься, Муратша?

Хозяин хмыкнул.

– Стою вот, Саит-агай, дивлюсь, как это ты по-мусульмански здороваться вздумал. Даже вон гусиный жир от удивления растаял.

– Не смейся, кустым, я тут ради тебя со всех ног бежал, а ты…

– Кустым… Интересно, раньше ты так не говорил, Саит-агай. Что, уж больно серьезное дело?

– Серьезное, туган, очень серьезное. – Саит осмотрелся вокруг и перешел на шепот: – Муратша, беги из аула, беги. Хватай самое нужное, бери жен с детьми и уходи. В сельсовете список составили, кого из аула сошлют, там вы с Сабиром первыми стоите.

– Постой, постой, Саит-агай. – Муратша посуровел лицом. – Ты это мне зачем рассказываешь? Абдулла с Вильданом услышат, по головке не погладят…

– Вильдана не впутывай. Он честный большевик. Да, в голодное время бес его попутал, на чужое добро позарился. Но теперь не такой. Вот только, как и я, прекословить не может. Страшное ведь время настало, доносят всюду. Каждый за себя, за семью свою боится. Зачем, говоришь, пришел я к тебе? Ты нашим людям в самую лютую пору помогал, от себя отрывал, а я доброту твою не забыл. Думаю, хотя бы так помогу…

Муратша громко рассмеялся. Затем, резко замолчав, посмотрел Саиту прямо в глаза.

– Помогал, говоришь? А кто помнит эту подмогу, Саит-агай? Кабы могли, сегодня же повесили бы. Нет, не все, Абдулла бы повесил, а остальные бы просто смотрели. Молча. Вот это их молчание, равнодушие – это страшней всего. От Гайсы-муллы им какой вред был? Так нет же, промолчали…

– Ладно, Муратша, не будем разговор в сторону уводить. Не зря я пришел, кустым. И, правда, беги как можно скорее. Имущество невестка продаст, оставишь с ней одного из сыновей. Чтоб младше двенадцати был. Его никто не тронет. Сабиру весточку отправь, чтоб не возвращался. Невестка твоя из бедных, внучка старика Рамазана. К тому же у тебя прислугой росла… – Последние слова у Саита вырвались сами собой.

Муратша схватил его за ворот.

– Шутки шути, да не мути, Саит-агай. Какая она прислуга?! Я их как своих дочерей растил. А то, что с Сабиром полюбили друг друга, это Бог так рассудил. Исянгул тоже сироту растил не для того, чтоб сына женить. Хотя таким, как ты, Саит-агай, не понять…

– Пусти. Пусти, говорю! – Когда Муратша отцепился, отдышавшись, Саит продолжил: – Ты, Муратша, не серчай. Не мои это слова. Чтоб тебя из аула прогнать, не столько к твоему богатству, сколько к этим сиротам прицепились – прислугу, мол, батраков держит. К тому же две жены…

Муратша присел на крыльцо. Помолчал немного. Сняв тюбетейку, пробежался пальцами по бритой голове, почесал ее.

– Дела и вправду так плохи, Саит-агай?

– Плохи, туган. Соберут ли сход, нет ли – не знаю. Распоряжение есть на семь семей из аула. В первую очередь – вы. Еще Кыдраса сын Исламгул, потом Исянгул…

– Так ведь Кыдраса сын совсем еще дитя. Но родительское хозяйство удержал, умножил. Он-то в чем провинился? А Исянгула в чем вина?

– Кто ж знает, может, ни у кого ее и нету. Однако партия велит. Семь семей из аула, и все!

– Партия, партия… Скажи, Саит-агай, кто такая партия? Она в Москве сидит, партия эта?

Саит пожал плечами.

– Нам это неведомо, туган. Может, и так. Во всяком случае, там небось не ошибаются. Сверху виднее… Смотри сам. Моя совесть чиста.

– Чиста, чиста. Говорю же, спасибо. Но на все воля Аллаха. Абдуллы пужаться и корни себе рубить не собираюсь. Что ни говори, и у Советов законы имеются, зря грабить не будут.

Саит с недоверием покачал головой и, махнув рукой, двинулся к воротам.

– Не говори, что не предупреждал, кустым. Подумай. Не о себе, так о женах и детях…

Саит ушел. Пришедший за ним по пятам сын Кашфуллы Хисам оторвался от плетня и побежал к дому комсомольца Мансура…

Муратша же, схватившись за голову, сел на крыльцо. Приход Саита и удивил, и насторожил его. Искренне он говорил или… Ба, ну конечно, поможет схватить при побеге и будет потом кичиться перед Советской властью, авторитет свой поднимет. Впрочем, вряд ли, ведь хватает других способов упрочить себе положение. И все же почему приходил Саит? Заговорила совесть, глубоко запрятанная доселе? Диву дашься…

 

Перед собранием

– Вильдан, друг, вот и ты небось меня плохим человеком считаешь, мол, к своим аульчанам зверски относится…

– Да нет. Я только против того, чтобы Исянгула из аула сослать. Пойми ты, он мне друг, друг детства! На глазах ведь поднялся во время нэпа. Только своими силами. – Почувствовав, что закипает, Вильдан налил себе воды в стакан и выпил.

– Не перебивай, Вильдан, – Абдулла говорил, глядя тому прямо в глаза. Он знал, что одним лишь взглядом сможет одолеть Вильдана, пошатнуть его дух. – Мне тоже жалко аульчан, особенно детишек. Знаю и то, что они вырастут и вернутся обратно. Знаю, что плюнут мне тогда в лицо. Но я тоже человек. У меня тоже совесть имеется. Вот тут она гложет, всю ночь спать не дает. – Абдулла потер грудь. – Да только это обманчивая совесть, темная, деревенская. Потому я указания партии ставлю превыше этой совести. Я – солдат. Солдат партии! Сегодня мой долг – очистить наши ряды от эксплуататоров вроде Муратши. Без этого не сможем закрыть мечеть, опрокинуть минарет. Не сумеем и колхоз организовать, чего от нас партия требует.

Слова Абдуллы как ножом вонзились в сердце Вильдана.

– Абдулла, может, не будем трогать мечеть? Что ни говори, народ ведь наш в вере вырос. В трудные времена вера – самая крепкая опора людям. – Вильдан заговорил пришедшими на память словами Гайсы-муллы.

– Делай что хочешь, Вильдан. – Абдулла старался не горячиться, держать себя в руках. – С мечетью я покончу. Нынче молодежи клуб нужен, клуб! Что до веры – покуда не избавимся от затхлого ислама, не сможем насадить идеологию коммунистов. Вон даже русские свои церкви ломают. А мы не будем ломать, свалим минарет и переделаем в клуб. Новая идеология, новая страна! В этой стране все заживут равными. Не будет частного достояния, собственничества. Представляешь, все будут равны! Что до Исянгула, извини, друг мой, но без жертв никак нельзя. Он полностью подходит под требования партии.

– Да ведь партия не указала, что Исянгула с семьей из аула надо выслать!

– Понимаю. Оставил Исянгул у себя двух сирот, не дал в детдом отправить? Оставил. Опекаемую девчонку вон, как и Муратша, себе невесткой, вернее, прислугой сделал. Сын вместе с этой невесткой в ауле останется, а вот Исянгул, прости уж…

Вильдан молчал. Буркнул что-то вполголоса и замкнулся. Подумал, что есть еще сход, – может, народ не даст выгнать. Не чужой ведь человек, из этого же аула.

Они лишь мельком успели заметить через окно метнувшиеся тени. Не успели понять, кто это. Половицы чулана заскрипели, и дверь распахнулась. На пороге стоял Мансур. За ним показался сын Кашфуллы, пионер Хисам. Оба запыхались, еле переводили дух.

– Носитесь как черти, людей пугаете. Что там у вас? – спросил Абдулла.

– Это самое… – Мансур запинался. – Саит ходил к Муратше. Вон пусть Хисам расскажет…

– Ну, Хисам-кустым, ты же пионер, расскажи всю правду, – вкрадчиво проговорил Абдулла. – Что видел, что слышал?

– Я за плетнем подслушивал. Саит-бабай Муратше-бабаю бежать велел, – затараторил Хисам. И выложил все как на духу. Затем добавил: – Муратша-бабай сказал, из аула не уйдет.

– Ну и пускай не уходит, мы его сами отправим, – сказал Абдулла и налил себе воды, чтобы унять волнение. Подошел к столу и добавил в список раскулачиваемых Саита. – Вот теперь точно семь семей стало. За то, что нашим врагам, врагам пролетариата помогал!

Именно в этот миг через порог переступил Саит. Увидев собравшихся, он сразу же понял, в чем дело. А потому, не пытаясь хитрить, сам перешел в атаку.

– Что, щенок Кашфуллы, прибежал уже хвостом вилять? – накинулся он на пионера. – Я тебя сразу увидел, как только к Мансуру побежал. Да, у Муратши я был. – Он ударил себя в грудь. – Вы тут разорались, что его из аула спровадите. Выветрилось уже из памяти голодное время? Сопляк, когда твои родители с голоду подыхали, а ты опух совсем, этот самый Муратша вам помог. Твою мать Хаернису я сам повел похлебку из снеди американской готовить. В дом Муратши повел! А ты, комсомолец, чего примолк? Кабы не Муратша, вы бы всей семьей вымерли. Он вас от смерти спас…

– Хватит! – Абдулла с силой ударил кулаком по столу. – Ай-яй-яй, ну и комедию ты нам показал. Сколько лет я, оказывается, черную змею подле себя кормил.

– Почему – кормил, и сейчас кормишь. Просто не видно. Они у тебя в внутри расплодились, кишмя кишат там, – Саит рвался выплеснуть все, что накопилось в душе за эти годы. – Эти змеи тебе и не дают покоя. Их ядом-то и брызжешь. Верно, ты у нас пастухом рос. А кто виноват?

– Кто? По-твоему, я, что ли?

– Не ты, а такой же, как ты, лодырь, во всем виноватых искавший, – отец твой. Землю вашу продал, все деньги проел, тебя отправил скот пасти. Свою семью вынудил гнуть спину на боярина, который и купил вашу землю. Тут, Абдулла-туган, нет вины ни Муратши, ни отца его, который тебя пастухом взял, который тебе деньги платил, одевал и кормил. – Саит потихоньку остывал. – А нынче нет ни капли вины у людей, что в этот список попали. Не в волости внесли в список Муратшу и Исянгула…

– Не волость, а район! Уже с тридцатого года район, Саит, рай-о-он!

