Алексей Гиршович

Опасная книга

 

Два дня я гадал: откуда доносится звон колоколов? Камера с мощными бетонными стенами и полусводчатым потолком была без окон, и лишь двери-решетки пропускали звуки в этот каменный мешок. Но за дверной решеткой были еще стены и еще решетки, и только над прогулочным двориком-колодцем не было крыши.

Когда меня увозили на очередной допрос, я, гремя цепью кандалов, вышел из ворот тюрьмы и зажмурился от ударившего по глазам яркого солнца. После круглосуточного электросвета все предметы и лица сидельцев приобрели множество новых рельефов.

Несколько автозаков стояли на площади под стенами следственного изолятора. Серо-форменный муравейник конвоиров четко и быстро сортировал арестантов по городам, судам и зонам: кого-то дернули на следствие, кто-то ехал на судебные слушания, а уже осужденных этапировали по тюрьмам.

На другой стороне площади, не более чем в ста метрах от меня, высился величественный православный собор. Так вот откуда звон-то шел! Сюда, в тюрьму, меня перевезли из КПЗ ночью. После недели усиленных допросов в полиции я окрестностей не разглядел.

Пока я ждал, когда выкликнут мое имя и укажут на «автобус», я успел разглядеть, как собирается к службе, крестясь перед входом, народ. Сподоблюсь ли я когда-либо еще помолиться в храме, стать причастным Евхаристии среди единоверцев, вдохнуть запах ладана под потрескивание восковых свечей перед образами? После каждого допроса все яснее становилось, что меня ожидает пожизненное заключение, полноценный билет в один конец...

*   *   *   

Миграш русим, Русское подворье – это земельный участок в Иерусалиме, принадлежавший ранее России. Сейчас, среди прочих строений, на этой земле находится и тюрьма – столичный следственный изолятор с одноименным названием.

Но не всегда это здание было тюрьмой – у него своя история.

Царь Александр Второй в середине девятнадцатого века выкупил землю, близ Старого города Иерусалима, под Русскую миссию. Там было построено несколько зданий: православный собор, гостиница для паломников, больница и другие.

Но после ряда войн и прочих политических катаклизмов двадцатого века Россия потеряла почти всю свою недвижимость в Иерусалиме. А название этого места сохранилось на карте города.

 

*   *   *

В камере на двенадцать человек русским был я один. За три недели, проведенные в этой тюрьме, я не встретил ни одного арестанта, кто бы говорил по-русски, только двое-трое надзирателей, родом с Украины, говорили по-русски. Один из них мне и подсказал однажды, что в соседнюю камеру заехал русский сиделец, и посоветовал обратиться к начальнику тюрьмы, чтобы меня перевели к нему. Иврита я почти не понимал, а мой ломаный английский выручал слабо, когда я хотел объясниться с администрацией, выясняя бытовые и прочие вопросы. Немногие и говорили по-английски.

Раз в неделю Хозяин – начальник тюрьмы – делал обход всех камер, и мне удалось добиться его благосклонности на переход в другую камеру. В тот же день мы с «земляком» радостно пожимали друг другу руки. Оказалось, он слышал обо мне и тоже искал возможность сойтись...

Сима был постарше меня лет на десять. Образованный человек. Врач-кардиолог. Он расположился ко мне сразу, и было такое ощущение, что ему сейчас крайне необходим кто-то, кому можно выговорить все наболевшее. А может быть, он просто соскучился по «русской душе». Без какой-либо предварительной приглядки он разом выложил мне не только свою богатую биографию, но и самое сокровенное томление последних месяцев в узах.

