Георг Тракль

Из книги «Себастьян во сне» Перевел Алишер Киямо

Семинапевное песнопение смерти 

 

Покой и безмолвие

 

Пастухи погребли солнце

в наго сквозящем лесу.

Рыбарь вытянул

из-подо льда пруда

луну волосяною сетью.

 

В синем кристалле,

припавший к звёздам белёсой щекой,

виднеется человек,

или обьятый пурпурным сном

с поникшей  главою.

 

Но всё еще тронет глядящего

птиц во тьме перелёт,

святое свеченье цветов голубых:

на скорый покой уповает забытый,

каждый ангел угасший.

 

Снова ночь окутает лоб

в им лунимых камнях:

и привидится отроком снова сестра,

осиявшим осень

средь мрака и истлеванья.

 

 

Аниф

 

Воспоминание:

чайки, скользя по тёмному небу

мужского уныния.

Тихо живёшь ты в тени осеннего ясеня,

в праведных затонув пределах холма.

 

Всегда спускаешься вниз по зелёной реке,

коли вечер настал, звучащая негой любовь;

мирно встретится тёмный зверь,

розовый человек.

 

Опьяневшая от синевы погод 

касается лба умирающая листва,

и в думах серьёзен лик матери;

о, как всё погружается тут в темноту:

 

суровые комнаты и скарб

пращуров.

Сотрясает рыданием это пришлому грудь.

О, ваши знаки и звёзды.

 

Велика вина рождённого. Мука,

ваш золотой трепет Смерти,

когда видит во сне холодные соцветья душа.

 

Всегда ночная птица кричит в голых ветвях

над лунствующим,

ледяной слышится ветер у стен села.

 

 

Рождение

 

Горный кряж: чернота, безмолвье и снег.

Рдяно от леса спустится вниз охота;

о, взгляды дичи из-под замшелых век.

 

Молчание матери; под чёрными елями

разомкнутся спящие руки,

когда луна, ветшая, холодно явит себя.

 

О, рожденье людей. Зашумит поночному

в скалах голубая вода;

падший ангел, стеная, увидит на дне своё отражение.

 

Проснётся бледное в затхлой комнате,

две луны –

заблещут  глаза каменеющей старицы.

 

Боль,  рожающей крик. Чёрным крылом

ночь коснётся висков мальчика,

снег, что тихо падёт из пурпурного облака.

 

 

Упокоение

 

(Пятая редакция)

 

Над белым прудом

потянулись дикие птицы.

Вечером веет с наших звёзд ледяной ветр.

 

Над нашими могилами

разбитый лоб склоняется  ночи.

Под дубами качаемся мы на серебристой ладье.

 

Всегда звонят белые стены города.

О мой брат, под тернистыми сводами

Незрячими стрЕлками мы поднимаемся к полночи.

 

 

Раноумершему

 

О, чёрный ангел, что тихо ступал

из сердцевины дерева,

когда ввечеру мы были

нежно дружившие отроки,

на краю голубого источника.

Был спокоен наш шаг,

широко открыты глаза

в коричневом холоде осени.

О, пурпУрная сладостность звёзд.

 

Сей же сошёл

по каменистым ступеням Монашьей горы –

с голубою улыбкой и словно окуклившись,

в своё тихое детство и опочил;

и в саду остался серебряный лик друга,

внимая в листве или в древлих камнях.

 

Смерть пела душа,

зелёное истлевание плоти,

и это было шелестом леса,

ревностной жалобой зверя.

Со смеркавшихся колоколен

всегда звонили вечера синие колокола.

 

Час приходил,

когда он видел тени в пУрпурном солнце,

тени гниения в голых ветвях;

вечером,  когда  пел дрозд у померкшей стены,

тихостный виделся призрак

раноумершего в комнате.

 

О, кровь, что бежит из звучащего горла,

Голубой Цветок; о, огненная слеза,

выплаканная в ночь.

 

Золотое облако и  время.

В одинокой каморке

чаще ты приглашаешь гостем умершего,

бредёшь в доверительном разговоре

под вязами вниз по зелёной реке.

 

 

Призрачный сумрак

 

(Вторая редакция)

 

У опушки леса тихо встретится

тёмный зверь:

на холме стихнет вечерний ветер,

 

онемеет, жалуясь, дрозд,

и  в тростнике

смолкнут осени нежные флейты.