 – Не Саит, а Саит-агай. Даже с людьми разговаривать не умеешь. Мне что волость, что район – одно. Важно, что аульчан выпроваживают, детей от родных домов и земли отрывают. Покоя не дает, что из-за твоего самодурства и я в грехе погряз… Настоящие большевики такими не бывают. У тебя в душе только месть кипит…

Молчавший до этого Вильдан, кашлянув, предложил:

– Может, Абдулла, и правда нужно в район съездить? Коли самого крепкого из аула вышлем, кабы снова не испытать нам то, что в двадцать первом и двадцать втором было…

– Советская власть бедного крестьянина без помощи не оставит! – Абдулла возразил так уверенно, словно из района в аул только что прибыло несметное число обозов с продуктами. – К тому же ты Садриева знаешь, он не из тех, кто слова не держит. Истинный коммунист. Коли пообещал – сделает. И Муратшу, и Исянгула хорошо знает. Даже если список завтра не отвезем, Садриев их сам в ссылку отправит. Кстати, я, Вильдан, завтра сам повезу список в район. А вы тут держите нос по ветру. Чтоб ни Муратша с Исянгулом, ни другие из аула ни шагу. Мансур, привлеки к этому делу своих комсомольцев, да и пионеров тоже.

– Я не понял, Абдулла, Исянгула из списка вычеркиваем или нет? – Не дождавшийся ответа на свой вопрос Вильдан повторил его.

– Что, вместо них Идриса с Зулейхой отправим? – отрезал Абдулла. – Я бы этого пленного с радостью выпроводил. Только вот сын их нынче в Красной Армии. И даже, говорят, учится на младших командирских курсах. Так что сам знаешь…

– Да я и не предлагаю Идриса… – начал отнекиваться Вильдан.

– Предлагаешь ли, нет ли, а получается так. Исянгул вконец разбогател, особенно после нэпа. Как говорится, дурной пример заразителен, за ним и остальные тянутся. – Абдулла подступил вплотную к Вильдану. – Скажи-ка, дружок, если твой аул заполнят единоличники, с кем собираешься колхоз строить? Это ведь не просто артель, а кол-хоз! Да еще подумываю тебя его председателем поставить.

– Я, я…

– Да-да, Вильдан, тебя. В районе с Садриевым это уже обсудили. Решили, что лучше тебя руководителя не найти. А раз так, не тяните. Завтра же соберем сход, на повестке дня сперва поставим вопрос о высылке кулаков, второй вопрос будет о колхозе. Ладно, расходимся.

Все разошлись по своим делам: Мансур пошел по своим комсомольцам, Хисам по привычке двинулся за плетень к Муратше. Одни лишь Саит с Вильданом остались стоять возле дома Совета. Близки ли их помыслы и чаяния – неизвестно. Во всяком случае, иногда их мнения соприкасались и даже совпадали, что ни для кого не было тайной…

 

Как ты, знакум?

Свидетелем ужасающего зрелища стал Муратша. Прежде при въезде в деревню, в которой жил Михаил, его встречала церковь, звенящая колоколами. Нынче же улицу деревни заполонили люди. Все идут со стороны церкви. Некоторые несут книги, кипы бумаг, кто-то – иконы, кое у кого в руках – позолоченная утварь. «Что случилось? – подивился приезжий. И тут же догадался: – Неужто церковь растаскивают? Точно. Вон огромный колокол на земле лежит».

Видно, с грохотом упал тот колокол, прозвенев в последний раз. Оттого ли, что упал свысока, или из-за тяжести своей, – он даже вонзился в землю. Рядом с ним то и дело падают железные листы покрытия купола, обломки кирпичей. Пять-шесть мужиков ломают остов того, что недавно служило куполом. На нетронутую еще макушку прикрепили красное знамя. Оно, словно торжествуя, время от времени колышется, несмотря на безветрие. Коли даже на церковь посягнули, нет никаких сомнений, что Абдулла со своими людьми обрушит минарет мечети, подумал Муратша. Он поискал глазами попа. «Ох и глупая я голова, откуда здесь быть попу, наверняка давно в Сибирь выслали. Кабы был здесь, разве дал бы церковь разграбить?» Муратша не увидел на лицах спешащих людей ни капли сожаления или скорби. Лишь несколько стариков и старух встали поодаль, время от времени крестились и, не вынеся мерзости происходящего, дали волю слезам.

Муратша повернул лошадь в сторону дома Михаила. Остановившись возле дома, он поразился странной тишине. Почудилось, будто дом этот, прежде украшавший собой всю улицу, сейчас вжался в землю, железная крыша словно почернела. И ворота, похоже, покосились, искривились.

Муратшу обуяла тревога: дома ли вообще его знакум, не сослали ли вместе с попом в Сибирь? Оказалось, зря волновался. Лишь только давно не мазанные ворота со скрипом открылись, как за ними показалась голова хозяина.

– О-о, Муратша, давай заводи свою лошадь, – пригласил он гостя, широко раскрывая объятья. – Какими ветрами? Давненько не виделись. Я и сам собирался съездить, только вот, по решению схода, никуда пойти не могу – домашний арест.

– Не понимаю, Михай, что за решение? – изумился Муратша.

– Разве не видел, когда ехал, что церковь ломают? Перед тем, как колокол скинуть, сход провели, сволочи. Восемь семей из аула в черный список внесли. – Михаил вздохнул. Разведя руками, показывая на каждую постройку в своем дворе, чуть ли не плача, говорил и говорил. – Вот это все описывать будут. Даже сепаратор для молока. Уж не говорю про скотину и птицу… Ладно, зайдем в дом. Может, последний раз вместе посидим. Поговорим, покумекаем…

Внутри просторно, светло. Посередине длинный стол. По обе стороны вдоль стен расположились деревянные кровати. Скамья длиной со стол чуть виднеется из-под скатерти. Привольно здесь, хорошо, легко дышится. Вдохнешь полной грудью – и легкие наполняет еще не выветрившийся из бревен свежий лесной аромат сосны и ели. Доски потолка широкие да гладкие, как и половицы. Полы вымыты с песком – чистые, ярко-желтые, они придают дому особый уют и красоту.

– Этот дом только в прошлом году достроили. Сруб с лесной стороны достал. Со станции и на парных лошадях, и пристяжными таскали. Только для кого я старался-то? Ума не приложу. – Михаил вздохнул. – Скажи-ка, Муратша, вот ты ради кого старался и я для кого? Получается, для лодырей все отстроили, все добро лентяям оставляем. А самих нас, как собак, гонят с родной земли. И знаешь, что обидно? Мои же двоюродные братья тоже голосовали за то, чтоб меня раскулачить, из деревни сослать. Кому больше помог, чью семью в голод от смерти спас – те больше всех бесновались. Они же наизусть знают, что у меня в доме где лежит. Им даже опись не пришлось делать. – Михаил накрыл на стол, продолжая охать и рассказывать. – Жена с детьми на кладбище пошла. Нынче годовщина тещи. Я не дошел, сердце закололо, домой вернулся.

– Михай, неужто эта власть до такого бесстыдства дойдет, чтобы из дому родного прогнать? – Муратша до сих пор не мог поверить в происходящее с его знакумом. А ведь его самого ждала та же участь. – Неужто нет на них закона? Как-никак Советская власть тоже какие-то законы принимает.

– Ну ты и наивный, друг мой башкир! Не зря вас детьми природы называют. – Михаил дрожащими руками налил чаю. – Сам видишь, какие у них законы. У них там, где о правах человека пишут, мы с тобой не в счет, браток. У нас никаких прав нет, понимаешь? Только обязательства, только долги.

– Да уж, – процедил Муратша. Лишь увидев перед собой пиалу с чаем, вспомнил о привезенных гостинцах. – Я ж вам меду башкирского, кумыс, курут привез. Постой, я сейчас…

Два друга, два крестьянина от души почаевничали. Михаил пригубил и чего покрепче. У него поднялось настроение. Потихоньку они решили смириться со своим уделом.

– Живы будем – не помрем, Муратша-браток, – успокоил друга Михаил.

– На все воля Аллаха. Лишь бы здоровы были. У меня друг был, Кыдрасом звали. Он так говаривал: «Кыдрас и в Сибири Кыдрасом останется. Хоть шайтана запряжет, но сеять и жать будет. А лодыри и здесь с голоду помрут». – Вспомнив слова друга, Муратша еще раз поразился: ведь покойный как в воду глядел. – Вот так-то. Муратша с Михаилом где угодно хлеб посеют, хозяйство вести будут. А наш скарб в руках лентяев лет через десять-пятнадцать сгниет.

– А ты знаешь, друг, чуешь, что голод близится? – Михаил облизнул кончик пальца и, открыв окно, выставил руку наружу. Муратша опешил. Испугался, что знакум с горя повредился в уме. – Видишь, Муратша, совсем сухо… Хочу сказать, воздух сухой. Если нынче хлеб и уродится, то на другой год – вряд ли. Поверь, это я тебе как потомственный хлебороб говорю. К тому же, пока с колхозом возились, припозднились с севом.

– Колхоз у вас основали?

– Да, человек двадцать согнали своих лошадей, коров и овец в поповский хлев, в церковные амбары, да сами и присматривают за ними. Кабы у себя дома ухаживали, скотина бы не мучилась. – Михаил плеснул себе еще. Закусил соленым огурцом. Муратша потягивал привезенный из дома кумыс. – Потом объединили сохи, плуги, деревянные грабли. Вот так около месяца колхозом живут. Прежнюю артель распустили. Нынче только колхоз имеется да мы, единоличники, остались. Скоро и нас изведут – все к тому катится…

Говорили. Секретничали. Настало время расставаться.

– Скоро вечереть начнет. Домой надо, Михаил-дус. Кто знает, может, и меня такими же вестями встретят. – Муратша поднялся с места.

– Поостыли вроде, браток. Самое главное – себя в руки взять. И не опускаться до дна того, что в графине. – Михаил кивнул на графин с самогонкой. – Не будем радовать врага, браток. Кручины да слез показывать не будем.

– Договорились. Спасибо тебе за все.

Михаил с Муратшой знали друг друга с самого детства. Вначале отец Михаила был «знакумом» отца Муратши. Муратша с отцом наведывались к ним и по пути на базар, и на обратном пути, продав привезенное, накупив всякой всячины. Когда отец Михаила взял в аренду земли близ Кэрелек, их поля оказались по соседству. Когда наставала пора сева или урожая, семья Михаила почти поселялась в семье Муратши. Так и жили-поживали двое друзей, двое крестьянских детей, навещая друг друга, помогая в делах. А теперь оба их гнезда хотят разворошить. Никто не может сказать, что ждет их впереди. Никому то неведомо…

Вдруг остро кольнуло сердце. Муратша решил остановить лошадь и передохнуть. Промелькнула мысль: так ведь и концы отдать можно. Небывалое прежде ощущение, будто в левую сторону затолкали груду камней. Тот из них, что с кулак, вот-вот разорвет грудь и вырвется наружу. А скулы что-то сжимает, будто громадными клещами кузнеца, – боль нестерпимая. Он все же нашел в себе силы повернуть лошадь в сторону аула.

