Ариэла Меламед

ИЕРУСАЛИМ: ПОЭТЫ И СУМАСШЕДШИЕ. Этюды

                                        



Знаете ли вы, что такое иерусалимский синдром? Не все ещё в курсе. Такое хорошее название для фильма, книги, песни, пожалуй, и дерево так можно было бы назвать... Но это просто диагноз. Когда люди приходят в Иерусалим, приближаются к Стене Плача и внезапно чувствуют себя пророками, иудейскими царями, Марией Магдалиной… Их лечат, потом возвращают к родным пенатам, и всё проходит, психика восстанавливается.
А другие люди живут в Иерусалиме на постоянной основе, чувствуют себя по-всякому, а иногда пишут стихи.
На первый взгляд, поэты и сумасшедшие – разные понятия, отдельные группы альтернативных людей. Зато на второй  – вдруг замечаешь, что норма – показатель сумасшествия другого рода. Когда человек непонятно почему не пишет стихов…
Иерусалим притягивает людей, морочит им голову, прикар-манивает, намагничивает светом… Человек задирает голову вверх и сонастраивается как умеет. Если он при этом пишет стихи, ему бывает в чем-то легче, ненадолго – когда разорван-ный мир вдруг собирается в гармонические строки. Хотя это не-заметно реальному миру, но он меняется благодаря поэзии…

---------------------

В середине прошлого века по святому городу бродила уди-вительная Эльза Ласкер-Шюлер.
В Германии она была широко известна как величайшая из поэтесс того времени. Ее не защитили от нападения штурмови-ков ни удивительные стихи, ни престижная литературная Клей-стовская премия, ни загадочный шарм, иссиня-чёрные глаза...
Она оставила Германию и перебралась в наши края. В Ие-русалиме могла ночевать на скамейке в парке, выглядела экст-равагантной дамой, то ли хиппи, то ли сумасшедшей, – широкие юкки-брюки, броская бижутерия, шляпка, мужские ботинки, то ли лохмотья, то ли драпировки…
Тино из Багдада, Черный Лебедь, Царевич Фиванский Юсуф, пряные стихи на немецком, восточный орнамент, еврей-ская фантазия, поэтический призрак Старого Иерусалима…
Жаль, что Эльза Ласкер-Шюлер  не говорила по-русски, ина-че могучая закваска русской культуры удержала бы ее на краю… или не удержала бы.
Кто поймет этих поэтов.

Иногда они выглядят достаточно вменяемыми, ходят на ра-боту, платят налоги. Невзирая на космос, который внутри тебя живет по своим законам…
Потому что поэзия – это роман со словом.

Вот они, поэты Иерусалима, всего несколько драгоценных камней из моей сокровищницы, строфы иерусалимской поэмы…

Игорь Бяльский


Я тоже Иерусалим, не плачь, но помни…
И. Бяльский.

Со стороны отдельные поэты выглядят вполне упорядочен-но. Брюки гладят. Записывают всё в амбарную книгу. Но всё это только видимость, в сущности, все поэты – безумцы, гуляющие над бездной… Слово в тебе не проступит, если ты не оторвешь-ся, во всех смыслах этого выражения, а местный колорит отте-няет ситуацию. Небо близко, трудно не заметить…
Ташкентский представитель иерусалимского космоса – Игорь Бяльский. Он одновременно и исключительно профессиональный, точно чувствующий слово, редактор «Иерусалимского журнала», объединяющий поэтов и художников, притягивающий людей в Ткоа – накормить, поднять бокал за Иерусалим…

объятый осенью и зимой и лета не так легки
но я вернулся домой домой где светятся огоньки
на юдо-юдо-восток в холмы что к небу взошли гуртом
и здесь хватает кромешной тьмы но светится отчий дом
мой дом куда я привел отца и брата и сыновей
и что гадать о конце дворца правей он чуток левей
какая разница новый год минувших столетий ряд
когда от века не ждут погод ни пальма ни виноград

Бяльский не смотрит в бездну, – он строит храм, зажигает свет, «звёзды летят во тьму, в небо летит рассвет», прихо-дит мотив, простой и невероятно сложный – о прошлом, о буду-щем и о себе самом…

Душа, изведавшая плен,
окаменев до самых пят,
одушевляет и бетон,
тем паче – камни.
А что?.. Они-то и парят
и светятся во тьму долин.
Я тоже Иерусалим –
не плачь, но помни.
Некоторые поэты Иерусалима чувствуют себя отцами и кор-мильцами, осознают ответственность за свой народ – по край-ней мере, чтобы был накормлен и напоен, это у них в генах.
Возможно, напрямую от царя Давида. Или царя Соломона.
А в стихах своих Игорь Бяльский – натуральный пророк. Ко-гда-то он написал в стихотворении «Шма Исраэль» следующие слова:

Когда взойдет непроезжий знак
И солнце зайдет в тупик

Потом появилась «Дорожная карта» – натуральный непро-езжий знак для нашей страны…
Тогда произошла совершенно мистическая история с этим стихотворением-молитвой «Шма Исраэль». Подожгли машины на тесной улочке Нахшон, где тогда жил поэт и редактор. Машины стояли тесно, в ряд, всё легко могло вспыхнуть… но сгорело все-го две машины. Одна из них – Игоря Бяльского.
В багажнике уничтоженной машины уцелела чудом обложка журнала, и на ней – вот это стихотворение:

ШМА ИСРАЭЛЬ

когда взойдет непроезжий знак
и солнце зайдет в тупик
и рок зажжет негасимый зрак
и друг покажет язык

и громко скажет вчерашний зэк
утрись мол и знай шесток
и вмиг восставший из пепла смог
накроет ближний восток

и весь каир вашингтон париж
и ближний и дальний мрак
тебе такой уготовят впрок
что может быть и поймешь

что сорок восемь часов не срок
когда закончился век
и ты никакой им не доктор спок
а сам себе амалек

И еще в том же багажние, где пачки журналов выгорели дот-ла, уцелела книга стихов Юлия Кима, который был и остается российским поэтом, бардом, драматургом – но, обретя Израиль в качестве второго дома, стал истинным певцом Иерусалима.
Возвращаясь из московского дома сюда, в дом свой ближне-восточный, чувствует кожей и происходящее здесь, и резонанс времен, и воздух, «дыханья гор пьянящий запах, и сосен тихий сон»… как писала и пела Наоми Шемер в переводе Инны Ви-нярской.    
Тогда поэт пишет другие стихи… которые моментально раз-летаются по Израилю и дальше...

  *    *    *
Любимый мой Ерушалаим!
Преславный Иерусалим!
Насколько ты неподражаем,
Настолько ты неповторим!

Твоя краса,
Твои руины,
Ста языков конгломерат,
И эти лысые вершины,
Отвсюду видимые над!

Воображение поэтово,
Глотай историю живьем!..
Да только до всего до этого
Нам дела нет.
Мы здесь живем.

А его перевод псалма Давида – настоящая молитва Иеруса-лиму, одна из прекраснейших песен, посвященных городу, дос-тойная лютни Давида, и мотив композитора Дашкевича – близ-кий сердцу…

ПСАЛОМ 137

Там, возле рек Вавилонских,
Как мы сидели и плакали.
К нам приходили смеяться:
«Что вы сидите и плачете?
Что не поете, не пляшете?»
Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слёз?


Михаил Генделев


...все-таки жизнь длинна, лемуры мои, и так длинна,
что к середине ее забываешь и речь о ком.
М. Генделев


Михаил Генделев приехал в Иерусалим раньше нас всех. Ну, не считая Гришу Люксембурга, Исраэля Малера и царя Да-вида. Хотя иногда кажется, что уже в эпоху царя Давида Генде-лев тут прохаживался, курил, учил местных людей готовить, но они не прислушивались, в этом всё и дело…
Слушали бы Мишу, может, и скитаний было бы поменьше… хотя, с другой стороны, материал для слова был бы совсем дру-гим.
О поэзии Генделева писать безумно трудно – а после Ми-хаила Вайскопфа вроде и ни к чему… я просто так, кругами и поблизости от мансарды, где он витает до сих пор, говорит, ку-рит, читает…
В ближнем небе Иерусалима по-прежнему летает знамени-тая генделевская «бабочка»:

Со стен
отличным был вид всегда
как
– туман им пыль –
из долин земли
медленные
камней стада
поднимались в Иерусалим.
Посмотреть
так смерть
несомненно сон
но тот
что снится себе сам
так я и записал
но прошел песок
и забыл я что записал.

