Фонарь разбит, но не потушен. Разбито только одно стекло.
И вокруг него – облака снега. Целые тучи, гонимые ветром.
Ветер порывистый, и снежные хлопья тяжелыми пушистыми мотыльками забиваются в фонарную чашу.
Бьются о стекла, трепещут, совсем как маленькие ночные бабочки.
Такой звук он слышал на исходе лета.
Отремонтировав старинную лампаду, он подвесил ее над крыльцом маленького дачного домика.
Вокруг сгущалась ночь, и только деревянное крыльцо с трухлявым порогом плыло в ночной пенной зелени, словно маяк.
Мотыльки, златоглазки, травянки, яблочные моли выпархивали из моря звездной ночи и кружили возле лампы. Их большие быстрые тени пробегали по крыльцу, по затертым до блеска деревянным ступенькам, по его лицу.
Он улыбался.
А его старый дачный знакомый, седой дед с золотыми зубами и большими пышными белыми усами, щурился с порога.
– Девушка есть одна, – говорил без полунамеков он. – Ремонтирует антикварную мебель, как и ты. Но больше – вещи. Восстанавливает узоры на сервизах, собирает сломанные статуэтки так, что и не поймешь, где трещины были. Недавно вот часы отремонтировала. А я и не знал, что она по часам тоже. Я к чему… к чему я это все… тебе бы она пришлась по вкусу... Ну, или, как это сказать, вы бы с ней спелись. Зовут – Наташа. Тоненькая и быстрая, как вон, эти, – он указал на пляшущих над их головами насекомых.
Потом незаметно пришла осень. Из домиков в город вывозили дачное имущество, которое нельзя оставлять на зимовку, недюжинный урожай, бабушек, детей собак, кошек, которые на самом деле хотели бы остаться на всю осень, зиму – навсегда.
Он отремонтировал знакомым корзину, и они положили внутрь яблоки, накрыли пестрой салфеткой и упрямо везли теперь домой, хотя яблоки были невозможно кислыми, а половина была поедена плодожоркой. Он ехал с ними на их старой «четверке», на заднем сидении между корзиной невкусных яблок и пыльным мешком с картошкой.
Смеркалось, мир наполнялся звонким стрекотом кузнечиков, пением сверчков. Все больше тянуло от земли опавшей листвой. Ветер нес с полей последние пряные ароматы трав и в лобовое стекло бросал пожухлые хрустящие листья.
Ехали пробовать крыжовенное варенье за чаем и смотреть буфет девятнадцатого века, который отремонтировала знакомым Наташа. Да-да, тоненькая девочка с кольцами червонного серебра на длинных пальцах. Девочка с татуировкой – птицей на плече.
Буфет оказался отремонтирован даже слишком хорошо: были восстановлены резные узоры, в каких местах – не отличить, разбитое стекло было заменено на другое того же времени. Он думал, что сможет найти хотя бы одну незаменимую современную деталь, но не мог.
То ли завидовал, то ли восхищался ее работой.
Ей было двадцать три. Таких мало, практически не найти среди молодых людей.
Она ремонтировала для пары салонов старины, для нескольких известных людей, для одного еще более известного музея, и он даже ходил смотреть на ее работу и приставал к нервной женщине-экскурсоводу, узнавая, какие были повреждения у элегантного бюро после войны.
Он находил интересовавшие его вещицы через коллег и выяснял, что они прошли через руки Наташи.
Наташа тенью мотылька преследовала его всюду.
Он злился и удивлялся себе.
А потом ему показали ее фотографии.
Это была совсем хрупкая девочка, которая походила и на мальчика-подростка и на фарфоровую куколку одновременно.
На ней были старинные летчицкие очки и кожаная шапочка. Ее темные пышные волосы были беспорядочно по мелким прядям перевязаны тонкими черными ленточками. На фотографиях она улыбалась, смеялась, строила смешные рожи. У нее был аккуратный носик, тонкие губы, всегда немного приподнятые брови и большие зеленые глаза.
Она пришлась ему по вкусу.
Да, он думал «мы бы с ней спелись»...
В домах, салонах, у перекупщиков он начал узнавать предметы, прошедшие через ее руки. Рамы в стиле рококо, старинную чугунную американскую копилку в виде ботинка, в котором сидела старушка, музыкальную шкатулку, в которой кружилась маленькая балерина, открывающийся медальон с узором из роз на крышечке, статуэтку – пастушка и четырех его барашков.
Снег заметал улицы, раскачивал фонари. В букинистическом магазине пахло кофе и табаком. Хозяин кашлял и курил сигареты – одну за другой.
А он – он рассказывал о Наташе.
И выяснялось, что она покупала здесь книги и старинные фотоснимки с потускневшими лицами. И выяснялось, что она умеет переплетать распадающиеся тома девятнадцатого века, бережно и умело, по всем правилам.
И сердце билось по всем правилам – часто и звонко.
Сердце билось мотыльком.
Но никто, никто из знакомых не знал ее адреса.
Он искал, спрашивал, но это была тайна, это были слова, которые нельзя произносить вслух, чтобы не рассеять их волшебства.
И когда совершенно случайно возник этот адрес – арка, витая лестница, мансардный этаж, фонари в мотыльковой метели – он зашел в ее крохотную мастерскую, уставленную полуразрушенной мебелью, детскими игрушками маленьких барчуков, кружевными зонтиками, посудой и статуэтками, лампами, патефонами, печатными машинками и гобеленовыми креслами, в мастерскую, пропахшую олифой и деревом, – сердце его трепетало.
Он подошел к окну, увешанному разнообразными клетками, в которых сидели чучела птиц, стянул с одной лёгкий платок, и под ее золотистым решетчатым куполом заскакали две желтых канарейки. Одна что-то свистнула – была тенором.
Впустивший его полный курчавый юноша с молодыми редкими усами, оказавшийся тату-мастером, подал ему газету. С открытого разворота ему улыбалась Наташа, легкая и смешная.
Пальцем стреляла в объектив, зажмурив глаз.
Тату-мастер показывал свои часы на цепочке, рассказывал, как она чинила.
И тут только до него дошло, что не так. Внутри сердце ухнуло вниз мотыльком с обожженными крыльями.
Он бегло посмотрел на текст страницы.
Так и есть.
Под фото Наташи стояли две даты.
Вторая приходилась на прошедший август.
Он выходит в снегопад.
Хочет поднять воротник, потому что ему совсем уж – хуже зимнего – зябко, но слышит этот звук.
Звук, так похожий на биение его сердца.
Снежные хлопья тяжелыми пушистыми мотыльками забиваются в фонарную чашу.
А его сердце – живой мотылек – замерзает на ветру, стекленеет и разбивается вдребезги в кромешной дворовой тьме.