– Неужто и вправду снова засуха настает? Воздух-то какой сухой… Темнеет уже, а жара никак не спадает. Значит, на другой год засуха, – бормотал про себя Муратша.

Камень толкал изнутри, пытаясь сломать грудную клетку. Потом схватило и где-то под лопаткой. Мысль, что надо во что бы то ни стало доехать, торопила его. Но тот камень становился все больше и больше…

 

Последнее застолье

1932 год, июль

Жирные крысы, скрежеща зубами, вот-вот вцепятся в горло Муратше. У него перехватывает дыхание, он порывается убежать. Но куда бы ни ринулся – стена. Побежал туда, развернулся в другую сторону. Лишь тут понял, что находится в бочке. Он выбился из сил. Крысы уже впились ему в горло, грызут ноги и руки. Принимают обличье то Абдуллы, то Кашфуллы, оборачиваются хохочущим плешивым мужиком с трясущейся бородкой…

– Муратша, бредишь ведь, просыпайся, проснись же…

– Уф! – Взмокший от пота муж пробудился, сел и помотал головой. – Жена, я тот сон опять видел… Уф, неспроста это, неспроста…

– Не мучай себя понапрасну, да что с тобой случилось, из-за любой мелочи горюешь.

– Злобный хуже голодного, жена. С народом незнамо что сотворили, в последний десяток лет хлеб увидели и с ума посходили. Вон ведь что делают: на мечеть посягают, минарет хотят скинуть. За муллой какая вина? – дом его разграбили, самого в ссылку отправили, и семью следом…

– Дурное дело нехитрое, муженек, да только если не самим злодеям, так детям их ответ держать придется. В ауле весь род бедняги с корнем вырвали...

– Вот и я о том же думаю. Из его семьи никого не оставили. Нынче те, кто позажиточней, как только сыновьям шестнадцать стукнет, спешат скорее женить и отделить от себя. Тогда, ежели самих сошлют, у детей хоть часть хозяйства останется…

– Ну, мы ведь тоже Сабира отделили… – удивилась Гульгайша, не понимая, к чему клонит муж.

– Эх, он тоже весь в меня, за два года вон какой дворец себе отгрохал. Остерегал я его, чтоб из кожи не лез. Не могу, говорит, без дела усидеть…

– Ты прямо как ворона, муженек… Она ведь тоже, говорят, каркает, когда яйца высиживает: «Хоть бы мои детки попугаями родились, хоть бы попугаями». А как только из яиц покажутся большие клювы, начинает вздыхать: «Ох, и эти на меня похожи». – Жена прижалась к мужу, ласкаясь. – И мои, и той жены – все в тебя. На двоих семеро детей, все семеро – в тебя…

Муратша крепко обнял жену и поднялся с места.

– Собирайся, жена, приготовьте в гостином доме застолье богатое, сегодня всю семью посоветоваться созову. Прямо сейчас двух баранов заколоть велю… – Муратша ожил на глазах. От неожиданного решения радостно взыграло сердце. – Не иссохнут мои корни! Шестеро сыновей у меня, шесть опор, и дочка, что краше Зухры-звезды1!

– Что ты опять надумал, старый? Ну ладно, взбодрился, как прежде, – уже хорошо…

Муратша сходил в дом сына Сабира, расположенный по соседству, и сообщил о своем намерении невестке, оповестил всех своих детей. Самого Сабира нет дома – поехал в Среднюю Азию за товаром, не вернулся еще. Затем позвал Бибиасму в малый дом.

– Что за застолье? – лукаво улыбнулась молодая жена. – Не надумал ли еще одну жену взять?

– Нет, Бибиасма, поговорить с тобой надо. Дело важное. Не своди к шутке. За вас с детьми тревожусь. Муллу увели, давно уже расстреляли, поди. Абыстай2, молодую жену и всех детей в Сибирь сослали. Имущество отняли, в доме свора Абдуллы хозяйничает, школу хотят открыть. И как на человеческой крови да обиде детей учить собираются?

 – Ну, с тобой так не поступят. Про муллу поговаривают, что к Валидову близок был…

– Да не был он никем, им лишь бы повод сыскать. Советская власть религию искоренять начала. Праведную веру изводят, чтоб веру безбожников насадить… Для того, кто своими силами разбогател, прозвание нашли несусветное – «кулак». Нынче откуда-то еще «классовую борьбу» раскопали, слова-то какие…

– А что это? – Бибиасма широко раскрыла глаза.

– Ну, стало быть, война между бедняками и богачами. Значит, всех нас ждет участь муллы. Вон, сказывают, список уже в район отправили. Саит мне из аула бежать велит.

– О Аллах… За детей боюсь…

– И я боюсь. Но есть способ тебя и детишек спасти.

– Не пугай, Муратша…

– Понарошку разведусь с тобой и верну к отцу. Со всем твоим скарбом. Куплю тебе там дом. Скотину, какую можно, заколем, часть продадим. Ежели успеем, конечно…

– Разведешься?! Ни за что от тебя не оторвусь! Нарочно придумал, чтоб от меня избавиться! – Бибиасма в запале разметала подушки. Наконец, упав навзничь на лежанку, зарыдала. – Муратша, не бросай меня, прошу, не разводись… Лучше уж возьми еще одну жену, нет, двоих даже, и добро раздай, только меня не бросай…

– Дуреха ты моя, да ведь Советская власть только с одной женой жить велит. Да-а, мне, вотчиннику-башкиру, какие-то безбожники теперь законами указывают, с кем спать! А сами через день от жен к потаскухам бегают… О Аллах, за какие грехи заставляешь народ от этих дьяволов мучиться, за какие грехи?

Увидев терзания мужа, Бибиасма кинулась ему на грудь.

– Ты уж меня прости, Муратша, дура я, дура… – Женщина немного успокоилась. – Стало быть, нынче последний раз все вместе собираемся?

– Не последний, нет, не последний. Даст Бог, как можно скорее выдадим Зухру замуж, женим Хидията. Вскорости эта смута кончится, снова вместе будем. А пока тебя и наших детей хочу таким путем уберечь… За Сабира только боюсь…

За столом собрались все, кроме Сабира. Не стали накрывать, как раньше, отдельно для мужчин и для женщин. За одним большим столом сидела вся семья. С ними были младшая внучка старика Рамазана и старшая, ставшая им невесткой. Щебечущий сынишка Сабира скрасил их вечер. Вот какая огромная семья у Муратши! Эх, жить бы да поживать так! Но навис над ними меч – и судьбы их висят на волоске, жизнь вот-вот разрушится. За какие же грехи глумятся над ними мирские слуги дьявола? Видать, просто жаждут крови, зарятся на богатство дармовое.

Первым заговорил глава семьи:

– Дети, – сказал он, – мы, скорее всего, на какое-то время расстанемся. А вам вот что скажу: будьте вместе, держитесь крепко друг друга.

Все молчали, каждый думал о том, что им предстояло. Муратша встал и принес из чулана семь прутьев. Как тот старик из притчи, связал их вместе и протянул сыновьям.

– Ну-ка, попробуйте сломать, – сказал он им с чувством.

– Хы, это мигом, – потянулся к связке сын чуть младше Сабира, Хидият. Однако прутья не поддавались. Согнуться согнулись, но не сломались. – Ого! Крепкие…

Остальные сыновья тоже не смогли разломать.

– Вот так, дети, и вы: коли вместе будете, нипочем не сломаетесь. А теперь попробуйте-ка отделить и сломать. – Сыновья и даже дочь Зухра с легкостью переломили отдельные прутья. – Видите, ежели разделитесь, жизнь вас быстро одолеет. Будьте вместе, дети!

Кое-кто всхлипнул. Чуть погодя деревянные ложки застучали по дну тарелок, все молча принялись жевать мясо.

Муратша кашлянул.

– Гульгайша, Бибиасма, и вам сказать хочу. Бибиасме я уже обмолвился: нам важно детишек спасти. Потому, Гульгайша, младшего надо будет отправить с Бибиасмой к деду – свекру моему. Верю, что расстаемся ненадолго. Знаю только, что я и ваши матери больше не можем жить здесь. Потому придется пока понарошку развестись с Бибиасмой. Советы ведь наказывают только с одной женой жить. Но «талак»3 говорить не буду, укажем только в бумагах Абдуллы, в сельсовете. А на деле останемся вместе. Мне вы обе дороги. Нельзя детей сиротами оставлять. Из-за чьих-то указок расходиться не собираюсь.

Женщины промолчали. Гульгайша, хотя и удивилась решению мужа, про себя порадовалась: она испытает все муки вместе с мужем, младший сын останется жив. У молодой жены доброе сердце – ее сына в обиду не даст. А Гульгайша готова пойти за мужем хоть на край света.

– Кызым, – обратился к дочери Муратша, – тут мы с твоей матерью посоветовались и даем тебе благословение, можешь выйти за своего жениха.

– Да, кызым, мы согласны. – Гульгайша обняла дочь. Зухра, покраснев, прикрыла лицо платком и ускользнула за занавеску.

– А сама-то согласна? – успел лишь спросить отец. Из-за занавески едва слышно донеслось:

– Да-а…

– Так, теперь твой черед, Хидият.

Недавно достигший семнадцати Хидият опустил голову. Он догадывался, о чем скажет отец.

– Ну, улым, кого тебе сосватать?

Хидият не ответил. Мать повторила вопрос отца:

– Не стесняйся, сынок, нынче судьба семьи, рода нашего решается. Если сможем вам с сестрой скотину выделить и обособить, вас из аула не выгонят. Как только устроимся где-нибудь, позовем вас, снова укоренимся вместе. Не робей, какая девушка по душе, ту и сосватаем.

Хидият встал с места и, подойдя к своей постели, вытащил из-под подушки платочек. Края белого ситца были расшиты красной нитью, посередине – вышитый голубым цветок. А внутри него сверкает нежно-желтое солнце.

– Такой может только влюбленная девушка вышить, – не удержалась от восхищения Бибиасма.

У Гульгайши потеплело на сердце оттого, что у сына есть на примете девушка, да еще такая умелая.

– Ну, улым, и кто же эта мастерица? – поспешила спросить она.