 

В чёрном облаке,

бредя от маковых смол, ты поплывёшь

по ночному пруду,

 

звёздной тверди.

И немолчно лунный голос сестры

будет слышен средь призраков ночи.

 

 

Песнопение земли заката

 

О ночное биение крыльев души:

пастухи когда-то

прошли мы туда у померкших лесов,

и покорно внимали сему красный зверь,

зелёный цветок и лепетавший родник.

О древлее стрекотанье сверчка,

кровь зацветая на жертвенном камне,

и крик одинокой птицы

над смарагдовой тишью пруда.

 

О крестовые ваши походы

и пытками раскалённая плоть,

паденье пУрпурных паданцев

в вечернем саду, где до тех пор

ходили кроткие отроки,

теперь – воины, пробудившись

от звёздных снов и от ран.  

О нежный сноп  васильков ночи.

 

О  времена тиши и златых осеней,

когда монахи мирные мы

давили пурпУрную гроздь

и блистал холм и лес окрест нас.

О ваши охоты и замки; тишь вечера,

когда в каморке своей человек

о праведном помышлял,

в немой молитве бился за Бога.

О горький час гибели,

когда в черных водах мы зрим

каменный лик.

Но, воссияв, поднимают вежды

влюблённые:   

племя иное. В потоках возносится

с порозовевших одров фимиам

и сладостно –

песнопенье воскреснувших. 

 

 

Просветление

 

Вечер наступит,

и тихо покинет тебя голубой лик.

птичка  запоёт на ветвях тамаринда.

 

Сложит ладони в молитве

нежный монах.

Светлый Ангел войдет в дом Марии.

 

Созерцателя год –

ночной венок

из фиалок, колосьев и лоз пурпурных гроздий.

 

Отверзнутся гробы

у самых твоих ног,

если лоб обхватят, засеребрившись, ладони.

 

Месяц осенний

над кромкою губ твоих поплывёт –

пьяный от тёмных напевов текущего мака.

 

Голубой, тихо поющий  цветок

Меж пожелтелых камней мрака.

 

 

 

Фён

 

Слепы жалобы в ветре, лунны зимние дни,

детство, шаги замирают у чёрных кустов ограды,

долог вечерний звон.

Тихо, сквозя, наступает белая ночь,

 

превращая в пурпурные сны боль и муку

каменной жизни,

чьё никогда  не оставит в покое терние рухлую плоть.

Глубоко в забытьи робкая воздыхает душа,

 

глубоко в буреломе – ветер,

и, шатаясь, движется  силуэт

матери сквозь нелюдимый лес

 

этой безмолвной скорби; ночи,

исполнены слёз, огненных ангелов.

Серебрясь дробится у кладки стены дитячий скелет.

 

 

Странник

 

( Первая редакция)

 

Всегда прислоняется к скалам белая ночь,

где в серебряных звуках возносится пиния,

всегда камни и звёзды там.

 

Выгнется окостеневший мостик

над горным ручьём,

Вслед за спящим двинется

тёмный лик холода,

месяц в розоватом ущелии,

 

вдали – дремлющие пастухи.

В древних камнях,

взглянув из хрустальных глаз лягушки,

очнётся цветения ветер, серебряный глас

мёртвым подобного;

 

забытые саги леса тихо реча,

очнётся белый лик Ангела,

тихо колени его прельстит пена воды,

 

розоватый бутон –

скорбные птичьи уста певчего,

 

глянец очнётся на хладном челе;

звёзды и камни:

в них привык к нему прежде

белый пришлец.

 

 

Карл Краус

 

Беловласый возвышенный Истины жрец,

хрустальный глас,

леденящий живым дыханием Бога,

негодующий маг,

кому голубые доспехи воителя

из-под огненной ризы звенят.

 

 

Онемевшим

 

О безумие града, где вечером

цепенеют у чёрной стены увечные дерева,

взирает Дух Зла из-под серебряной маски,

окаменевшую ночь теснит

магнетический бич луча.

О вечерних колоколов тонущие перезвоны.

 

Шлюха, в ледяные ливни 

рожающая мёртвое дитя,

бешено хлещет Божий гнев

по челу бесноватого,

пУрпурный мор, глад, разбивая

смарагдовые глаза.

О, ужасающий хохот золота.

Но, немо кровоточа в тёмной норе,

человечество

творит из твёрдых металлов

спасительную главу. 

 

 

Passion

 

(Третья редакция)

 

Если Орфей серебрясь касается лютни,

в вечернем саду оплакивая умершую,

кто ты, упокоенья взыскующий

под высящимися деревьями?

Прошелестит осенний тростник

на синем пруду

жалобой, замирающей

под зеленеющими ветвями

и следующей за тенью сестры;

темна любовь

дикого племени,

коему золотыми ободьями

день о ней прошуршит.

Тихая ночь.

 

Под темными елями

два волка мешали их кровь

в окаменевшем объятии; златое,

терялось облаком над мостком,

терпение и безмолвие детства.

На Тритона пруду

вновь встретить нежную утопленницу,

мерцающую в её гиацинтовых волосах.

Чтоб, наконец, размозжило б

его стылую голову!

 

Ведь всегда, синий зверь,

насторожённо взирающий под деревями,

пробуждён и движим ночным благозвучием,

следует этими тёмными тропами

за нежным безумием;

иль звучит струн перебор,

полон тёмного восхищения,

уносясь к хладным стопам кайщицы

в каменном городе.

 

 

Семинапевное песнопение смерти

 

Синевато меркнет весна;

под сосущими влагу деревьями

шествует тёмное в вечер и упокоение,

нежной жалобе внемля дрозда.

Молча явится ночь,

истекающий кровью зверь,

что поникнет медленно на холме.

 

Во влажном воздухе дрогнет

цветущая яблони ветвь,

высвобождается

засеребрившись сплетённое

из ночных глаз, замирая в стыни;

палые звёзды;

детства нежный напев.

 

Явственней:

нисходил чёрным лесом спящий,

и шумел голубой источник,

дабы тихо он поднял бледные вежды

на снежном лице.

 

И  гнала луна красного зверя

из норы;

и умирала во вздохах

тёмная жалоба женщин.

 

Лучистей воссиявшие,

воздымал длани к своим звёздам

белый пришлец;

рухлый дом безмолвно покинет мёртвый.

 

О разложившийся облик людей:

из стыни металлов,

и ночи, и ужаса затонувших лесов,

и сжигаемой пущи зверя;

затишие ветра души.

 

На черневшей ладье,

полной пУрпурный звёзд,

нисходил сей мерцавшими струями,

и на него

опускались зазеленевшие ветви,

мирно приемля,

мак из серебристого облака.

 

 

Зимняя ночь

 

   Выпавший снег. Упившись пурпУрным вином,

после полуночи ты оставляешь темный бецирк людей,

их печи рдяную полымь. О мрак!

   Черная стужа. Земля тверда, воздух на вкус горек.

В злой знак твои смыкаются звёзды.

    Каменным шагом вступаешь на насыпь, раскрыв

широко глаза, как солдат, коий штурмует чёрный окоп.

Avanti!

    Горький снег и луна!

    Красный волк, ангел коего душит. Звонко ноги при шаге

 хрустят, как синеющий лёд, и  улыбка, исполнена скорби

и высокомерья каменно стынет на лике, и бледен лоб пред

сладострастием стужи;

    или в молчанье склоняется он над сном часового, что

затонул в своей деревянной будке.

    Стужа и дым. Белая в звёздах рубаха горит на плечах,

и коршуны Бога раздирают металл твоего сердца.

    О каменный холм. Плавится тишь, и в серебрЯном снегу

забыта остывшая плоть.

   Чёрен сон. Долго следует слух во льдах тропами звёзд.

   Колокола звонили в селении при пробужденьи.

В восточных воротах, засеребрясь, показался розовый день. 

 

 

Песнопение усопшего

 

 

В Венеции

 

Тишина в снятом на ночь номере.

Серебрясь, мерцает ночник

от дыхания, что выдаёт

присутствие одинокого;

очаровавшая облачность роз.

 

Мошкары чернеющий рой

застит каменное пространство,

и от муки златого дня

цепенеет

отчизны лишённого лик.

 

Недвижно в ночь погружается море.

Звезда и, исчезшее на канале,

тёмное отплытие.

Дитя, твоя болезненная улыбка,

тихо во сне следовала за мной.

 

 

Чистилище

 

У осенних стен,

звучащее золото там,

на холме, ищут тени,

вечерние облака,

в покое иссохших платанов.

Дуновения этого времени

в тёмных слезах,

проклятие,

переполняя сердце сновидца

пурпУрный закат,

шумящего града тоска;

вослед идущему пришлому

золотой прохладой веет с кладбИща,

как если б за ним в тени

нежный следовал труп.

