Канат Канака

Роза на столе. Стихотворения

Роза на столе

 

                           Алие Кадыровой

I

В ларьке, где торговал цветами

узбек, а не болгар-ботаник,

купил я розу, как два дня.

Пройдя немало испытаний,

могла уйти бы на свиданье,

но оказалась у меня.

 

Я выбрал из сестер страдалиц,

что отстрадали, отскитались

и за сестер, и за себя,

одну, на что нашлось в кармане,

в ларьке, где торговал цветами

узбек, похожий на раба

 

претерпевающий утрату.

Он брат мне. И продал, как брату,

одну из лучших алых роз.

Но как зовут того узбека

в ларьке с цветами? – без ответа

остался навсегда вопрос.

Теперь принадлежит хрустальной –

коль сравнивать, то с усыпальней –

старинной вазе на столе.

Любуюсь стройной розой алой,

изнеможенной и усталой,

и равнодушной к похвале…

 

У алой розы нрав высокий

(такие розы на востоке

растут, наверное, в садах)

и что-то есть в ее осанке

от северянки и южанки,

что не опишешь в двух словах.

 

Но голос розы разве запах,

что эхом отдается в Альпах?

Я этот запах розы пью.

И роза оперной артисткой

горланит голосом лучистым.

Как розу алую люблю!

 

II

Заботится зрачок о доле

пугливой розы на столе.

Словно наложница в неволе

(прошу отметить в протоколе),

навек заточена во мгле.

Какая сила розой движет?

Что за безумие ведет

(пусть в протокол себе запишут)

погибнуть... Так бутон цветет,

и будто полной грудью дышит,

в последний раз. У розы алой

красивый стан, высокий нрав.

Затем ли смертью смерть поправ,

как героиня сериалов,

отмучавшись и отстрадав

за человечество уходит

(все с головы моей не сходит),

всё потеряв и всё раздав,

добиться не сумев свободы?!

Как я люблю, что розы алой

пригожий благотворный вид

несет строка, как индивид,

заместо почестей, регалий,

душою также не кривит.

Так розу алую ревную

и прячу за свою строку.

Чем розе я помочь смогу?

Изнеможенную, больную

в стихотворение влеку.

Пред розой я всегда в долгу.

Пускай она прибудет в здраве

и не узнает никогда

никто, и промолчит строка

о розе и о розы нраве…

 

***

Благословляю, бабочка! Лети

к своим цветам, в свой сад и сновиденье.

Наскучила тебе зима. Прости,

что не внести тебя в стихотворенье.

 

О, как же зряч художник, как же слеп

тот, кто не видит красоту природы,

что ныне ты, свой излучаешь свет,

как пламя самых первых дней свободы.

 

Сестра сестре и брату брат, как враг.

Нас время разделило на народы.

Теперь ты тоже, как бы демократ,

под солнечным и ясным небосводом.

 

Благословляю, бабочка! Лети

в свой зоосад.           

С тетради прочь. Отныне,

ты героиня не моей любви.

Лети себе, лети. Меня пусти,

себя слезой утешить по Марине…

 

Павлу Банникову

 

В остроге слова завсегда

пребудешь разве обозленным?

Зачем же не войдёшь сюда

вовеки юношей весёлым?!

 

Не сядешь за привычный стол,

не сочинишь письмо скупое?

Дай мне свое пальто, не стой –

я говорить хочу с тобою…

 

Что делать мне с тобой, мой свет,

сим непоседливым мальчишкой?

В угоду мне в осенний снег

беспрекословно обратишься!

 

Зазря пеняю на язык

воспитанный детсадом, школой.

Возможно, кто-то сочинит,

обрадовать кого-то чтобы,

 

поэму ни о чем, а мне,

досуга нет, бумагу тратить

на то и это. Только снег,

стихотворенья обитатель,

 

поймет к чему веду, клоню.

Ах, на кого тебя оставлю,

мой снег?! – Как я тебя люблю,

мой брат! – я обращаюсь к Павлу! –

 

Как я тебя люблю, мой свет!

Уйдёшь, отбудешь и покинешь

мой дом, пойдешь, как белый снег

по городу, дитя-подкидыш.

 

Пойдёшь по городу один,

округу обращать в сугробы…

О, Бог, спаси и огради

от бед, не будь к нему суровым!

 

Мой опекун и ходатай,

мои стихи на иждивенье

возьми, присвой себе, отдай

кому-нибудь без сожаленья!

 

Сейчас, отныне и всегда

ты волен встать и дом покинуть.

Возьми с собой, возьми в снега,

куда-нибудь, возьми в пустыню…

 

***

Я в степь, бегу вдыхая кислород

и пожирая каждой клеткой в лёгких.

Как на ладони степь.

– Мой древний род

здесь кочевал… - мне говорил историк.

 

Тушканчик скрылся. Вот его нора.

Мы с ним встречались, лишь однажды, мельком.

Представил я, мой высохший Арал,

внезапно ставшим облаком молекул.

 

Как он плывет, сопутствуя луне,

поврозь со мной и не со мной, отдельно.

Не стал бы он захаживать ко мне,

не стал бы я ходить в его владенья.

 

Стесняет сердце и рассудок мой

глухая мысль. Что мной трудом зовётся

немыслимо… Пора ступать домой.

День пролетел и вот заходит солнце.

 

Как поступить – домой пускаться лень.

Все, кажется, что я стою на грани

безумия. Иду. Мелькнула тень

рептилии на престарелом камне.

 

***

Зять бабки топит печь.

Старуха-печка,

ей целый век, дымится и пыхтит.

Вот-вот и я не вымолвлю словечко.

Читатель скажет: – Он, небось, хитрит.

 

Пускай что хочет, говорит читатель.

Не слышно мне его, как он дерзит.

Качает головой своей.

Проклятье,

опять не то болтнул больной язык.

 

Тому виной, наверное, простуда.

Я пред листом белеющим молчу.

Дрожу так сильно, что звенит посуда.

– Налить вам чай с лимоном? – Не хочу.

 

Пойду, прилягу, что бы там не вышло.

Дай, вместо чая, выпью аспирин.

Железный гвоздь лежит, как знак мне свыше,

прикинувшись карандашом простым.

 

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера