Книжная полка

Автор — руководитель рекламно-издательской группы  «ОБРАЗ». Его стихи-заметки, стихи-наблюдения, стихи-реплики по объему  редко превышают 12 строк. Он словно бы не желает утомлять читателя — да и  не претендует на него: «Я не художник — / я лишь тюбик с краской.  <…> я тайно верю, что картину мира / и мой мазок бесхитростный /  дополнит…» А картина мира в стихах Побужанского — это немного Вадим  Шершеневич с примесью веселого сюрреализма:

Любовные переживания занимают в книге большое место;  однако ни света, ни тепла, ни счастья, ни драмы мы в них не найдем;  сильные чувства у автора — недолгие гости в его греховном существовании  («И я был среди тех, кто строил храм порока», — своеобразно признается  он), повод к литературному «оформлению» своих интимных отношений.

Себя автор называет «бомжом любви», «позорным  столбом»; уверяет подругу: «Ведь ты давно ждала любого — чтоб / скорей  приговорить себя к позору», упрекает: «Послушай, я так больше не могу — /  ты снова на свидание приносишь / мемориальную плиту / с могилы умершей  любви», просит: «Бедовый — а ты приласкай, / пускай я того не стою».
Искренен ли Побужанский в стихах? Или они — лишь развлечение, хобби,  способ словесно поизощряться? Стихотворение «О водке» говорит: нет —  глубинная потребность. Есть ли в них польза, нет ли — а стон души  необходимо излить!

Чтение Веры Котелевской — «общение с тишиной»: автору  удается «очистить» мир до тишины или, другими словами, творить тишину.  Геннадий Айги однажды высказал предположение: свободный стих — это  стремление удалиться от застывшей городской культуры, чтобы перейти к  новым, разнообразным средствам выразительности, с перебоями разных  уровней содержания, — то есть к стихам как к «модели природы». Слова у  Котелевской конкретны, осязаемы, речь (как бы «необязательная», «ни для  кого») насущна, неотложна, образы — повсюду куда ни глянь; мы встречаем и  пион, «разбрызгивающий сентябрь», и бабочку, которая «стучит по  монитору / острыми краями дельтаплана», и плывущий «зеленый нарзан /  овощных магазинов», и карандаш, что «пахнет деревом / умершим сухо легко  / равнодушно к плачущим», а посмотрим в окно — «стекло прозрачно,  комариным / открыто стонам»… Стихотворения спокойны, созерцательны,  раздумчивы и выношены будто не только в квартирной тиши, но и во время  медленных прогулок вдали от городской суеты, при созерцании ночного неба  где-нибудь в деревенском саду. То здесь, то там звучит приглушенный  юмор; чувства открыто не проявляются  — остаются в тени, трепетные и  хрупкие.

Мир природы в книге «Чу» неразрывен с человеком,  природа деятельна и разумна, что родственно сближает Котелевскую с  Арсением Тарковским.

Не могу понять: почему так нелегко читается? Ясность  мысли, классический размер, легкий слог, разлитое по всей книге  авторское обаяние… А дело вот в чем: горькая книга! В ней болит грусть о  прошедшем, невозвратном, несвершенном, о неизбежности старения, о  скоротечности жизни… «Она все молола, старалась, вертелась, / Дробила и  судьбы, и кофе, и время», — пишет поэт в стихотворении «Мельница»,  которая у него выступает символом жизни, не знающей, казалось бы,  износа, — однако что в итоге? — «Плохое железо, и быстрая старость… /  Сломалась. А времени было так мало / И, сколько ни жди, ничего не  осталось». Недаром в книге есть цикл «Старики», в котором автор  решительно заявляет по поводу своего возраста: «полный срок отмотал».
Однако не все так безрадостно: в книге Бруштейн говорит о любви, о  природе, о мире, о судьбе дорогих ему людей и о своей собственной — не  забывая о горьких ошибках:

Вот он, бруштейновский юмор: автор не перекладывает  на плечи читателя своей боли и бремени житейского опыта, не жалуется; в  стихотворении «Седьмая вода» предостерегает от покорности судьбе, в  стихотворении «Эхо» восклицает:

И даже, прячась за маску старого гусара, причисляет  себя к «поседевшим мальчишкам». А почему нет? — Ян Бруштейн, возможно,  каждое утро рождается заново; в «новогоднем» стихотворении «Все же» он,  говоря о том, что снова «нам даны судьба и утро», утверждает: «Новый  день, смешной и мудрый,/ Непременно нас спасет!»
Напоследок нельзя не сказать о том, что «ядреная с калиною» у Бруштейна —  не условность. Вот рецепт от поэта. Обсушенную калину, занимающую треть  баллона, залить водкой (очищенным самогоном) и оставить в темном  прохладном месте на две недели; потом жидкость слить в другой баллон.  Туда же — сок отжатых через марлю ягод, две ложки меда и — доверху  водки. Примерно через месяц — разлить по бутылкам (лучше с осадком; и  перед употреблением взбалтывать). Пить умеренно! — настаивает Бруштейн, —  тогда будет польза!