– Зульфия… – Хидият снова опустил голову. – Дочь Зулейхи-апай и Идрис-агая…

– Слава Аллаху, правильно выбрал себе невесту, – сказал Муратша. – Афарин, сынок…

…Застолье продолжалось до самой ночи. Муратша достал курай, жены взяли свои мандолины. Вспомнили «Тафтиляу», спели известную в этих краях «На берегах Кэрелек». У Гульгайши и Бибиасмы щемило сердце. Позже, оставив мужчин в гостевом доме, все женщины зашли в большой дом. Вошли и с плачем обнялись, говорили, и плакали, и снова говорили. А из гостевого дома еще долго лился звучный, тоскующий звук курая…

 

«Не повторю ошибку отца…»

– Я ошибку отца не повторю, мама. – Исламгул прижал мать к своей груди. – За меня не тревожьтесь. Сегодня же возьмешь сестренку с братишкой, ночью доедете сперва до отцова знакума Григория. Потом двинетесь в казахскую степь, к Жаик-баю.

– А ты, улым, ты сам? – Материнскую душу бередил страх за будущее сына. Кабы чего не сотворил, опасалась Фарида. Хватит того, что отец его погиб в самом расцвете лет. – Дитя мое, ты только против закона не иди, что-нибудь запретное не сделай. Может, и не внесли нас в список?..

– Внесли, мама, внесли. А знаешь кто?

– Кто, дитятко мое, кто может злобу на нас таить?

– Мансур…

Фарида не поверила своим ушам. Словно не веря, медленно отстранила от себя сына и, разом лишившись сил, села на лавку.

– Н-не может быть, ты безбожникам всяким не верь, не бери греха на душу, улым…

– Не беру, эсэй. Но ты не волнуйся, успокойся, прошу… – Исламгул помолчал немного, колеблясь, сообщать или нет. Затем медленно начал: – Саит-агай Муратше-агаю бежать велел. Муратша-агай мне говорит: «Я сбежать не могу, а ты с матерью и младшими беги, не повторяй отцову ошибку». А закон… Законы, мама, они сами пишут, больше никто. Как им надо, так и пишут. Я Мансура другом своим считал, все секреты ему выкладывал, а он видишь как поступил?! В голове не умещается…

– Но ведь, сынок, ты же детскими своими руками все заново возродил, что у нас отобрали…

– Эсэй, медлить нельзя, нынче ночью запрягу вам тяжеловоза, Азнагулу скоро семнадцать, ему тоже запрягу тарантас. Заколем трех овец, остальные пусть лентяям раздадут. Пусть богатеют, чтоб наша скотина им поперек горла встала. Коров привяжем к телегам.

– А дом, а сарай? Это же кров родной… – Фарида закрыла лицо краем платка и зарыдала.

– Эх, мама, неужто сидеть и ждать, чтобы завтра пришли опись делать, нас в Сибирь ссылать? – Исламгул сокрушенно походил по комнате и, чтобы не вскипеть перед матерью, вышел во двор. Перед тем, как закрыть дверь, добавил: – А дом, считай, уже не наш. Завтра же Мансур со своими его займут…

Как раз в эти минуты, отчаянно погоняя запряженную в тарантас лошадь, к дому подъехали его младший брат Азнагул и пятнадцатилетняя сестренка Аклима. Они ездили к отцову знакуму – русскому старику, живущему в деревне за пятнадцать верст отсюда.

– Агай, дела и там плохи, – запыхавшись, начал рассказывать Азнагул. – Ты верно говорил: грабят всех, кто побогаче. У сына старика Григория все отняли, а самого в Сибирь отправили. Собрали сход, дом и все добро по списку задешево распродали, остальное просто так раздали…

– Агай, боюсь я, страшно… – Аклима вся дрожала. – Бежим скорее, с нами так же сделают. Бежим…

– Успокойся, Аклима. Иди, чаю с ясноткой и душицей вскипяти. И мать пусть успокоится, расскажи ей, что видели. А то не хочет верить…

Исламгул не успел договорить, как прислонившаяся к входной двери Фарида проговорила:

– Дети, заколите всех овец, возьмем в дорогу трех-четырех, Григорию и Жаик-баю одну-две живыми захватим. – Фарида, видимо, начала смиряться с неизбежным. – Кроме самовара, посуды, сепаратора и одежды, ничего не возьмем. Аклима, собери бабушкины подвески, золотые, серебряные кольца, дорогие вещи и священные книги. Свяжи в узелки. Наверняка все в две телеги поместится. Азнагул, сынок, все мясо не увезем, остатки раздашь старикам. Из-за одних Мансура с Абдуллой не будем зла держать ни на власть, ни на аульчан своих. Нынче же ночью отправимся. Азнагул, ты поедешь впереди, брат потом догонит…

– А ты, агай, почему остаешься? – Азнагул ничего не понимал.

– Азнагул, дитя мое, твой брат нас догонит. Он в семье заместо отца, сам знает, что делать…

Фарида догадывалась, что сын что-то замышляет. Однако старалась сохранять спокойствие. «Не повторю ошибку отца» – эти слова успокаивали ее. Что будет, то будет, на все воля Аллаха, подумала она.

 

…Кладбище. Место, где нашел вечный покой отец Исламгула. В ауле несколько кладбищ: то, где лежат останки основавших аул предков; кладбище авлийя – могила святого, сеявшего в народе праведную веру; кладбище умерших за два года голода – там лежит почти половина аула… И обычное кладбище – здесь сыздавна хоронят покойников.

Долго сидел возле могилы Кыдраса его сын. Прочитал все молитвы, какие знал, вспоминал случаи из своего детства.

«Эх, атай, если бы ты живой был, может, и не дошли бы до такого… Думал, окрепли наконец, да эти дьяволы опять к нашей семье придрались. Я его другом считал…»

Исламгулу вдруг почудился голос отца: «Улым, враг у тебя перед глазами. А ненадежный друг – под самым боком. В тяжкие времена ты его собой прикрываешь, оберегаешь, а он, когда случай представится, в спину тебе нож всадит…»

Исламгул огляделся по сторонам. Никого… Что за диво, не успеет Исламгул о чем-нибудь подумать, не успеет вопрос зародиться в его голове, как словно кто-то отвечает голосом отца. Только подумал он: «Что бы ты, отец, сделал на моем месте?», ему тотчас ответили отцовским голосом: «Сделай, что задумал. Что мать и младших решил отправить, это верно». Затем голос добавил: «Долго я хранил, долго. Настало время забрать. Только сначала хорошенько подумай, разумом реши…»

Исламгул вздрогнул. Надо же, похоже, прикорнул чуток… Видать, во сне привиделось, что с отцом разговаривает. Непонятно…

Исламгул поводил руками под корнями растущего с краю могилы ковыля. Выдернув ковыль, разворошил корни. Рука наткнулась на что-то твердое. Он осторожно вынул предмет. Тряпица на нем почти истлела. Зато смазанный маслом обрез как лежал, так и лежит – нигде ни ржавчинки. Заряженный.

Отцовское ружье Исламгул, тогда еще девятилетний мальчишка, закопал здесь на второй же день после похорон Кыдраса. Но дважды в год, весной и осенью, приходил, осматривал его, смазывал маслом и заворачивал в новую тряпку. Сверху, как одеялом, укрывал вырытыми тут же кусками дерна. Дуло ружья он сточил и укоротил так, чтобы помещалось под мышкой.

Это ружье и понадобилось теперь Исламгулу. Он заберет его и перепрячет поблизости. Позже, когда опустится ночь, проводив мать и брата с сестрой через задние ворота, снова возьмет оружие…

«Долго я хранил, долго. Настало время забрать. Только сначала хорошенько подумай…» – голос отца провожал парня до самых ворот.

 

Жизнь идет со смертью наравне

– Прошу-у… Пожалуйста… Не жги-и…

Фарида, схватившись за живот, повалилась на лежанку. Умоляющий взгляд, распростертые руки…

Абдулла, держащий в руках Коран и другие книги по вероучению, подошел к очагу.

– Вот, смотри, что от этого старья останется! – Он с наслаждением принялся вырывать из одной книги страницу за страницей, скомкал их в кулаке и выкинул в огонь. – У меня в доме от слова «дин»4 и духу быть не должно. Поняла? Мы новой жизнью заживем, Фарида, в новое время! Ты тоже поймешь когда-нибудь, что я был прав. Наши дети будут жить в настоящем раю на земле.

– Только Коран не трогай, Абдулла, проклятье на род падет…

– На, гляди, что за проклятье, – мужчина открыл священную книгу. Но коснуться ее страниц не успел. – И где твой Аллах? Отчего на меня проклятье не обрушил?

– А-а… – Не выдержав режущей боли в животе, Фарида сползла на пол. – Аб-дул-ла-а…

Абдулла отбросил в сторону Коран, который собрался было бросить в огонь, и наклонился к жене. Фарида без сил прошептала:

– Беги к Хаернисе-апай…

Дитя! Перестав довольствоваться воздухом и водой материнской утробы, дитя, которому Всевышний дал силы и мощь родиться, прокладывало себе путь из чудного места, наполненного светом, в мир бренный, дабы окунуться во всю грязь и суету мирскую.

– Терпи, Фарида, терпи! – пробормотал Абдулла. Приплел бы по привычке что-нибудь о революции и большевиках, но у жены снова начались схватки.

– Сходи к Хаернисе-апай…

– К Хаернисе не пойду, Фарида, лучше из центра фельдшера привезу. – Абдулла привычно хлопнул ладонями по коленям и направился к двери.

– Не-ет, Абдулла, мне не кафыр нужен, а Хаерниса…

А в эти минуты…

Со стороны сарая, таясь, приблизился Исламгул. Он напрягал слух при каждом сомнительном шорохе, останавливался, заслышав собачий лай, потом продолжал идти дальше. Вот угол сарая. Вернее, груда глины, оставшаяся от хлева, когда-то выстроенного отцом Абдуллы. Его кровля наполовину обрушилась, потому и сараем это назвать нельзя. В здешних краях при стройке обычно сразу пристраивают к дому чулан, сарай, клеть. А вот отец Абдуллы в силу своей молодости и задора постарался каждую постройку возвести отдельно. Видимо, хотел похозяйничать вволю. Однако раб Божий предполагает, а жизнь берет свое: сначала он решил сдать свою землю в аренду и самостоятельно заработать на пропитание, но тут невесть откуда появился налог. Истратив деньги от аренды, не смог выплатить налог – пришлось продать скотину, а затем и землю. Так он и сам остался без земли, и детей своих лишил. Позже отдал их всех в батраки. От молодецкого азарта, желания стать крепким хозяином остался лишь этот саманный сарай, которым теперь пользовались как уборной.

Исламгул прижался к стене. Вытащил обрез, сделанный из отцовского ружья. Нашел удобное укрытие для выстрела: двор ярко освещен луной, сам он – в темноте; да и место для ружья имеется – у одной из стен отвалился краешек.