Как и я, он эмигрировал в Израиль в 90-е. Приехал с хорошими деньгами. Когда развалился Советский Союз, врачи, как и многие-многие бюджетники по всей стране, бедствовали на нищенскую зарплату. Но при этом публика запоем читала детективы, которые штамповали с завидной продуктивностью никому не известные до того борзописцы. Подобное чтиво в карманном формате издавали многотысячными тиражами. Сима обнаружил в себе талант к такого рода писательству и сумел очень хорошо заработать. Настолько хорошо, что, приехав в Израиль, купил себе домик, а потом уехал в Штаты и сумел организовать свою частную кардиологическую практику. Причем практика эта была своеобразной: он находил и учил желающих покончить с собой больных людей самостоятельно останавливать работу сердца.

С юных лет занимавшийся йогой, он сумел разработать уникальную методику суицида. По сути, он практиковал своего рода эвтаназию, запрещенную в Америке законом. Своих «пациентов» он тренировал и готовил к смерти от нескольких месяцев до года. В самом начале он советовал своим клиентам, как правильно оформить договор о страховании жизни, по которому страховые компании, в случае смерти от сердечного приступа, обязаны будут выплатить солидную сумму родственникам или иным указанным в полисе лицам. Благодаря изобретенной им же хитроумной схеме, он получал немалый доход с каждого страхового случая.

Я удивился, как можно в течение так называемой подготовки на протяжении года сохранять у клиента желание суицида, он мог не раз передумать – ведь желание жить намного сильнее боли и мучений. Объяснялось всё довольно просто: Симины його-упражнения по замедлению работы сердца снимали боль, и после сеансов его пациенты какое-то время чувствовали себя почти здоровыми людьми. То есть он реально облегчал жизнь больным. Отсюда и популярность его метода, и приток пациентов. Но Сима честно предупреждал своих клиентов, что после каждой временной остановки сердца больному организму все труднее и труднее снова «заводить мотор», и однажды сердце остановится навсегда. И люди делали выбор: долгие страдания на препаратах или легкая скорая смерть. 

Сима понимал, что играет с огнем: в Штатах он мог загреметь за решетку на много лет, вплоть до пожизненного, если бы кто-то проговорился и вскрылись бы все его манипуляции с уголовным и финансовым законодательством. Он вывел все свои деньги из американских банков в Израиль, а сам уехал в Россию.

Сима не был «жадным фраером», сгубило его другое: тяга к перу.

*   *   *

Случившийся у Симы в 90-е годы литературный успех порою порождал в нем писательский зуд, особенно в последние годы в Америке, когда он ощущал усталость от жизни беспечного буржуя, от удовольствия быть свободным, богатым, красивым и сильным. Чего-то всегда не хватало. И он писал повести и рассказы, благо недостатка времени него не было. Издал сборник в Нью-Йорке.

В своих психологических детективных историях он закручивал сюжет на реальных событиях из своей «врачебной» практики, умело добавляя авторский вымысел. Естественно, он изменял место действия, имена, всё, что могло бы вызвать хоть какое-то подозрение о подлинности описываемых им смертельных случаев и его причастности к ним. Эти новеллы и сыграли роковую роль в его аресте и стали частью обвинения. А началось все с того, что одна из страховых компаний не соглашалась выплачивать страховую сумму родственникам Симиного пациента. Что-то в договоре им показалось странным и подозрительным. Детективы этой компании провели расследование, и их смутило, что часть страховой суммы полагается мутному благотворительному фонду, концы банковских счетов которого проходят через оффшор и теряются в Израиле. Тем временем родственники подали в суд на страховую компанию. Началась судебная тяжба. В ходе следствия дотошные детективы обнаружили несколько схожих страховых случаев в соседних штатах. После бесед с уже получившими страховые выплаты родственниками умерших клиентов выяснилось, что все они незадолго до смерти наблюдались в одной и той же кардиологической клинике, и именно там им советовали застраховать свою жизнь.

А потом кому-то из заинтересованных лиц попала в руки книжка Симы с детективами «по теме». Сложить один к одному не составило большого труда. И тут уж страховые компании, потерявшие немалые деньги, дружно обратились в суд, выставив счет на несколько миллионов долларов. В Израиль был послан запрос на арест и экстрадицию человека, подозреваемого в совершении тяжкого преступления на территории Соединенных Штатов.

