Книжная полка

Сперва может показаться, что в стихах Владимира  Алейникова много лишнего. В какой-то степени так оно и есть. Но чем это  объясняется?
Алейников — неудержимо вдохновенный поэт, и вдохновенность его не только  бывает непосильна нам — она бывает непосильна и самим алейниковским  стихотворениям. Как они такое выдерживают, да еще при такой  стремительности, нетерпеливости ритма, неостановимости своей? И все-таки  выдерживают! Поскольку стихи Алейникова — сама природа. Его длинноты — с  природой заодно. Стихи движутся вместе с ней, подчинены ее стихиям,  растворяются в ней. Укротить их невозможно без невосполнимых потерь; как  остановить дождь, ветер, листопад?.. И Алейников не только ищет с  природой общий язык («Казалось, степь меня поймет», «О чем под утро сад  шептал?» и так далее), но и говорит ее языком, наделяет образами:

Или — о листьях:

«Единственно возможная глушь» — Коктебель, пристань  Алейникова. Оттого в его стихах так ощущаются оторванность от больших  городов, дыхание древней земли (лучше сказать — дыхание в н е в р е м е н  н о г о); оттого такая размашистость, щедрое употребление архаизмов, —  вплетение их в современную речь, возвращение им былой полноценности.  Рифма не только ведет Алейникова — она призывает его, теребит, извлекает  из него слова, которые, может быть, не всегда должны попадать именно в  то стихотворение, которое рождается, — но которые безупречно-музыкально  связуют его взволнованные строки и строфы. «В каждой капле и в каждом  движении / Затаилось рождение дней» — эта мысль мерцает в каждом  стихотворении поэта, не давая покоя ни ночью, ни днем.

Книжка издана в Таганроге — а что удивительного? В  некотором смысле Петербург и Таганрог родственны: ведь в свое время этот  южный приморский город мог стать столицей России.
Стихи Мякишева — гремучая смесь: в одном флаконе уживаются лирика и  сарказм, миф и реальность, открытая боль и утробное веселье, искренний  тон и шутливая стилизация. Его нельзя понимать рассудочно: заразительные  стихи Мякишева — это стихи-ассоциации, стихи-розыгрыши, стихи-фантазии,  а то и все сразу вместе взятое и выраженное с неподражаемо-энергичной  интонацией. Иногда и не без хулиганства. Автор не заигрывается с  метафорами, не захлебывается орнаменталистикой. Его поэзия не знает  «похоти поисков» (по Блоку), она не «старая» и не «новая», она —  современная, потому что — живая, наполненная новыми, свежими,  непредсказуемыми смысловыми потоками. В ней переливаются  взаимосвязанные, отражающиеся образы, иногда явственен шутливый уклон в  стилизацию, но никогда — скатывание в нее. Мякишев — он и в Таганроге  Мякишев. А в Петербурге — и подавно.
Голос Мякишева, меняющий тембр и интонации, «ломается», написала как-то  Юлия Беломлинская. Первая книжка поэта «Ловитва» (С.-Петербург, 1992) —  ныне библиографическая редкость — как будто бы подтверждает эти слова.  Однако то, что можно назвать неровностями и шероховатостями, на самом  деле сила, — если не везде проявленная на все сто, то, по крайней мере,  дремлющая, готовая в любую минуту пробудиться. Технически Мякишев даже  сверхкультурен: он не позволяет себе рифмовать неточно, избегает  глагольную рифмовку (хотя в ней ничего страшного я не вижу), не скупится  на «скрытые» рифмы (например, «В Петербурге не воздух, а вздохи лежащих  в земле…», — вот она: «воздух — вздохи»!)
«Предпочту шутовство и скоморошество Мякишева насупленности и  напыщенности некоторых неоклассиков», — уверенно сказал о стихах Евгения  Мякишева поэт Ян Бруштейн.
Итак, пробужденная сила — она в книжке «Место силы»; этой силы столько,  что некуда девать; поэт не жалеет ее на пустячки и экспромты. А что  говорить, когда открывается широкое дыхание!

Поэзия Рыльцова — неизбывно-драматический, глубинный,  тормошащий гул, наброшенный на ритмико-мелодическое чередование нашей  речи; ни на минуту не замолкающая, крайне неуютная мысль высокого  накала. Подчас это пугает, будоражит, даже утомляет — особенно когда  случаются длинноты (которые автор себе нередко позволяет). Но если  «жизнь и поэзия одно», то разве можно так жить? И можно ли жить читателю  со стихами Рыльцова? Ведь и без того жизнь непроста, а тут еще и  остросоциальные ноты, внутренняя жесткость, при которой мир в стихах  распадается и уничтожается (поэт убежден, что современная картина мира  неотделима от реалий научно-технического прогресса).
Новая книга ростовского поэта — о любви. Может, с ней мы отдохнем, тихо  порадуемся, задумчиво погрустим? Надежда на это вначале оправдывается:  светлый эрос взволнованных стихотворений Рыльцова, светлых, бесконечно  трогательных, дышащих благоговением перед женской красотой (пожалуй,  больше физической, чем душевной), полны задушевности, искренности,  доверительности и какой-то трогательной сердечной незащищенности. Однако  вскоре он возвращается к своим любимым нотам, и мы вспоминаем: о да,  действительность Рыльцова трагична, иногда — до предела; катастрофа в  ней — как бы нормальная среда обитания человека, поэт, уверенно повышая  температуру стиха, дает нам ощущение его подлинности (под оной я  подразумеваю вовсе не душевную распахнутость и искренность, а другое —  отсутствие дистанции между пережитым и выраженным). Его лирика  «моментальна навек».

Поэт словно бы пишет только «покуда едок солевой  раствор / в разрезах глаз»… Любовь для него — нет, не несчастье, скорее —  горькое счастье. Оно наполняет душу — чтобы потом безжалостно  опустошить ее, привести к состоянию тяжелого похмелья:

Перефразируя Гумилёва — что делать нам с рыльцовскими стихами?
Смело читать! Да, стихи Рыльцова — порой голос самой трагедии, это  глубокие переживания, переложенные на ритмически-рифмованные всплески, —  но тем самым они возвращают нас в гармонию, спасают от пошлости быта,  упорядочивают жизнь. «Зачем же плакать, если можно петь?» — вопрошает  Олег Чухонцев. Вот Валерий Рыльцов и поет:

Краткостишия — прекрасный способ без конца открывать и  переоткрывать мир; это разговор и с миром, и с самим собой.  Выдумываются ли краткостишия или «пишутся сами»? Думаю, здесь провести  границу трудно: коль берешься за этот жанр — он становится способом  мышления, необходимым условием существования, непрестанным процессом  освоения действительности, требующим зоркости глаза и доброй  насмешливости ума. Книга Говоркова это доказывает. Правда, при ее чтении  нельзя отделаться от ощущения, что слышишь далекий, приглушенный голос  Кирилла Ковальджи — у меня не никаких сомнений, что автор находится под  его сильным влиянием, поскольку «Зерна» Ковальджи (книга краткостиший)  мне знакома досконально. Скажу больше: именно по этой причине  «Краткостишия» Говоркова мне видятся скорее литературным проектом  автора, нежели самобытным сборником. Однако когда в авторе говорит  Говорков-поэт, а не Говорков-сочинитель, возникают довольно интересные —  несомненно, истинно поэтические — находки, например:

Или:

Или:

Вообще, у автора недостаток, общий для многих поэтов:  неумение отбирать. В книге есть стихотворения, без которых ей запросто  можно было бы обойтись, а некоторые даже взывают об исключении из нее,  например — «а березовые рощи ходят по снегу босые», — мне сразу  вспоминается романс «Синее небо России», который с надрывом исполнял в  Париже певец-эмигрант второй волны Борис Немиров, а потом на свой лад  перепел американец Михаил Гулько: «А березки, как девки босые, / на  прощанье мне машут листвой»…

«Стихи последних лет», сообщается на титульном листе.  Не скажу, что это большая поэзия, но несомненно — в книге можно найти  много премилых стихотворных миниатюр. Умения быть кратким Минину не  занимать: краткость дисциплинирует его, заставляет сконцентрировать  мысль, навести ее на резкость; отсюда — стойкое впечатление: несмотря на  то, что сочинения Минина различаются по художественным достоинствам, ни  одно стихотворение нельзя назвать случайным или сочиненным «на заданную  тему». «Тринадцатый год» — книга душевно оздоровляющая, потому что  полна доброго юмора и самоиронии; стихи Минина — этакое непретенциозное  «самовыражение», открыто нацеленное на контакт с читателем — которому от  страницы к странице непринужденно подается на разные лады лучший из  возможных примеров разумного существования — как не драматизировать свою  жизнь, не утомлять жалобами других, радоваться простым вещам и делиться  радостью с другими. А коль печалишься и сетуешь — изволь соблюдать меру  — иначе с головой окунешься в самосожаления, в бытовые и политические  дрязги. Даже самое трагичное — приближение к концу своего земного пути —  Минин обыгрывает с юмором, — а что есть этот юмор, как не проявление  мужества, как не философская стойкость! «Лег мальчишкой под вечер, / А  проснулся стариком», — разве не повод для скорби? Однако автор шутливо  выражает жизни благодарность: «Хорошо, что путь не в гору / И порою под  уклон». Или вот — «старик» поражен пневмонией; выпутается ли? —

И, вторя знаменитому стихотворению Роберта  Рождественского, Минин укоряет себя и нас: «Переводим время летнее на  зимнее / переводим время на дела пустые», и заключает: «а признаться  честно — все мы переводчики / переводим время…»
Но Минин не был бы Мининым, если б не воскликнул оптимистично: «Я утром  снова “Пуск” нажму, / И снова жизнь начну с нуля». О да: Евгений Минин  немыслим без компьютера, — без Живого Журнала и Фейсбука! Возможно, эти  социальные сети и есть эликсир жизни для поэта-пародиста?