Джигит был взволнован, взвинчен до предела. Он чувствовал биение своего сердца в гортани. Чудилось, вот-вот Абдулла выйдет из дома, а пальцы Исламгула ослушаются, не смогут нажать на курок. Чтобы унять волнение, повторил про себя несколько молитв. Затем заранее произнес слова покаяния. Подумал: он же собирается человека убить, вряд ли тут уместны молитвы. И успокоил себя: «Да откуда же Абдулле человеком быть, он сам убийца!»

Пока он раздумывал, из дома вылетел Абдулла и нырнул в темноту. Исламгул даже не успел толком прицелиться. «Упустил, – расстроился джигит, – больно резво мчался, похоже, по срочному делу». Он решил подождать.

Немного погодя показались фигуры Абдуллы, Кашфуллы и Хаернисы. Открылась дверь в чулан. Ярко осветив дом, зажгли еще одну лампу.

Что это там стряслось? Исламгул, едва вышедший из детского возраста, не знал, что и думать.

Кашфулла, заучивший обычаи вслед за женой, шагнул в дом первым. Но дальше двери не прошел. Пропустил будущего отца. Абдулла ничему не сопротивлялся. Пусть делают что хотят, решил он, лишь бы ребенок с Фаридой были живы-здоровы. Краем глаза заметил на лавке Коран. Положил его у изголовья Фариды, лежавшей за занавеской.

– Хаерниса-апай пришла? – прошептала Фарида безвольными губами.

– Пришла. Сейчас, потерпи, как сделают все по обычаю, пройдет к тебе.

В это время Кашфулла с Хаернисой переговаривались через дверь.

– Зачем пришла? – спрашивал Кашфулла у оставшейся в чулане по ту сторону двери жены. Вернее, повитухи в данном случае.

– Мешок опустошить пришла, – послышался ласковый голос Хаернисы.

– Зачем пришла?

– Мешок опустошить.

– Зачем пришла?

– Мешок опустошить.

Хайерниса прошла внутрь. Ополоснула руки. Мужчинам велела выйти в чулан.

– Позову, когда понадобишься, – сказала она Абдулле. – Затопи пока баню. – Тут она вспомнила, что у хозяина нет бани. – Ладно, можешь просто два-три ведра воды нагреть.

Мужики вышли во двор. Постояв какое-то время молча при свете луны, Кашфулла проговорил:

– Абдулла, не смотри, что ты большевик, хоть молитв и не знаешь, но про себя пожелай хорошего. – Затем, оставаясь верным самому себе, решил похвалиться сметливостью: – Нынче мне сон хороший приснился…

При этих словах Абдулле мигом вспомнился его сон, увиденный прошлой ночью. Будто бы он верхом возвращается с поля. С того, что артель возделывает. Но почему-то кажется, что это поле колхоза, который лишь собираются строить. Вроде как пора сева, но в то же время и уборки. Это неважно. А что крепко врезалось в память – на дороге лежит кнут из семи звеньев. Когда-то такой был у отца Муратши. Абдулла слез с лошади, поднял кнут и заткнул себе за пояс. Кашфулле не стал об этом рассказывать. Поднимет еще на смех. Мол, разве коммунисты верят в сны да поверья? И все-таки спросил:

– Кашфи, ты ведь, поди, давно у Хаернисы-апай всякие сны-приметы разгадывать научился. Скажи-ка, что будет, коли во сне кнут увидеть?

Кашфулла важно попыхтел – мол, и с ним считаются, – выпятил грудь.

– Кнут, говоришь? Ты его в руки брал?

Абдулла согласно кивнул.

– Да-а, кнут, говоришь, а? – Кашфулла, словно базарный торговец, пытающийся накинуть цену, сделал ударение на «а». – И кнут, и нож – к рождению мальчика, Абдулла!

– Коли так, тебе с меня калач!

Тем временем в доме две женщины – мать и повитуха – старались как могли. Когда схватки у Фариды участились, Хайерниса «опорожнила мешок» – помогла будущей матери перешагнуть через полотенце. Сама при этом приговаривала:

Девять месяцев ворочался,

Девять дней вертелся.

Знай, я бабка твоя, повитуха,

Иди легонечко головой.

Ноги мои легки,

Не дай им устать,

Не затягивай надолго.

Не заставляй звать подмогу!

Уложив Фариду, она медленно оглаживала ее по животу, водила ладонями сверху вниз, не переставая приговаривать:

Дай правую, дай правую,

Не давай левую, дай правую!

Моя рука легка,

Приди и ты легко!

Не иди ножками,

Иди головой,

Иди только ею!

Свой узелок сам распусти,

Свою воду сам пройди,

О Аллах, будь милосердным!

Словно услышав причет повивальной бабки, младенец начал появляться на свет. Хайерниса успевала и находить теплое словечко для Фариды, и встречать рождающегося ребенка приговоркой:

Отделишься от истока –

Даст-то Бог, родишься…

А в это время…

Исламгул то прислонял обрез в угол, то снова брал в руки. «Ну что там возится Кашфулла, никак домой не уходит», – с досадой подумал он. Постояв немного, связал одно с другим: «Коли и Хаерниса-апай пришла, значит, у Абдуллы ребенок родится».

Немного спустя Абдулла зашел в дом. Почти тотчас вышел оттуда с ружьем и, удивив Исламгула, кинулся обнимать Кашфуллу. Радовался:

– У меня сы-ын есть! Слышишь, сы-ын!

Абдулла гулко выстрелил из ружья в воздух. Спящий аул на какое-то время словно встрепенулся: залаяли собаки, закукарекали петухи.

Исламгул сполз спиной по саманной стене. Не помнил, сколько просидел так, но в сторону Абдуллы больше не обернулся. Нет, не ружье в руках того напугало джигита. Но как оставить сиротой едва родившегося младенца?! Исламгул знает, каково это – расти без отца. Недаром говорят старики: «Дитя с отцом – дитя с защитой». Еще не расставшийся с детством Исламгул, пышущий пылом, силой и отвагой, видел виновником своего сиротства власть – рассуждая по-аульному, власть Абдуллы. Советская власть ворвалась в детское сознание Исламгула в образе красноармейца с ружьем наперевес и утвердилась как убийца. А теперь огромный топор с лицом того же захватчика вот-вот подкосит их жизнь, раздробит и раскидает в стороны.

Однако сейчас, подросший и возмужавший, он думает иначе: «Может, этот же Абдулла и бывший друг детства Мансур просто делают что хотят, прикрываюсь властью? Ведь в самой Москве слыхом не слыхивали о нем, Исламгуле. Не знают тем паче, чей он сын. А коли так, причем здесь Советская власть?!»

Разные мысли мельтешили в голове Исламгула. Одно было ясно джигиту: он подожжет дом старосты, где нынче сельсовет…

Младенец рождается с криком, оповещая всех о своем появлении на свет. Дитя же Фариды своим рождением сумело спасти и священную книгу, и жизнь своего отца…

 

«Советы не против создания молодой семьи»

После того, как сгорел здешний оплот Советов, размещенный в доме старосты, Абдулла не находил себе покоя. Приехавшие из района милиционеры не смогли ничего выведать. Покопались и на месте сгоревшего в ту же ночь дома Кыдраса. Не нашли ничего, кроме почерневшего железа. Милиционеры и местные активисты попытались привлечь всех жителей к поимке Исламгула, но потерпели неудачу. Вся семья как сквозь землю провалилась: не нашлось ее ни на территории района, ни по соседству. Впрочем, в то время много народу целыми обозами направлялось в Среднюю Азию. Таким образом, с одной стороны, семья Кыдраса смогла избежать поджидающей их в ауле горькой участи, с другой же – одному Аллаху ведомо, что ждало их впереди, в чужих краях…

Абдулла был вне себя от ярости. Вместе с сельсоветом сгорели все документы и важные бумаги, в том числе и обреченных на ссылку, и умерших, и родившихся. Но страшнее всего было ощущение, что над ним, Абдуллой, нависло лезвие топора. Нет, прошедший германскую и гражданскую войны, учреждавший в ауле Советскую власть опытный и решительный большевик не боялся за себя. Но с рождением сына что-то изменилось в его душе: проснулись ответственность за жену и ребенка, чувство отцовства. Он беспокоился за семью. Если с ним что-нибудь случится, сможет ли ни на что не годный его шурин, комсомолец Мансур, помочь своей сестре? Нажметдин прибился к семье Идриса, дождется ли сестра от него помощи? Вот что волновало сейчас Абдуллу. Если он станет калекой, будет ли жена верна ему, как женщины прежних времен? Ведь Советы уравняли их с мужиками. Коли захочет пойти учиться или работать наравне с мужчинами, не облюбует ли ее там кто-нибудь? Жена у него – красавица, ах, какая красавица! Кабы надеть ей юбку покрасивее и покороче, как у комсомолок… Ох нет, аж подумать страшно…

То, что сельсовет сгорел, с другой стороны, было даже на руку ему. Аульским активистам не составит большого труда изготовить список ссылаемых семей заново. Поездка в район и восстановление документов тоже не займут много времени. Зато это станет толчком к тому, чтобы ускорить высылку кулаков из аула, окончательно укрепить здесь Советскую власть, ужесточить порядок и быстрее организовать колхоз. К тому же сюда зачастили, говоря по-старому, урядники, а по-нынешнему, милиционеры – самое время разворошить гнездо «шайки» и выслужиться перед начальством.

Немедленно, как только пришлют документы из района, надо выслать всех, кого нужно! Но чью же семью выслать, коли исчез Исламгул? И тут Абдулла снова остановился на Исянгуле – вот чьи корни надо извести! Надо же, был беднее его, а вон как разбогател! Эх, ошиблась Советская власть! Провозгласила нэп и какого-то нищеброда возвысила. Нищий должен оставаться нищим, только тогда он прибежит в артели и колхозы. А так… Впрочем, разве советские вожди могут ошибаться? Мысли Абдуллы резко сменили направление: коли не обогатить бедняка, кого тогда в Сибирь сошлешь да чье добро в колхоз заберешь?

В доме Гайсы-муллы намеревались сделать школу. Однако после пожара передумали: в просторный светлый дом перебрались представители власти. Абдулла даже порадовался этому. Что ни говори, прежний дом, занятый еще в гражданскую, без хозяина начал разваливаться. А этот и побольше, и поухоженней: наведенная устабикой5 побелка не сошла, внутри дома все сияет чистотой. Свежо, нет запаха плесени, по углам не увидишь паутины. Такое ощущение, будто хозяйка только что заперла дом и ушла к соседям: взбитые подушки, аккуратные паласы, побеленная печь, радующие взор латунные самовары, на месте и сепаратор, даже в сундуке не убавилось ни единой тряпицы. После описи эти вещи еще не раздали. Скорее всего, все их отдадут беднякам и семьям активистов. Баню он перенесет к себе, не оставлять же перед сельсоветом. Сепаратор можно отдать Кашфулле. Впрочем, он корову не держит. Ну, тогда сепаратор станет артельным, а затем и колхозным. Что ни говори, когда отберут коров у Муратши и остальных шестерых, а прочие середняки, такие, как Идрис, вступят в колхоз, колхозное стадо порядком увеличится. Потом разберут сараи Муратши и Исянгула, построят рядышком с аулом большое здание. Ведь в тех русских деревнях, где уже появились колхозы, так и делают. Строят длинное здание и покрывают крышей. А внутри перегораживают. И называют интересно – фермой. Чем их аул хуже? К тому же камня и самана, которые останутся от этих семи семей, хватит не на одну, а на две-три фермы…

В дверь внезапно постучали. Эх, ничего нет хуже, чем махом спуститься с небес на землю. Абдулла потер глаза, огладил лицо.