*   *   *

А Сима безмятежничал в Москве. Там у него случилась большая любовь. Когда он восхищенно рассказывал мне о своей женщине, его лицо светилось неподдельным счастьем от воспоминаний пережитого с ней. «Я никого никогда так не любил за пятьдесят лет своей жизни! И меня так не любили, как она!» – не раз вырывалось у него. Они оба верили, что эта встреча – судьба, и ничто и никогда их не разлучит. Сима планировал построить уютный домик за городом; квартиру для них в Москве он уже купил.

И отправился он в Израиль – закрыть там все свои дела, продать дом у моря. Думал вернуться в Россию через месяц...

Арестовали его не сразу. Дали доехать из аэропорта до Кейсарии и позвонили в дверь, когда, приняв душ, он пил кофе и вел переговоры с риэлторской конторой о продаже своего дома.

*   *   *

Задерживать экстрадицию адвокат Симы долго не мог. Получив солидный гонорар, он использовал все возможные поводы для проволочек, согласований, уточнений в документах. Полгода продолжался этот томлеж. А теперь в любой день за Симой могли прийти, и под конвоем, в наручниках и кандалах отвезти в аэропорт. Он всегда вздрагивал от звона цепей, доносящегося с продола.

– Я не выдержу там, понимаешь? – откровенно признался он мне однажды. – При самом благополучном исходе я получу лет двадцать. Два десятка лет среди безмозглых негров, мексиканцев и белых «нациков» – эта перспектива не для меня. Поверь, я хорошо знаю, что такое американская федеральная тюрьма. Это насилие, насилие и еще раз насилие. Непрестанно и во всем... Когда я подтверждал свою врачебную квалификацию в Штатах, мне необходимо было пройти ряд курсов и поработать в разных местах. Была и тюремная практика. Насмотрелся...

– Как ты думаешь избежать экстрадиции? – осторожно спросил я, втайне подозревая, что этот физически очень крепкий, умный и не бедный человек способен организовать побег.

– Увы, это невозможно. Меня отправят в Америку. Согласования уже прошли на всех уровнях. Но в самолет они меня не получат. Я не доставлю им такого удовольствия, – тихо добавил он.

«Ага! Все-таки он готов на рывок!» – с завистливым арестантским восхищением посмотрел я на Симу.

Все время недолгих прогулок, когда нас выводили из камеры на тюремный двор, Сима висел на телефоне. Мне тоже необходимо было сделать пару звонков в Россию, сообщить, что я арестован и в какой тюрьме нахожусь; но у меня не было телекарты. У меня вообще ничего не было.

Я попросил телекарту у Симы и услышал в ответ:

– Я добил последнюю. Мне они больше не нужны. Я попрощался с любимой навсегда. Слушать ее рыдания у меня больше нет сил. Я сделал всё, чтобы она ни в чем не знала нужды, обеспечил ее надолго. Адвокаты не зря ели свой хлеб: всю недвижимость переоформили на нее, мои вклады также теперь в ее ведении. Все мое имущество сейчас – это пара трусов, шлепанцы и зубная щетка.

– Не понял, – удивился я.

– Я принял решение уйти из жизни, – прошептал он мне в ухо, присев рядом на бетонную скамью. – Я учил этому других, но мне тот способ не годится, слишком здоровое сердце. Остановить его я могу, но организм сам заставит его заработать, когда отключится сознание. Риск остаться здоровым дебилом на долгие годы. Надо найти другой способ покончить с собой – повеситься или вскрыть вены. Но надо, чтобы наверняка, чтобы не успели откачать. Иначе моя жизнь в тюрьме с полосой на личном деле «склонен к суициду» станет настоящим кошмаром.

От неожиданности услышанного я какое-то время был в ступоре. Но чем больше я вглядывался в Симины глаза, тем отчетливей понимал, что этот человек УЖЕ умер для всего в нашем мире, – это были глаза статуи, пустые, ничего не выражающие. Меня даже обдало холодом на израильской влажной жаре. Я как-то сразу осознал: бесполезно отговорить его от этого шага. Лишь одно я нашел что сказать:

– Будешь вскрывать вены, сделай это ночью, когда все спят...