«Что-то я стала все чаще в стихах задаваться  вопросами» (четвертое стихотворение сборника), — однако здесь явное  преувеличение: вопросами Наталья Горбаневская задавалась всегда. Ее  стихи — непрерывный монолог, положенный на прихотливые ритмические  всплески, тема — отношения с миром, старание сохраниться в нем несмотря  ни на что, преодолеть страх и тревогу. Однако внутренняя неуспокоенность  для Горбаневской — норма, и пока «совопросник века сего / благополучно  ответы считает», для поэта жизнь — всегда загадка, всегда вопросы, на  которые ответов нет; любой ответ чреват опровержением; невозможность  окончательно сформулировать какую-либо мысль объясняется тем, что мысль  эта тут же начнет работать против себя. Отсюда недосказанности и  неуловимости смыслового содержания, сбои ритма, смещение ударений,  спотыкания; поэт, по ее признанию, «комья слов громоздит друг по-над  другом», почерк у нее «запутанный, непростой», меняются то и дело  регистры: она говорит «шептаньем, бормотом, басом...» — речь идет о  стараниях душить «воспоминания припев» — «покуда снится — как снуется /  по той, по заосинной стороне» (то есть по России) и — «огоньки / с  другого берега, / призывные, манят».
Слова у Горбаневской не приходят «готовыми», они будто рождаются от  «нащупанного» звука — и звук рождает смысл; доверие к звуку уводит поэта  от гладкой, «правильной» речи и переносит в частушечную стихию, с  просторечиями и архаизмами; уже не говоря о рифмах, которые смелы,  неожиданны, стремительны («оставь — растай», «проживя — без жилья»,  «Господи — оспенным», «взвесся — полумесяцем», «тоскою — перетаскаю», и  даже «стерлись — Штирлиц»), останавливают внимание аллитерации («Как  Мцыри, сцепившийся с барсом»).
Когда Горбаневская писала в этом своем последнем сборнике:

вряд ли кто предполагал, что вопрос в последней строке не случаен, а строки из другого стихотворения —

приобретут столь трагический смысл.
Но не надо трагизма: Наталья Евгеньевна, или Наташа — она любила, чтобы  ее называли именно так — переложила свою жизнь, свою душу в стихи. Она с  нами.

Основная мысль Зинаиды Миркиной: видеть мир можно  только в том случае, если не заслоняешь его собой. Ее стихи — будто бы  для птиц, для травы, для деревьев, для моря, для неба; и рождаются так  же, как пение птиц, шелест деревьев, шорох волн. В тишине ее стихов,  которая не наступает, но — растет, набирает высоту, нарастает, — сила их  воздействия. Им противопоказаны многословие (обычный объем  стихотворений — восемь-шестнадцать строк),  интеллектуально-филологическая усложненность, иносказания и метафоры.  Никакой «художественности», «литературности»; мы остаемся  наедине с  языком, с лесным покоем, с земным и небесным простором, вдали от  социальной суеты, от усталости большого города, от механической спешки,  от напряженного шума. Пожалуй, стихи Миркиной можно уподобить молитвам —  в том смысле, что чтение молитв — не работа воображения, а пребывание,  соединение человека с Творцом.
Собственно, последняя книга ничуть не лучше и не хуже предыдущих. Строки  Миркиной здесь — бесконечное общение с Григорием Соломоновичем  Померанцем, без которого она не представляет себе жизни

Лидия Григорьева в предисловии относит автора к числу  романтиков-интеллигентов. «Летом они устраивались в геологоразведочные  экспедиции, строили коровники и дороги, а зимой "бичевали" где придется  на заработанные деньги. Они никогда не попрошайничали — это было строго  запрещено не только законом, но и кодексом их внутренней, хоть бывшей  интеллигентности. Любили посидеть у костра с гитарой и даже внесли  некоторый вклад в развитие авторской песни».
Я проделал такой нехитрый опыт: несколько раз перечитал выбранные наугад  стихотворения — и они нисколько не потеряли в живости, теплоте и  певучей грусти. Н е о с т ы в а ю щ и е стихотворения! Разгадка их  привязчивости, видимо, в искусном соотношении трагизма и юмора (стихи не  балансируют на грани юмора и трагедии — они то и другое вместе). Бабка  Лидка шутовски иронизирует над собой («Давно приколки нет, / Торчит в  башке расческа»), с задорно-боевым прищуром юродствует («Ношу я кожаный  пиджак, / Вчера добытый на помойке, / И без разбора бью в пятак / На  каждой дружеской попойке»), а то и взгрустнет в вагоне поезда о своем  прошлом и о тщете жизни — в то время как пьяненький дедуля-попутчик  сопит, завалившись на пол («Спят пассажиры, проводница, / И старая не  прячет слез, / Ведь за окном — родные лица… / Под стук колес, под стук  колес»). Все «старая» примечает, все понимает, все для нее — люди, дети  Божии, которым нужны внимание, доброта, жалость, а то и строгий укор.  Кажется, Бабка Лидка — знает все про всех, видит их зрением широкой  сибирской души, а в сердце не угас огонь. Ну а художественного мышления —  мышления в образах — ей не занимать.

Бабка Лидка — своеобычная мелодия в русской поэзии.  Стихи в «Прищепке» — это, конечно, игра в образ, обыгрывание темы  внутренней неприкаянности, бездомья, культивирование мифа, — в полном  соответствии с таинственным и свойским для простого русского человека  интернет-псевдонимом.