– Заходите! – рявкнул он и, схватив карандаш, сделал вид, что уткнулся в бумаги.

Дверь открылась. Оттуда показались не одна, а две головы. Ба, уж не дети ли Муратши? Что им тут понадобилось?

– У нас, Абдулла-агай, дело очень важное, – без обиняков начал Хидият. – Жениться бы…

– На ком? – Абдулла удивленно заморгал, проверяя, не ослышался ли, поковырял пальцами в ушах. – Ты, Хидият, же-е-енишься?

– Да, Абдулла-агай, женюсь. – Хидият чуть потянул за руку Зульфию. – Что вы удивляетесь? Советская власть должна только радоваться, что создаются молодые семьи. Что ни говори, строительство социализма в руках молодежи!

Абдуллу словно углем прижгли, он даже подскочил.

– Да-а, – протянул он, – социализм строить, говоришь, а? – А не молод ли слишком жениться-то?

– Отчего ж слишком, восемнадцатый пошел. Сегодня же никах прочитают…

Главу Совета в эту минуту пуще волновало то, где поселятся молодожены. Ведь совсем недавно он мысленно собирался перенести три дома Муратши в три разных места.

– А где жить думаете? Ведь знаешь, отец твой не смог уплатить налог. Их дом отберут. А дом Бибиасмы ему самому нужен…

Муратша основательно подготовил Хидията, поэтому тот был готов к такому разговору.

– Кроме отцовского, есть гостевой дом, младшей матери, Бибиасмы, дом. – Хидият опечаленно опустил голову. – Младшая мать не жена теперь моему отцу…

– К-как это? – остолбенел Абдулла.

– Отец ей «талак» сказал, возвращает в ее аул. И братишка мой плачет, с детишками расставаться не хочет, вот и едет с ними…

Председателя Совета словно обухом по голове ударили – он онемел, мысли в голове беспорядочно закружились. Почувствовал, как на шее пульсируют вздувшиеся сосуды, вниз к подошвам побежали ледяные мурашки. Его, что называется, оторопь взяла.

– Да-а, – растерявшись, повторил Абдулла. – Так говоришь, новую семью собираешься создать, социализм строить. А знаешь ли ты, что отец у тебя кулак?

Хидият нашелся и в этот раз:

– Что об этом говорят руководители партии большевиков, Абдулла-агай? – Тот совсем оробел. И вправду, что говорят? Вопрошающе уставился на молодого жениха. А Хидият, подчеркивая каждое слово, произнес: – «Сын за отца не отвечает», – вот что говорят.

Ба! Вот тебе на! Откуда только знает все, чертяка? Словно перед Абдуллой не кулацкое дитя, а комсомолец или юный большевик! Абдулла малость смягчился и посмотрел на Сагидуллу, сына Файзрахмана, одного из самых бедных людей аула.

– Что, Сагидулла, свидетелем пришел?

– Нет, Абдулла-агай, и я женюсь…

– Чего-о? – Председатель сельсовета даже привстал с места: – На ко-ом?

– На Зухре! – осмелел джигит. – Мы друг другу давно приглянулись…

– Сколько ж тебе лет-то, Сагидулла? – Абдулла сел на место.

– Восемнадцать стукнуло. Женюсь и пойду в Красную Армию служить! – голос Сагидуллы окреп. – Сегодня у Хидията никах, завтра у нас…

Абдулла посидел, схватившись за голову. Бормотал то про себя, то глядя на молодых:

– Социализм строить, говорите… Красная Армия… Да-а… – Затем, встрепенувшись, открыл только что привезенную из района толстую тетрадь, придвинул еще кое-какие бумаги. – Ладно, Советская власть не против новых семей. Сагидулла – сын пролетария… Зульфия – из середняков, к тому же брат в Красной Армии служит… – Абдулла оглядел девушку с головы до ног. Ах, вылитая Зулейха! Он постарался скрыть восхищение и взять себя в руки. – Ну хорошо, пишите заявление…

Дверь закрылась. Обрадованная молодежь со смехом направилась к дому Муратши. Там их, кроме хозяев, поджидали Файзрахман с женой и Зулейха с Идрисом. Совсем скоро должен был вернуться Исянгул, отправившийся к Иргизу за муллой…

– Да-а… Вот незадача! По закону, коли Муратша два дома детям отдаст да скотину выделит, ничего не поделаешь…

Широко распахнув дверь, вошел Вильдан.

– Ассаляму-алейкум, как жизнь? – он светился от радости.

– Что, и я тебе по-старому отвечать должен? Ты когда научишься нормально здороваться? – Абдулла не сдвинулся с места, лишь взглянул исподлобья. – Садись, разговор есть.

– А я того… Говорю, раз над полем артели дожди прошли, слава Богу. – Вильдан осекся, поняв, что сболтнул лишнего. Поспешил поправиться: – Дожди прошли, стало быть, говорю, урожай хороший будет. Партия же тоже нас обязала получить большой урожай…

– Партия нам с корнем кулаков вырвать велит. А тут два кулацких отродья собираются семьи «строителей социализма» завести…

Вильдан сразу понял, о ком речь. Молодые встретились ему на пути. Поэтому не стал донимать вопросами, лишь сказал:

– Что поделать, Абдулла, браки на небесах свершаются, Советы противиться не могут…

– Смотрю я на тебя, Вильдан, что-то ты, как верующий, базарить начал, – вспылил Абдулла. – Да неужто не понимаешь, что Муратша хитрость задумал? Теперь, даже если самого сошлешь, два дома сыну и дочери останутся. А Советам – только один дом. И скотину, и скарб так же поделят. Добро богача – на крови бедняка, не слыхал такого? Ведь это имущество от поколения к поколению бедняцким трудом копилось…

Вильдан, кажется, не удивился. И в самом деле, после высылки семьи муллы он чувствовал в себе перемену. Не сведение ли личных счетов пошло с отмашкой на Советскую власть? Коли так пойдет, получается, социализм будет на костях, слезах и проклятьях людских выстроен. Разве для этого царя свергали?!

– Да ведь, Абдулла, конечно, два малых дома детям останутся, а кому же еще? Им тоже жить надо. И свое как-никак…

– Дурак! Эти дома нам, Советской власти, беднякам нужны, чтоб школу, клуб открыть!

– Не кипятись, друг, хватит и остального. Оттого, что дети от отцовского пути отреклись и к Советам ближе стали, вреда никакого. Наоборот…

– Ох, любому тупому барану втолковать проще, чем тебе. – Председатель совета махнул рукой. – Давай, давай, заполним свои ряды кулацкими выкормышами. Кого еще женим?

Вильдан не стал продолжать разговор. Не по нраву пришлось ему, что Абдулла его с бараном сравнил. Да еще отмахнулся, как от чего-то негодного. Потому, хотя собрался уже было возразить, тоже махнул рукой и вышел. Абдулла же остался ломать голову:

«Кого же отправить седьмой семьей? Ежели в список Исянгула внесешь, этот Вильдан взбунтуется. Да еще и Саит морду воротит. Это значит, из трех коммунистов ячейки двое против… Чью же семью спровадить? Хоть бы этот торгаш Сабир, сын Муратши, вернулся бы, что ли. Не отправишь же внучку бедняка Рамазан-бабая с младенцем на руках… Голова кругом…»

Долго раздумывал Абдулла. Наконец, кажется, пришел к твердому решению: немедленно надо собрать народ, и пусть люди сами скажут, кого сослать из аула как кулака! Рассудил, что нужно загодя обговорить с Кашфуллой, остальными бедняками и комсомольцами. Не одному же Абдулле мучиться, пусть и пролетариат, беднота народная, соображать научится, свое слово скажет. Там и прояснится, кто за Советы, а кто против. На том же сходе решат и с клубом, и с колхозом…

Довольный найденным решением, председатель привстал с места. Походил по комнате и задумал двинуться к Саиту: пусть обойдет каждый дом и созовет всех на завтрашний сход. Позовут и представителей района. Направит туда Вильдана. Ну уж нет, тот может дров наломать, в центр лучше самому поехать…

 

Раб, не желающий выйти из рабства, – раб вдвойне

1932 год, август

Сход собрался в мечети. На том месте, куда прежде всходил мулла читать перед собравшимися вагаз6, водрузили стол. На стене развесили надписи «Всем в колхозы!», «Вся власть Советам!», «Истребим кулаков!». Комсомольцы, бахвалившиеся своим положением по поводу и без, воткнули красное знамя, повесили ленты. Перед столом поставили три скамьи. Когда-то они стояли в доме муллы. На них сели Абдулла, военный из волости и Саит.

Абдулла постучал карандашом по стакану с водой, призывая народ угомониться.

– Братья, – начал он, деловито кашлянув. Видимо, вспомнив, что к собравшимся следует обратиться иначе, спохватился: – Товарищи, как известно, мы изгнали из наших рядов муллу, который сеял вражду против Советской власти. Наверняка справедливый закон Советов уже вынес ему должный приговор.

– Что, мулла-ата тебе врагом стал, забыл уже, как голодал? – выкрикнул Мухамет.

– Может, тебе он и был «ата», а мне нет, – с издевкой ухмыльнулся Абдулла. В зале послышались смешки, что лишь подзадорило председателя. – Кажись, и твой сын, который у Валидова воевал, нынче куда-то сбежал? Кстати, попозже, Мухамет, о тебе тоже поговорим… Сегодня наш дорогой отец Сталин призывает к беспощадной борьбе с внутренними врагами Советской страны. Потому мы здесь и собрались. Среди нас достаточно тех, кто сует палки в колеса строительству артелей, а теперь и колхозов, а также кулаков – главных наших классовых врагов…

Народ загудел:

– Среди нас кулаков нет…

– Как нет, а Муратшу с купцом Сабиром куда денешь?

– Верно, покончить с ними, а дома раздать!

Некогда тихая мечеть превратилась в настоящий бесовский пир.

– Тишина! Прекратите шуметь, ямагат! А теперь, чтобы узнать, кто тут враг, кто кулак, дадим слово представителю райцентра.

Здоровенный мужчина встал из-за стола. Лишь тогда Муратша наконец узнал его: это был Садриев, в двадцать первом требовавший у голодавших аульчан последнего зерна, скотины, женских украшений! Разжирел-то как: живот выпирает из-под ремня, голова на шее не поворачивается, приходится, когда нужно, оборачиваться всем телом… Да-а, подумал Муратша, десяток лет жизни, а какие перемены в людях!

– Наш дорогой вождь Иосиф Сталин в 1929 году на конференции марксистов-аграриев сказал так: «Следует открыть против кулака борьбу не на жизнь, а на смерть и уничтожить его с лица земли». – Приезжий засунул истрепанную газетную вырезку в нагрудный карман. Достал другую. Не спеша протер очки. – А теперь скажите мне: здесь, на берегу Кэрелек, объявили ли войну против кулака? Спровадили одного муллу, собрались скинуть минарет, и все на этом. А такие, как Муратша, знай себе мирно поживают, понимаешь. Давайте, товарищи, отнесемся к этому делу серьезно. Таких надо с корнем вырывать из аула. Высылке из аула не подлежат только семьи, в которых нет мужчин в возрасте от восемнадцати до шестидесяти пяти… С согласия членов ссылаемой семьи дети до десяти лет и пожилые старше шестидесяти пяти могут оставаться у родственников. Не затрагиваются семьи бывших партизан, людей, имеющих заслуги перед революцией, а также семьи служащих в рядах Красной Армии. Семьи членов ВКП(б) либо комсомола…

Садриев дочитал правила, мрачно оглядев зал, прочистил горло и сел обратно. Передал слово Абдулле.

– Ямагат, – начал Абдулла. Тут же поправился: – Товарищи, как говорится, и за ночь много чего меняется, вот решил довести до вас новость. От двоих детей и молодой жены Муратши заявления есть, ставлю на рассмотрение схода.

Зал зашумел. Председатель Совета постучал карандашом по стакану. Когда гул немного поутих, он продолжил свою речь:

– Дочь Муратши Зухра выходит за парня из бедной семьи – Сагидуллу. А Хидият женится на Зульфии, дочери середняка Идриса. Никах им уже прочитали. Конечно, это старый обычай. Но Советская власть тоже не противится новым семьям. Бибиасма же разводится с мужем и возвращается в аул отца. Конечно же, милосердная Советская власть всех их оставляет. Но вот Сабиру оправдания нет! Он тоже признан кулаком и спекулянтом! Его сошлют одного. Жена – внучка Рамазан-агая – тоже собирается развестись и вернуться. Думаю, правильно делают. К чему им продолжать род классового врага? Далее – семья Исянгула. Они тоже, товарищи, за последние десять лет стали крепкими кулаками. Сошлют и жену, и детей.

– Так ведь старший сын дочку бедняка взял!

– Да-а, – протянул Абдулла, – этот вопрос надо еще обдумать…

Дочитали список до конца.

– Ну, что скажет комсомол? – Голос Садриева раздался глухо и раскатисто, как из-под земли.

Сын Исмагила, руководящий комсомольской ячейкой, на днях сменивший данное отцом имя Мансур на другое – Револ, поднялся с места.

– Мой отец с голоду помер, а такие, как Муратша, с жиру бесились, над людьми измывались. Ограничив права людей, взял двух жен. Покончить надо с ними, чтоб духу не осталось! – закончил Мансур-Револ свою речь, после того, как обвинил кулаков в препятствовании строительству колхоза, в сопротивлении искоренению религии и в сохранении пережитков капиталистического строя.

В мечети воцарилась тишина. Все чего-то ждали. У некоторых в смятении сжалось сердце, кое-кто ликовал про себя – надеялся получить долю из отбираемого имущества зажиточных, другим казалось, что вот-вот разверзнутся небеса и падет на грешников кара божья.

Кашфулла вжался в стену, будто зайчонок, шарахнувшийся от волка. Он боялся попасться на глаза и Абдулле, и Муратше, старающемуся выглядеть спокойным. И все же ему захотелось встать и, помянув голодные годы, сказать теплые слова в защиту Муратши. «Остынь – если Муратшу прогонят, Абдулла мне его малый дом обещал, – попытался он успокоить себя. – Кинешься какого-то кулака защищать – можешь и сам в Сибирь загреметь. Вообще-то Абдулла верно говорит: почему это у одного мужика должно быть две жены, два-три дома?.. Хватит, распоясался совсем…»

– Прогнать их надо, прогнать! – шумел народ.

– Правильно!

В эту минуту попросил слова Муратша.

– Ну что, дадим? – обратился к собравшимся председатель. – Давай, потехи ради, что он нам, интересно, скажет, может, извинится, умолять будет, поплачет?

– Прогоните меня – так прогоните, готовое решение теперь не изменишь. – Муратша был спокоен. – Одна-единственная просьба у меня – чтоб выслушали немного, не прерывали…

– Давай говори…

– Наверняка никого из вас больше не увижу. Да и невелика печаль. В детстве мы с тобой, Ишми, коли помнишь, и с тобой, Насип, все об одном голову ломали: как смогли царские войска невесть откуда нагрянуть и Салавата в пещере схватить? И когда подрос, не переставал удивляться. У башкира ведь земли немеряно. Но почему Салавата, Батыршу, Бэпенея, сотню других батыров все равно поймали? Потом понял: да их, оказывается, не царские прихвостни, не пришлые чужаки выловили, а помогли поймать свои же башкиры! А остальные попросту промолчали, молча соглашались, значит. Я одно понял: народ, где один поедает другого, – раб! А раб, не желающий выходить из рабства, – вдвойне раб! Он никогда не сможет жить по своей воле, никогда не встанет на ноги. Нынче тоже некоторые из вас ухмыляются, а не чуете, что землю у вас отнимают, за которую наши деды-прадеды тысячи лет кровь проливали. Знаю точно: дома, которые мы, по-вашему, кулаки (неважно, русские или башкиры), построили, когда-нибудь развалятся, добро истреплется, а вы так и не поймете, что разбогатеть можно только трудом постоянным, прибавляя копейку к копейке. Если среди вас кто-нибудь чуть богаче станет, возненавидите таких. Так и будет продолжаться эта чехарда, покуда свое рабство не осознаете. Когда всех мулл, которые совестью народа были, богачей, своим трудом разбогатевших, и самых образованных людей нации перестреляете, сошлете в Сибирь, а сами превратитесь в стадо тупых баранов и ничего вас не проймет, кроме кнута пастуха…

– Хватит! Прощайся и… – Абдулла вскочил с места.

– Сегодня вы нескольким своим аульчанам приговор вынесли. Не себя, а этого вот непоседу Исянгула жалко. Кем он был лет пятнадцать назад? Таким же бедняком, как вы. А почему разбогател? Потому как день и ночь работал, загодя думать умел! В голодную пору кто вас от смерти спас? Молчите. А я скажу: те самые люди, которых вы в список внесли! И кого спасли? Тех, кто нынче решение вынес. Брюхо-то хлебом насытить можно. Но вы сейчас ненасытные! – В груди Муратши что-то свернулось в комок, сердце невыносимо больно кольнуло. Он почувствовал слабость. И все же хотел договорить: – Вы, как крысы в бочке, что друг друга поедают…

Собравшиеся зашумели:

– Хватит!

– Прогнать, и с концами!

– Пускай договорит!

Посреди криков и возгласов послышались отрывистые слова Муратши:

– Не на Советскую власть я в обиде, а на вас… – Он поперхнулся – не хватало воздуха. Расстегнул верхние пуговицы на рубахе. – О завтрашнем не думаете, а ведь засуха близится… В душах засуха…Го-о-олод…

У Муратши помутнело в глазах. Лица вокруг медленно заволокло туманом. Что за чертовщина, лица аульчан, близких людей начали кривиться, принимать разные обличья. Крысы… Голодные крысы ползут к его горлу… Беги, Муратша, беги! Он тщится бежать – ноги не слушаются, дыхание перехватывает. Муратша полетел в пропасть, нет, на дно огромной черной бочки…

Бросившиеся на помощь Хидият, Идрис и Исянгул еле вынесли Муратшу из беснующейся толпы, уложили на землю. Идрис, вспомнив выученное в плену, попробовал надавить ему на грудь, вдохнул в рот воздуху…

 

…Гостевой дом Муратши освещали несколько ламповых пузырей. Подле уложенного на доски покойника всю ночь просидели почитавшие его аульчане, родственники, дети и две беззаветно любившие жены.

Народ разбредался из мечети за полночь. Кто-то шел мимо дома Муратши молча, кто-то шушукался. Но никто не вошел. Им было страшно. Нет, не покойника они страшились, а своих живых аульчан – друг друга боялись…

 

Когда полумесяц рухнул…

1932 год, сентябрь

– Ата-ай, не запирай, пожалуйста, не запира-ай…

Кашфулла положил длинную поперечину на входную дверь и повесил огромный замок, когда-то висевший на мугэзее.

– А-та-ай… И я пойду-у… Я же пионе-е-ер!

– Мал ты еще, чтоб грех на душу брать, улым, лучше не ходи, – с этими словами отец, широко шагая, двинулся в центр аула. За ним, спотыкаясь, поспешила Хаерниса.

– Может, напрасно мы сына заперли, а, Кашфулла? – Хаерниса пыталась как-нибудь умаслить мужа. – Дитя ведь еще, что он понимает. Постоял бы в сторонке…

– Хаернис-са! И без того душа болит, а ты мне соль на рану сыплешь.

Все-таки Кашфи и сам начал сожалеть, что закрыл сына. Внутренний голос нашептывал: «Пускай идет, посмотрит, какой грех совершают, самый край изуверства, верх невежества увидит». Вдруг он резко повернулся назад и кинул жене ключ от большого замка. Ключ с повязанной красной тряпкой упал Хаернисе под ноги. Женщина обрадованно поспешила домой.

Возле мечети, выложенной из природного камня и крепкого самана, негде было яблоку упасть.

Кашфулла думал, что народ загалдит, не даст ни минарет обрушить, ни мечеть клубом сделать. Но здесь не было слышно ни звука. Каждый словно воды в рот набрал. Одни лишь лица выдают озабоченность. Зато Абдуллу, комсомольца Мансура-Револа и других юношей переполняет радость. Что ни говори, будет клуб, место, где смогут собираться, играть и плясать!

– А Вильдан где?

– Вильдана не видать…

Собравшиеся принялись перешептываться. Сами задались вопросом, сами же нашли ответ:

– Вроде как болел…

– Чего ему болеть, видели, как из аула выходил…

Нет, он не болел и из аула не уходил. Вильдан с самого начала был против обрушения минарета. И на последнем заседании ячейки решительно воспротивился закрытию мечети и ссылке Исянгула. Однако Садриев его быстро остановил: «Кто не с нами, тот против нас». То есть, против Советской власти… В душе Вильдана что-то надломилось. Особенно когда сослали друга детства Исянгула. Взгляд друга, умоляющие глаза его детей и жены… Больно вспоминать…

Вильдан потянулся к бутылке. Когда шайтанское зелье, влившись в кровь, прояснило голову, Вильдан с грохотом ударил кулаком по столу: «Не-ет, не дам! Не дам свалить!!!»

Дверь мечети широко распахнулась. Оттуда вышли Абдулла, районный представитель Садриев, предводитель комсомольцев Мансур-Револ и Саит, державший в руках бумаги и чернильницу. Перед крыльцом поставили небольшой стол. Возле него – три стула. Саит сел с одного краю. Поставил перед собой чернильницу, расправил бумаги. Посередине уселся Садриев. Абдулла не стал садиться, комсомольский вожак тоже нырнул в гущу народа, вернее, молодежи, и, размахивая руками, принялся что-то объяснять.

– Товарищи, – начал Абдулла. – Сегодня мы собрались здесь, чтобы ощутить настоящую свободу и разорвать последние оковы. Вера тысячелетиями подавляла наш народ. Делала женщин рабынями мужчин, а мужчин – рабами Аллаха. Наконец-то мы поняли: у нас одна дорога – построить развитой социализм, твердыми шагами идти к коммунизму. А на этом пути старые взгляды только мешают. Теперь мы должны освободиться. Это юное поколение, – он указал на выстроившихся перед толпой детей в красных галстуках, – должно жить при коммунизме. Минарет мечети будет повален и выкинут возле кладбища. Затем сожжем книги, рукописи муллы и кулаков. Когда откроем клуб, привезем новые книги, что по-новому жить учат…

Мансур с двумя комсомольцами распилил «ножки» минарета, прикреплявшие его к кровле. Потом снаружи несколько раз обернули минарет длинным арканом и спустили конец веревки на землю.

– Тяните, пускай валится, – послышался голос, в котором приказ смешался с просьбой.

То был Мансур-Револ. Сам, видимо, из страха остаться под минаретом отошел аж на другой край крыши. Собравшиеся, чтобы не увидеть падения минарета, отворотили лица, словно надеялись так отстраниться от большого греха. Снизу пятеро-шестеро комсомольцев потянули аркан. Однако – что за чудо! – минарет, несмотря на спиленные «ножки», не сдвинулся с места. Все поразились: откуда взялась сила, способная удержать минарет, – с самих небес или от людей, сохранивших веру в душе?

– Все спилили? – послышался удивленный возглас снизу.

– Все, – растерянно ответил Мансур. – Сейчас посмотрю еще.

Мансур снова проверил свою работу. Все сделано как надо, больше удерживать нечему. Ага, осенило его, надо лошадью потянуть! Впрочем, Абдулла смекнул это раньше него. Потому послал за лошадью парней. Что за чудеса: племенной жеребец, когда-то стоявший в стойле Муратши, воспротивился тому, чтоб его запрягли и привязали гужи к аркану. Подводят его под аркан, а он, противясь, уклоняется в сторону. Даже животинка не хочет идти на грешное дело…

Воспротивился не только жеребец. В этот миг, ошарашив собравшихся, на середину площади вышел Вильдан. В руке – именной револьвер, подаренный ему, когда был помощником командира партизанского отряда.

– Абдулла, Садриев, – крикнул он во всеуслышанье. – Распускайте народ! Я минарет валить не дам!

– Брось, не дури, Вильдан, бросай оружие. – Садриев медленно зашагал к Вильдану. Левой рукой размахивал в воздухе, правая рука – на кобуре. – Не валяй дурака. Иди домой, отоспись. Ну, погорячился малость, с кем не бывает. Пойми, мне тоже мечеть жалко. Но так надо. Партия требует…

Вильдан не ответил. Не опуская револьвер, несколько раз повернулся на месте и, расстреляв из оружия все патроны в воздух, обессиленно сел на землю и зарыдал взахлеб, как ребенок.

Садриев по-отечески прижал его голову к себе, погладил по волосам.

– Просто ты устал, умаялся, иди, партизан, отдохни дома. Я не буду об этом сообщать в район. Иди домой, дружок…

Вильдан плакал. Из-за минарета ли, или ощущения своего бессилия, или от переживаний за судьбу Исянгуловой семьи… Да он и сам того не понимал, настолько все перепуталось, перемешалось в голове…

Народ зашумел. Поглядеть со стороны – будто пчелиный улей: общий гул есть, а отдельных звуков не разобрать. Похоже, хватит одной палки, чтобы разворошить этот муравейник, готовый вот-вот взорваться. Это стало ясно и Абдулле, и Садриеву. Потому обоим хотелось скорее покончить с делом. Племенного жеребца Муратши так и не заставили слушаться, увели обратно. На его место привели послушную, кроткую кобылу, накинули на нее хомут. По обе стороны хомута привязали два конца обвившего минарет аркана.

Не выдержавшая удара по хребту лошадь устремилась вперед изо всех сил. Хомут ее заскрипел, вытянувшись назад, согнулся, но кобыла не смогла сдвинуться с места. Ее снова и снова стегали по хребту. Минарет задрожал и подчинился силе притяжения земли… Напуганная грохотом кобыла, роняя пену через удила, двинулась в сторону кладбища. За ней поволокло недавно еще высившийся минарет…

Несколько парней дотащили минарет до кладбища. Оставшиеся принялись выносить на улицу бумаги из мечети. Вскоре скопилась целая гора бумаг, религиозных книг, молитвенных ковриков… Добавили еще что-то: то было завернутое в тряпку шэжере аула.

– Шэжере… – прошептал Идрис. – От колена к колену передавали. Его мне Гайса-агай как-то показывал. До войны еще, в детстве…

Идрис устремился вперед. Но Зулейха удержала его.

– Не ходи, Идрис, у меня копия есть… Не кличь беду на свою голову.

Но тут случилось неожиданное. В кучку пионеров, суетящихся возле приготовленных для сжигания бумаг, метнулся Нажметдин и махом вырвал сверток с шэжере. Не успели те опомниться, как он стремглав побежал в сторону улицы.

– Догнать его? – оглянулся на Абдуллу Мансур. – Мы мигом.

– Ладно, не нужно, из-за старого тряпья праздник не порть. Поджигай что есть.

Два родных брата… Один, старший, поджигает Коран и другие книги, второй – средний, Нажметдин, – крепко сжимает под мышкой тряпицу с шэжере и бежит по улице. Ох, этот мир…

Бумаги сгорели. Остатки их развеяло ветром в стороны, раскидало под ноги собравшимся. Коран, религиозные книги, соглашения о сдаче земли в аренду, ответы его величества царя на обращения башкир, сведения о рождениях и смертях… Все сгорело…

Садриев подошел к Абдулле. По-братски обняв его, положил жирную, тяжелую руку на плечо. Сердце председателя Совета бешено забилось: неспроста, ох, неспроста так поступает районный начальник. Предчувствия оправдались. Садриев отвел Абдуллу в сторону.

– Абдулла, я тебя, считай, больше десятка лет знаю. Честный ты большевик, даже грамоты не ведая, у Кэрелек Советскую власть установил. Теперь и уровень сознания выше, да еще учиться собираешься…

– Что вы этим хотите сказать, товарищ Садриев?

Садриев не ответил. Достав из внутреннего кармана костюма стопку бумаг, протянул Абдулле. Председатель внимательно прочел написанное. В некоторых местах колебался и останавливался. Районный начальник продолжал молча ждать.

– Так-то вот, браток, не исполнить никак нельзя. Партия без повода не потребует. Товарищ Сталин уже давно говорит о необходимости создания в стране хлебного фонда.

– Но ведь…

– Ты что, в решении партии сомневаешься?

– Не-ет, товарищ Садриев, все понятно. Но поймите, на каждого члена колхоза и артели трудодень – четыреста грамм? Вот что непонятно. Ведь колхоз только-только образуется, у народа и ста трудодней не наберется…

– Сколько трудодней на сегодня есть, за каждый день по четыреста грамм – и баста. – Садриев посмотрел Абдулле прямо в глаза. – Все зерно из мугэзея сдать государству! Выскрести до единого зернышка! Понятно?

– Да-а… – протянул Абдулла. – Получается, коли будет пятьдесят трудодней, колхозник получит в год всего-то два центнера – четыре мешка зерна… И все! А ведь у большинства по пятеро, шестеро детей … Чем будут целый год кормиться? Да еще столько налогов: мясо, яйца, займы – не пересчитать…

– Вот смотрю я на тебя и поражаюсь: куда делся верный делу революции Абдулла? Изменился ты, туган, изменился… Человечным стараешься прослыть… Лучше о семье своей подумай. Если тебя вслед за кулаками в Сибирь отправят, что с ними-то будет?

Председатель Совета промолчал. Лишь кивнул головой: мол, решение партии выполним. И правда, из-за чужих животов не упустил ли он из внимания собственную семью? А зерно следует отправить, от беды подальше, с завтрашнего же утра. О будущем годе, как говорится, пусть ишак позаботится, надо будет – семена выделят…

…Раздав по четыреста граммов за трудодень, оставшееся зерно погрузили в мешки, а мешки – в телеги. Обоз с лозунгами «Вперед, к коммунизму!», «Колхоз – государству!» и красным знаменем двинулся по направлению к станции.

 

…Степь затянуло пеленой. Не видевшая засухи больше десяти лет, она заволновалась седыми ковылями, словно море. Внезапно появились вихри и, затягивая в себя все, что встречалось на пути, поднялись высоко-высоко.

Скоро наступит октябрь, а ни капли дождя – не к добру это, предвещали старики. Другие сетовали, что причиной тому – не находящие успокоения оскорбленные души Гайсы-муллы и Муратши и заброшенный подле кладбища минарет…

…Поверх степи – пыльный буран. Стоило посеянным ранее озимым проклюнуться, как бешеный ветер вырвал их с корнями и погнал, забросил тоненькие, несмелые росточки ржи невесть в какую даль… На пороге был 1933 год – год жесточайшего голода…

Мугэзей был пуст…






1 Зухра-звезда – башкирское название звезды Венеры.



2 Абыстай – жена муллы.



3 Талак (араб.) – в исламе объявление мужа о разводе.



4 Дин (араб.) – вера, религия.



5 Устабика (башк.) – жена муллы.



6 Вагаз (араб.) – назидательная речь, проповедь имама перед молитвой.



К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера