Неосторожный звук. Стихи

***
У мирозданья в кухонном углу,
где тишину по нотам заиграли,
сидит зима на каменном полу —
и нет ни удивленья, ни печали
в зрачках стеклянных.
………………………Пробуя смычком
расстроенную скрипку снегопада,
скользит луна неслышно и легко
по опустевшим закоулкам взгляда,

там божьих слов все сыплется мука
в подставленные временем ладони,
а ты идешь в потемках языка —
и нет тебя печальней и бездонней.


***
Человечек умещается в руке,
но тоска его, тоска так велика,
что рука становится — река,
целый мир вместившая в зрачке.

Человечек говорит: «пусти-пусти —
в дивный сад, в бессмертную траву…»,
но река всё держит на плаву,
веточкой легко зажав горсти.

Держит… повторяет набелО…
всё к губам подносит ледяным —
снова жизнь подходит со спины
и в затылок дышит тяжело:

«не пора». И в говоре часов
новый день расправит позвонки,
и, присев на берегу реки,
срежет заусенцы с голосов.


***
                       Сергею Арутюнову

Выходи! Осень скажет «пиф-паф»,
только ты все равно — выходи!
Тишину до кости распластав,
ляжет город в косые дожди.

Выходи ему грудь бинтовать
да прикладывать небо ко лбу
и ронять — словно крошки — слова
в нежилую его худобу.

Вырастая из серых пижам,
надыши на рассвет до утра.
Выходи, это утро прижав,
к накрахмаленной кромке ребра.

Уцелевших к теплу выводить —
выходи!.. даже если любя
жизнь по-вдовьи прижмется к груди,
чтобы завтра оплакать тебя.


***
Стихают улицы. Мелеет двор.
Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Ей, бесприютной, так же как и мне,
сейчас не спится. И в глубокой тьме
пытаясь дно нащупать осторожно,
она едва касается лица —
и я вдруг понимаю до конца,
как одиноко ей и как тревожно.

Обрушиваясь с верхних этажей,
зима теряется в домашнем хламе.
Ничейных звезд безвкусное драже
бездомно лепится к оконной раме.
Сгорают рукописи — из золы
выклевывая зерна горькой мглы,
ночь сходство обнаруживает с птицей,
захоронившей в чернозем крыла
полмира и ко мне на край стола
присевшей —
..........................терпкой музыки напиться.


ПОЛЁТЫ ВО СНЕ И НАЯВУ
1.
................................................Светлане Улановой

ты быстрее воды, на глазах замерзающей в венах,
потому и летишь
...............................напролом
.................................................напрямик
..................................................................до конца.
просыпается лес - мотыльков осыпает с коленей
и, в тебе заблудившись, нигде не находит лица

в перепончатой тьме - к тишине подмешав влажный шорох -
прорастает трава и ползёт за тобой по пятам.
ты кустарник вины, обнесённый высоким забором,
над которым безумное солнце бросают с моста

умирает листва, ожидая в тебе повторенья,
разломив, словно хлеб, чернозём перекошенным ртом.
ты растешь в чьём-то медленном сне на развалинах зренья
и всё время летишь, не касаясь земли животом

2.
Ты испуг и больница, в которой врачи
заблудились в осоке бессонниц подробных.
По углам димедрола расселись грачи.
Обнажили потёмки подгнившие рёбра.

Спотыкается взгляд, не умея совпасть
пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,
и бросает пространство в бездонную пасть
непрочитанных бабочек хлебные крошки.

Надвигается время. Разбухшим веслом
неуклюже цепляет за жабры окрестность –
и летит серебро чешуи на стекло,
и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.

Их одну за другой подбирают грачи,
воровато уносят в раёк карандашный,
где над телом твоим наклонились врачи
и колдуют…колдуют… и больше не страшно.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ
..........................В.Пуханову

Спи. Зима стоит, как свечка,
в изголовье городка.
Ходит белая овечка
по полям черновика.

Щиплет буковки привычно
в самом светлом из миров,
где сгорают люди-спички
в деревянных избах слов,

где несут по небу сани
в птичьи сны легчайший дым
и родными голосами
говорят с тобой сады.


***
Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет… бормочет… бормочет…

не сделать и шагу: всё кормит с руки — на убой!
Но что-то осталось во мне от загласного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья —

там сбудется всё и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.


АНГЕЛЬСКОЕ

Колибри моя, кистеперая,
жирафа моя, златокудрая,
мы были в той жизни саперами,
да, видимо, что-то напутали.

Война посейчас продолжается,
но некому мины выпытывать —
всё больше тропинка сужается,
всё больше теряем убитыми.

Не плачь, мой пернатый воробышек,
жирафа моя тонконогая,
они по небесным дороженькам
идут, чтоб бессмертье попробовать.

Темнеет.
Тук-тук…
Слышишь, горлинка,
лети, отворяй нашу горницу,
жирафа моя ненаглядная,
встречай всех гостей по-парадному —
хлебсолью. И мёртвой водицею
кропи утомленные лица их.

А утром водою живою
я им глазницы омою…


***
...А в комнате иная жизнь текла:
к лицу склонялась лампа близоруко,
и ночь, где больше не было ни звука,
плыла по обе стороны стола,
задумавшись о чем-то о своем
и не касаясь ни рукой, ни взглядом.
Мы с безупречной тишиной, вдвоем,
неразделенные  — очнулись рядом.

Качался свет на тонком стебельке,
к нему тянулось — прорастая — Слово,
и тишина, припавшая к щеке,
была уже не более, чем повод
открыть окно, бессонное, и стечь
на дно травы, и ощутить под кожей
желание врасти всей кровью в речь —

и первый звук вдохнуть неосторожно.