 

Тихо каменные строенья звенят,

сад сирот, мрачная больница,

на канале красный корабль.

Видя сны, восходит из мрака

и сходит во мрак

разложившийся люд,

и выступают вперёд

из почерневших ворот

ангелы стылым ликом;

синь, вопль матерей,

по длинным чьим волосам

катит огненно

колесо –

день юдоли земной –

без конца

мУка.

 

В стылых комнатах,

смысл потеряв,

истлевает скарб,

в сини

ищет ощупью сказки

окостеневшая длань

осквернённого детства,

обгрызает жирная крыса

дверь и сундук,
коченеет в снежной тишИ

сердце.

Глада пУрпурные проклятья,

дробясь

отзвуком в изгнивающей мгле,

чёрные лжи клинки –

как если бы вместе сходились

створы медных ворот.

 

Солнце

 

Каждый день приходит жёлтое солнце на холм.

Красив лес, тёмный зверь,

Человек; пастух иль охотник.

 

Красновато всплывает рыба в зелёном пруду.

Под небосводом

В синей ладье плывёт рЫбарь.

 

Медленно зреет грозд, зерно.

Коли тихо кончается день,

Добро и зло уготовано.

 

Странник тихо поднимет тяжёлые вежды,

Коли наступит ночь;

Засквозят солнца лучи из мрака ущелья.

 

 

Песнопение пленённого дрозда

 

Тёмное дуновенье в зелёных ветвях.

Голубые цветки обвевают, паря,

лицо одинокого,

под оливою замирая,

его золотящийся шаг.

Ночь вспорхнет пьяным крылом.

Так тихо истекает кровью смиренье,

медленно каплет роса с цветущего тёрна.

Обоймут

разбитое сердце

длани Жалости, воссияв.

 

 

Лето

 

Под вечер смолкает тоскливо

Кукушка в лесу.

Пригибается ниже колос,

Алый мак.

 

Над холмом темнеет зловеще –

Собирается там гроза.

Замирает в поле

Древняя песнь цикад.

 

Больше не шелохнется

Каштана листва.

Платье твоё шелестит

По винтовой лестнице дома.

 

В тёмной комнате

Ровно горит свеча,

Серебристая длань

свечу потушила –

 

Ночь, ни ветра, ни звёзд.

 

 

Исход лета

 

Зелёное лето став тихим таким,

хрустален твой лик.

На вечернем пруду опочили цветы,

дрозда испуганный зов.

Напрасная жизни надежда. Уже 

к перелёту готовится  ласточка в доме,

и опускается солнце на холм;

уж в звёздное странствие

манит отправиться ночь.

 

Тишь селений; звучат окрест

покинутые леса.

Сердце, теперь, больше любя,

над спокойно спящей склонись.

 

Зелёное лето став тихим таким,

и звенит в серебрЯной ночи

пришлого шаг.

Помяни же синего зверя его тропы,

 

благозвучье его призрачных лет!

 

 

Год

 

Тёмная глушь детства.

Под сенью ясеней  кротость

пасёт очей лазоревых взоры –

какой несказанный покой.

В сумраке восхищает

запах влажных фиалок;

колоски, чуть колышась под вечер –

зёрна на сини и золотистые тени тоски.

Бревна обтёсывает плотник,

в сумерках мельница мелет,

в листве орешника набухнув,

пУрпурные уста,

к безмолвным водам припав по-мужски,

расплываются ало.

Осень тиха, призрачен лес –

тучка  золотая над ним

тянется за одиноко бредущим

тенью наследника-внука.

А в доме – окаменелость исхода;

под старыми кипарисами, подступив,

слёзы ночных видений стынут

в глуби истока –

 

златооко начала, терпение мрака конца.

 

 

 

 

 

Земля заката

 

(Четвёртая редакция)

 

             Эльзэ Ласкэр-Шюлэр

 

1

 

Месяц –

вот так погребённый бы вышел

из иссиня-чёрного грота,

и осыпаясь соцветья  

по наскальной тропе.

Серебрясь в темноте у пруда,

плачет недужно кто-то,

неподвижны любовники,

разметавшись по чёрной ладье.

 

Или вновь

под дубами,

в гиацинтовой роще,

Элиса затихая шаги...

О, этот отрока лик,

хрустальный от слёз

и теней,

проступая в ночи!..

Эта вечная наледь висков,

осветлённых изломами молний,

если гром над зелёным холмом

грохочет весенней грозы.

 

2

 

Зеленея, так тихи леса

нашей отчизны,

умирая у  палой стены – 

хрустали набежавшей волны.

И мы плакали вместе во сне:

замедляя шаги,

проходя у терновой ограды,

всё поющие в сумерках лета,

хмельны от святой тишины

виноградников, из глубины

лучащихся гроздей пурпурным светом...

Чьё остывшие лоно теперь на холмах

укрывают тени, ночные орлы...

Так же тихо, разлившись,

поток лунного света

заливает пурпурные меты тоски.

 

3

 

Её грады,

окаменев

воздвигнутые на равнине!

Так безмолвно

лишённый отчизны

за ветром 

меж голых деревьев

идёт у холма с тёмным челом.

Её далёко меркнущие потоки!

В штормовых облаках

жестоко страшащие

жуткой вечерней зарёй.

Её гибнущие народы!

Разбиваясь у берега ночи

бледной волной,

палые звёзды.

 

 

Весна души

 

Вскрик во сне.

Вдоль по чёрным проулкам,

обрушась, проносится ветер,

сквозь изломанных веток просветы

машет просинь весны,

пурпур ночной росы

и кругом гаснут звёзды.

Зелена в сумерках проступает река,

древлие серебрятся аллеи

и города башни.

О нежная захмелелость

в скользящей ладье,

и во младенческий сад

тёмные зовы дрозда.

Уж розов светится флёр.

 

Празднично воды шумят.

О сырые тени долины,

ступающий зверь; зеленимый,

цветущая ветвь

хрустального касается лба;

ладья мерцающая качелей.

Тихо звучит солнце

в облаке роз на холме.

Безмерна тишь ельника,

на реке

задумчивы тени.

 

Светлота! Светлота!

Где страшащие тропы смерти,

серого каменного безмолвья,

ночи утёсы

и не находящие упокоения тени?

Осиянная солнцем бездна.

 

Сестра, когда я тебя нашёл

на одинокой просеке леса,

и был полдень,

безмерно было молчание зверя;

Белая под лесным дубом,

и серебрясь цвёл тёрн.

Необъятное умиранье и в сердце

поющее пламя.

 

Темнее воды

обтекая чудные игры рыб.

Час скорби, молчащий взор солнца;

Это и есть на земле душа пришлеца.

Призрачно меркнет лазорь,

застясь над ним порубленным лесом,

и это вдали,

в селении, звонит тёмный колокол;

проводы с миром.

Мирты над белыми веждами мёртвого

тихо цветут.

 

После полудня тихо воды звучат,

и зеленеет тёмная пуща у брега,

радость в розовом ветре;

нежное пение брата на вечернем холме.

 

 

В темноте

 

(Вторая редакция)

 

Промолчит душа голубую весну.

Под сырыми ветвями вечера

в трепетанье поникло чело любящего.

 

О зеленеющий крест. В тёмном говоре

узнали друг друга мужчина и женщина.

У оголившейся кладки стены

одинокий бредёт со своими созвездьями.

 

Над луною залитыми тропами леса

сникла пуща забытых охот;

взор лазори, что угасает,

из изломанных скал.

 

 

Песнопение усопшего

 

                       Карлу Борромаэусу Хайнриху

 

Полон гармонии птиц перелёт.

К тихим лачугам

зелены подступили под вечер леса;

хрустальные пастбища лани.

Тёмное смягчит плеск ручья,

влажные тени,

и краски цветов лета,

что в ветре чудно звенят.

Уж смеркается,

погруженное в думы, чело человека.

 

И светит лампадка, добра,

в сердце его,

и мирна вечеря;

ибо освящены хлеб и вино

Дланями Бога,

и из ночлежьих очей тишины

глядит на тебя брат,

дабы покой обрести

в своём тернистом скитании.

О обитание

в одушевлённой лазори ночи.

 

Любя, охватит безмолвие

тени старых,

пурпУрные муки,

стенанье сильного некогда рода,

что продолжается кротко теперь

в одиноком потомке.

 

Ибо очнувшись,

претерпевающий их,

лучистей всегда воссияв,

восстанет из черных минут безумья

на окаменевшем пороге,

и безмерно его обоймут

хлад лазори,

и осени светлый исход,

 

тишь дома, и саги леса,

предел и закон,

и лунимые тропы усопших.