Генделев приехал из Питера, требовательного к себе, к сло-ву, заставляющего быть самим собой, невзирая ни на что…
И первую свою книжку «Въезд в Иерусалим» поэт просто выкинул из своей жизни, перечеркнул. Потому что восприятие поэтического ленинградского мальчика, вдоволь начитанного, приподнятость слога, красота-страсть-восторженность – все это ушло начисто.
Мощная волна иудейского ветра, замешанного на востоке, войне, пустыне, перевела его совсем в иное состояние. Камер-тон изменился.
Не говоря уже про двести опечаток, которые вынести было невозможно…
Остальные его книги совсем другие, каждая – отдельный праздник.

И
еще о любви
о моя погибель
и еще немножечко
и
тишины
смерть
сидит в пустыне
лицом в Египет
босы-ноги
на край
войны
ветер лает
шакала носит
караван горбами гружен надежд
смерть
сидит
в пустыне
лицом
с
глазами
открытыми
во
соляном дожде
на базаре купила она с бирюзою
где саму
купил ее до войны
офицерик местного гарнизона
так
и не выскочивший в чины.

Ливанская война, между смертью и любовью… жизнь – в Мишиных стихах чувствуют себя вольготно. Они тут прописаны. Со смертью он беседовал загодя напрямую… и авангард в его стихах – необходимая форма для беседы.
Я бы сказала, что много Испании в его стихах – не поэтиче-ской, а как мироощущение – когда все предельно на грани, меж-ду бездной и бездной, как в танце фламенко.
Он и говорил, как готовил жаркое – вкусно, вовремя и с пер-цем. А вот прозу свою вообще не ценил, так, высказывался по разным поводам, на пару книг – и оторваться невозможно от этой интонации, ироническая проза для такого мощного серьёз-ного поэта – просто аперитив перед основным блюдом…
Стихи его – грандиозное пространство, которое втягивает, заставляет слышать по-иному, слова оживают прямо перед то-бой, оставляя реальности декорации для стиха Михаила Генде-лева…

Дмитрий Кимельфельд


Что касается иерусалимского синдрома, то не так давно мы с поэтом и бардом Дмитрием Кимельфельдом имели честь при-сутствовать на съезде психиатров. Темой съезда был именно иерусалимский синдром.
О нем читали доклады, говорили уважительные слова. Не ка-ждый город способен пробудить в человеке неведомое, неожи-данные воспоминания о прошлых жизнях, желание стать вровень с небом, сдинуться с катушек – подойдя к Стене Плача…
Уместно на съезде прозвучали стихи Кимельфельда про бе-лого ослика… от лица человека, ударенного иерусалимским синдромом:

Наконец нашел я белого осла.
На горе Масличной, где фигушка росла.
Оглядел окресности,
Ах! Что у нас за местности!
Невозможно справиться с этой лепотой!
И  пришпорил ослика
Ярого агностика,
Голою,  как  правда, вымытой  пятой.

Да мне до лампочки Хамас и Папа Римский
Ждет за углом меня синдром Иерусалимский.
Не надо пива мне, не надо рому.
Налейте лучше моему синдрому…

Многоликий, неожиданный, многозвучный Дмитрий Кимель-фельд, как горная река из Грузии… хотя родом он из Киева, хо-дячий путеводитель по Иерусалиму и нескольким европейским странам. Удивительным образом его знания о мире насыщают его поэтический космос сопряжениями неожиданно разных по-нятий, звуков, слов…
Кимельфельд – удивительный, настоящий лирик, Киев рас-цветает каштанами, память пахнет мамиными булочками, а в Иерусалиме расцветает миндаль, и память утихает…

Прошлого мне не жаль,
Век завершил полет.
Видишь – цветет миндаль
Около Яффских ворот.
Ветки короткий взмах,
Век – это только миг.
В жарких чужих словах
Вязнет сухой язык.
Только себе не лги,
Время неумолимо.
Память, мой пес, беги –
Прочь из Ерусалима.

Словно четверг к среде,
К камням его тянусь.
Кто я, зачем я, где,
Сам ли себе я снюсь?
Жил ли когда-то я,
Падал на землю снег,
И замирал в полях
Поздних трамваев бег?..
Было ли, чёрт возьми,
Или промчалось мимо?
Память, мой пёс, лизни
Улочки Ерусалима.

О, Стена плача, к ней
Я припаду щекой.
Меж роковых камней
Ищет душа покой.
Экая невидаль...
Ну, поболит, пройдет.
Видишь – цветет миндаль,
Видишь – миндаль цветет!
Все, что любил, – забудь,
Сгинет неумолимо.
Память, мой пес, твой путь –
Улочки Ерусалима...

Иногда кажется, что Дмитрий – каскадер, со своими прыжка-ми в неведомое, но на самом деле бездна – не для него, его стихи – очень земные, и эквилибристика – словесная, он очень твердо стоит на земле…
В других стихах он – хулиган, жонглер… собирает свой «ку-бик Рубика» по только ему самому ведомым законам, и эта скрытая игра придает дополнительное звучание его стихам.

Там Гоген восклицал: «Пуркуа?..»,
Взяв туземку повыше колена.
Пил коктейли из фея хуа.
И картины писал – под Гогена.

А настоящие иерусалимские сумасшедшие (не поэты, хотя иногда выглядят похоже) ходят, пританцовывая, часто сами с собой горячо разговаривают о неведомом, иногда поют в авто-бусе (не поверите – бывает, что псалмы Давида).
Пестрые птицы, наполовину улетевшие в иную реальность. Это чистая случайность, что они не пишут стихи, – выглядят как странное стихотворение на неведомом языке.
А мы тщательно маскируемся, переходим улицу на зеленый свет, не танцуем в автобусе, не поем просто так, заходя в гас-троном…

Евгений Минин


Удивительно то, что в Иерусалиме существует пародист, очень приличный человек. Я подозреваю, единственный на весь Израиль – я имею в виду жанр пародии…
Этот город не располагает к шуточкам, в отличие от, скажем, Тель-Авива, тем не менее Евгений Минин живет и пишет стихи и пародии именно здесь.

                 ОТРАЖЕНИЕ
    Все в совершенстве удались природе,
      Лишь мы какой-то полуфабрикат.
                                                          Илья Фоняков

Все в совершенстве делает природа
На что ни глянешь – радуется взгляд.
Лишь сотворен поэт страшней урода,
Неполноценный полуфабрикат.
Полуслепой, в жилетке из вельвета,
Сидит, горбясь до пятых петухов.
Ах, не смотритесь в зеркало, поэты,
Во время сочинения стихов.

Серьезный человек, преподаватель, редактор журнала «Ли-тературный Иерусалим» и альманаха «Иерусалим улыбается», он продолжает прекраснейшую плеяду пародистов – от Алек-сандра Архангельского, Александра Иванова.
Правда, Минина зовут Евгений. Это сближает его с наукой евгеникой… хотя не обязательно. Науку он, если понадобится (если к бою призовет строка), отпародирует, метко, хлестко и точно. Но, кроме того, Евгений и лирический поэт, очень орга-ничный, теплый, настоящий.

От полустанка Детство
                                 до остановки Старость
проехали со свистом –
                                       на сленге говорят.
Вперед смотреть не тянет –
                                    там ерунда осталась,
да и кругом все реже друзей нестройный ряд.
В свободную минуту спешу за стол усесться
и знаю, что не надо в вагонный микрофон
мне объявлять,
                     что следующая – остановка Сердца,
где Бог – печальный стрелочник –
                                                отцепит мой вагон…

Лорина Дымова


Лорина Дымова – маститый литератор, кавалер ордена Ки-рилла и Мефодия, автор  многочисленных сборников поэзии и прозы, пишет точно, изящно, легко.
Отточенные строки, легкие мячики, неожиданные рифмы, звонкий мотив.

Кто проживает в Нидерландах,
должны заботиться о гландах,
мороженым не увлекаться,
в жару не пить коктейль со льдом.
Легко представить нидерландца
в бою, в труде и в вихре танца,
а вот на полюсе, на льдине –
с большим трудом,
с большим трудом.

Бесконечное лето переходит в бесконечную осень, холод, промозглая сырость... только стихи и греют. Хорошо бы ещё ме-ховые рукавицы, но в них печатать неудобно… компьютер – это наше всё.
Лорина Дымова бесконечно музыкальна – оттого ее стихи поются сами собой, призывая к жизни мелодии, о которых автор музыки (я) еще минуту назад и не догадывался, а вот открылся стих на первой же строчке – и интонация сама ведет за собой. Для меня это – загадка.
Эти стихи сами поворотом ключа включают музыку, и жизнь тут же начинает звенеть другими нотами, то есть ключ оказыва-ется скрипичным, кто бы мог подумать…

Как хорошо, что мы разнообразны:
Умны, глупы, красивы, безобразны.
Что ничего на свете не напрасно,
И что Ньютон придумал свой бином,
Что может стать судьбой любой прохожий.
Мир многолик, и клясть его негоже.
Он так прекрасен – что мороз по коже,
И зябко на ветру его шальном.

Зинаида Палванова


У Зины Палвановой окружающий мир – это дом, весь, цели-ком, со всеми его заборами и кошками, быт становится поэзией на каждом шагу, вместе с его мельчайшими подробностями.
И кажется мне, что вот это и есть гармония дома-храма-жизни, когда живет поэт, поет о своем – и мир вокруг него ста-новится храмом.

ВОСХОД СОЛНЦА НА МЕРТВОМ МОРЕ

Дорога забирается все выше.
В окне все меньше плотных берегов,
все больше далей, бликов, облаков –
и вот одна неизъяснимость дышит
без очертаний, словно без оков.
Как музыка, приходит беспокойство.
Растет восторга бессловесный ком.
Что там творится, за моим окном?
Прогалина божественного свойства
сигает в мое сердце прямиком!
Все розово и серебристо-зыбко.
Здесь море Мертвое, здесь край земли.
От смерти жизнь попробуй отдели...
И солнышка младенческая зыбка
витает откровением вдали.

Мне кажется, что Зина Палванова похожа на свои стихи. Они вбирают в себя мир. Они подробны и застенчивы, и одновре-менно очень четко выстроены, в них жизнь и мудрость, сочувст-вие и искренность…


*   *   *
Вновь уловом себя удивлю
из практически невозможного.
Счастье – цирк. Я его ловлю
из подручного, из подножного.

Словно шар Пикассо подо мной.
Клея жизнь из мгновенного крошева,
я верчу неустойчивый шар земной
ожиданьем хорошего.

Ася Векслер

Ася не только поэт,  она – художник, гравёр, даже вошла в антологию «Всемирная гравюра на дереве в XXI веке», иллюст-рировала массу литературы – а стихи ее – органичные, истин-ные, мудрые…
Словно старые знакомые, с которыми и встретиться всякий раз так славно, и говорят они о чем-то очень близком… кажется, что их не читаешь с листа, а они звучат эхом в твоем простран-стве…


Отстранив года и числа,
не усматривая смысла,
ускорять износ,
хорошо бы научиться
к этой жизни относиться
не вполне всерьез.

Притомясь, ослабить вожжи,
не считать, кто сколько прожил,
много ли успел;
наконец, сменив повадки,
меньше печься об остатке
планов или дел.
Не ловить судьбу на слове,
не гадать, что уготовил
вечный небосклон.
А еще бы научиться
проще к смерти относиться:
был – да вышел вон.





Семен Гринберг

Когда-то по Иерусалиму гулял Иван Бунин, и даже Самуил Яковлевич Маршак написал о нашем городе дивные слова, но были они туристы, в отличие от, скажем, царя Давида или Игоря Губермана, иерусалимских поэтов…
У живущих и пишущих в Иерусалиме этот город проник в ор-ганизм естественно, как вдох и выдох, дыхание и слово… Иеру-салимская шварма легко принимается телом и духом, а запах за-атра у стен Старого Города, прогулки у вечности под боком, ча-шечка кофе с кардамоном вблизи Яффских ворот…

Едва протиснулись с Европы облака,
Пришел февраль и поменял погоду.
Последние два-три, нет, все четыре года
Ни сна, ни дождика измученной душе.

Намедни два знакомых мужика,
Один с Бейт-Шемеша, другой совсем из Лода,
Судили обо всем, про огурцы и воду,
И оба заикались, как Моше.

Семен Гринберг – поэт иерусалимских автобусов, неспеш-ных бесед, прогулок по Яффо, у которого сиюминутное, словно вдруг протертое стекло, ослепительно сияет, отсвечивая солн-це, под особым углом…
Поэт идет сквозь пространство, вроде не глядя под ноги, но пространство подкрадывается, заглядывает в глаза – и летит дальше совсем в другом обрамлении, потому что словами всё иначе, и дышится по-другому. И всё собирается в одно – время, беседа, рассыпанные маслины на асфальте…

Угадай в этой женщине ту, что сбегала с холма,
У подножья которого некто разбил виноградник,
Про который позднее она рассказала сама
В тонкой книжке, известной под именем Шир а-Ширим,
Поминая и то, что не ведает дамский угодник
Из Меа Шеарим.

О, конечно, во все времена были все разновидности лиц,
Но вкус времени выделит только одну, как явленье погоды,
Потому и стараются им уподобиться с помощью длинных ресниц
И прически, и моды.

И покуда овечка, сие золотое руно,
Повторяет движенья, сходившие, в общем, за танцы,
Остальные холмистые девы, отставив мизинцы,
Поглощают вино.
Царь Давид определил Иерусалиму особое место, и Книга Псалмов стала одним из поэтических бестселлеров, читаемых по сей день. «Зайдёшь в трамвай или в автобус – люди сидят и чи-тают», – как-то сказал нечаянно поэт Бяльский про эту книгу. Царь Давид пел свои стихи под «киннор» – то ли лютню, то ли лиру…
Русские поэты Иерусалима настраиваются по этому звуку, слышат ее в себе, отвлекаясь на оплату счетов, заботу о близ-ких, автобусы и пятничный рынок. Впрочем, у некоторых и рынок оживает в стихах, и крик муэдзина, и звон трамвая, и пение ав-тобуса…

Игорь Губерман

В заключение – несколько слов о поэте Игоре Губермане. Его «гарики», которые как жанр появились достаточно давно, а в Иерусалиме продолжились стократно, доказывают то, что яркие, неожиданные, эксцентричные стихи несут адреналин народу.
Что чувство юмора – то самое чувство, которое возвращает силы жить. Что Игорь Губерман – удивительный и, на мой взгляд, недооцененный литератор, чуткий к слову, и поэтиче-скому, и прозаическому, чувствующий энергетику строки, у кото-рого каждое слово стоит на своем месте – будь то книга прозы «Путеводитель по стране сионских мудрецов» или четырехсти-шия «гарики».

*   *   *
Не в том печаль, что век не вечен, –
об этом лучше помолчим,
а в том, что дух наш изувечен
и что уже неизлечим.

*   *   *
Именно поэты и шуты
в рубище цветастом и убогом –
те слоны, атланты и киты,
что планету держат перед Богом.

До сих пор удивительно то, что стены Иерусалима – на-стоящие, хотя и пахнут временем. Что между камней пробива-ется молодая зелень.
Что – прямые потомки маккавеев, хотя хайфская футболь-ная команда «Маккаби» вполне может продуть тель-авивскому «Апоэлю». Но иерусалимский «Бейтар», поверьте, еще свое слово скажет…