Колокола в соборе зазвонили к вечерне.

По дороге в камеру я, не в силах подавить жалость к этому потерянному человеку, воскликнул:

– Но ведь это же самый страшный грех, единственный, который Бог не простит! Самоубийство – это отчаяние, отказ от Божьей помощи и любви!

– Я атеист. В Бога и бессмертие души не верю, – не глядя в мою сторону, проговорил Сима. – Я считал тебя неглупым человеком. Неужели и тебя попы зомбировали? Жаль...

С этого момента мы почти перестали общаться.

*   *   *

Дня три Сима вел себя как обычно, ничем и никак не выдавая человека, решившего лишить себя жизни. Иногда он пристально взглядывал на меня с немым вопросом, будто проверяя, не сказал ли я кому-то о его намерении.

Нет, конечно, не сказал. Я вообще как-то перестал даже думать об этом, предоставив Симе самостоятельно решать вопрос о жизни и смерти. А наблюдая, как он ежедневно отжимается от пола по сто раз за один подход, делает уголок на брусьях и выход силы на обе руки на турнике во время прогулок, я вообще решил, что воля к жизни взяла верх в Симиной душе. Но я ошибался. Весь этот его активный бодрячок был лишь отвлекающим маневром.

Однажды ночью я проснулся от дикого хрипа со стоном. Я спал на верхних нарах, а Сима – на нижних, подо мной. Именно он издавал эти жуткие звуки, похожие на те, что сопровождают приснившийся кошмар. Так и подумали просыпавшиеся сокамерники и начали швырять в него тапки и что попало под руку, чтобы он заткнулся. Но я сразу понял, что с ним происходит на самом деле.

– Сима! Сима! Слышишь меня? – взволнованно позвал я, свесившись с верхнего этажа. В ответ лишь усилились завывания.

Я спрыгнул на пол, нагнулся к его лицу и при слабом свете, проникающем с продола через решетку камерной двери, увидел маску ужаса и отсутствующий уже взгляд. «Спасти!» – автоматом был первый порыв. Но пока я бежал к дверям, я успел вспомнить Симин страх перед неудачей суицида, как он не хотел, чтобы ему помешали умереть. Однако неистребимый инстинкт спасти ближнего взял верх, и я затарабанил руками и ногами в железную дверь, вмиг сообразив-вспомнив нужные слова на иврите:

– Слер! Слер! Бо хéдер хамéш! Доктор! Дахýф!1       

Свет в камере включался только снаружи. В десять вечера надзиратели вырубали в камерах освещение до утра. Когда коридорный вертухай шаркающей походкой приблизился к нашей камере, я крикнул ему:

– Ор! Тирé! Бен адáм килл химселф! Доктор! Царих доктор!2

И когда, включив свет, надзиратель с испуганным любопытством приник к дверной решетке, я указал ему на шконку Симы и рубанул себя ребром ладони по венам, жестом давая ему понять, что произошло. Вся хата была уже на ногах. Вернувшись к своим нарам, я растолкал столпившийся вокруг народ и успел увидеть то, что называется последним издыханием. Сима уже не дергался. Он умер.

Я смотрел на это неживое уже лицо Симы, и хотелось верить, что ему в конце открылось, что жизнь зависит не только от тела, что он – не только тело, что он обнаружил в себе нечто реальное, чего не могла уничтожить смерть тела.

Я думал о его душе, глядя на труп. И почему-то о последней его книжке, описывающей изощренное убийство своих персонажей, о книге, погубившей своего автора.    

 

1  Надзиратель! Надзиратель! Иди в комнату камеру пять! Доктор! Срочно! (ивр.)

2 Свет! Смотри! Человек убил себя! Доктор! Нужен доктор! (ивр., англ.)