Писательское Переделкино. Неизвестное

1. Медицинская мадонна

Так получилось, что как-то осенью несколько лет назад довелось мне  около трёх недель поработать в Переделкино, в знаменитом писательском  Доме творчества под Москвой. В коридорах и комнатах старого корпуса,  построенного ещё в пятидесятых, скромный уют, немноголюдье в столовой.  Лишь изредка нарушают тишину чьи-то шаги, да из-за дверей, как выйдешь в  узкий темноватый коридор, доносятся дробные удары пишущих машинок.

На первом этаже я сразу подметил дверь с табличкой «Медпункт».  Тогда-то, отодвинув графоманский зуд назад — взыграло любопытство  врача,— вошёл, поздоровался, попросил измерить давление. В скудно  оборудованном кабинете я увидел немолодую женщину, которая, словно  пельмени, быстрыми ловкими движениями лепила из ваты аккуратные белые  тампончики. Оказалось — для зубного кабинета, расположенного рядом.  Присел к столу, а как сдавил плечо тугой манжет тонометра —  представился, сообщив хозяйке, что мы одной с ней медицинской профессии.  В следующий раз задержался подольше; а где-то на четвёртый-пятый день  мы разговорились. И тут я понял, что рядом находится уникальный человек.

Ведь она, Валентина Абросимовна Голубева, работает здесь с момента  основания Дома творчества; с 1946 года повидала не одно поколение  известных писателей и людей нашей культуры. Давала таблетки, делала  уколы, выписывала рецепты... извините, делала клизмы, бегала по вызовам в  ближайшие дачи и самые отдалённые уголки писательского городка.

А раз лечила, навещала и заботилась, значит, знает многое из того,  что скрыто, «осталось за кадром», о людях, которые к ней обращались.  Тут-то, перебивая врачебную профессию, зазвучала настырная журналистская  струна, эдакий зуд папарацци. Однако Валентина Абросимовна оказалась  твёрдым орешком. Она была готова беседовать, рассказывать — видно,  воспоминания и взгляд в прошлое согревали и волновали её, но наотрез  отказывалась от сладостного журналистского застолья, того, что мы  называем интервью.

И всё же, всё же где-то к середине второй недели удалось её  уговорить, но фотографироваться Валентина Абросимовна наотрез  отказалась. Так что о внешности поверьте на слово: невысокая, худощавая,  быстрая в движениях, с сединой в густых волосах, в белоснежном халате и  выглядит куда моложе своих лет — словом, настоящая медсестра.

2. Сталин ищет Фадеева, а тот пьяный лежит...

Если бы Валя Голубева в прошлом делала краткие записи, вела  дневник — понятное дело, этому не было бы цены. А так приходится  полагаться на её память, а она, в её годы, дай Бог каждому. Дабы не  сгладить впечатления от услышанного, сохранить аромат тех лет,  постараюсь придерживаться такого же скупого, назовём его телеграфным,  стиля изложения.

— Здесь у нас бывали, жили не только писатели. Видела и Райкина, и  Утёсова, Завадского, Крючкова, Уланову, Рину Зелёную. Просто брали  путёвки и отдыхали — в одиночку, семьями. А ещё многих друзья-писатели  на выходные или на несколько дней приглашали. Особенно летом да ранней  осенью интересное собиралось общество. По желанию из столовой по заказам  им обеды и ужины специальная машина развозила.

— Знаю всех: и кто постоянно находился в Переделкино, и кто  приезжал... Раньше, как и сейчас, писатели делились на тех, кто жил  средне, а то и бедно, и кто получал большие деньги. Последние в основном  писали о Ленине, Сталине, партии. У них всё — бесплатные путёвки,  лучшие номера, спецпайки, кремлёвская больница и отдельные палаты. Это  Федин, Фадеев, Ошанин, Марков. А для Пастернака, когда он был смертельно  болен, отдельной палаты не нашлось.

— Ещё помню случай... Звонят: Сталин ищет Фадеева. А тот мертвецки  пьяный лежит... Пришлось ехать, приводить его в чувство. Нашатырь,  холодные компрессы, уколы — часа два на это ушло. Потом с охраной  повезли его к Сталину на дачу. А когда Александр Фадеев застрелился,  сразу приехало несколько машин из КГБ. Пока медики суетились, все его  бумаги погрузили и увезли.

— Слабости — как у простых людей. Пили многие: Погодин, Катаев,  Прилежаева — так та запоями. Деньги у неё были всегда, всё за детские  книжки о Володе Ульянове, миллионные тиражи. Ромашова, Нилина никогда не  видела пьяными. Степана Щипачёва тоже. Он вежливый, улыбчивый, но  бабник, каких ещё поискать.

— Катанян, бывший секретарь Владимира Маяковского, бывал здесь с  Лилей Брик. Она после войны тяжело болела, очень дефицитные импортные  препараты получала из Франции, от своей сестры, писательницы Эльзы  Триоле. Тогда очень много гадостей о Лиле говорили, потом и писали об  этом.

— А Саша Галич не только хорошо пел. Даже наловчился сам себе  уколы делать, как с сердцем плохо станет. Но однажды не уберёгся, внёс  себе инфекцию. Руку раздуло, местный сепсис, высокая температура. Тогда у  нас от Литфонда жена Назыма Хикмета врачом работала. С ней Галича и  отхаживали.

— Роберт Рождественский... Очень хороший человек! Добрый,  внимательный, семьянин прекрасный. Часто у него бывала, всегда спросит,  не надо ли чем помочь. Уходил тяжело, рак всё-таки, но держался  мужественно, как и те, что в его стихах...

— Арсений Тарковский собственной дачи в Переделкино не имел. Жил в  Доме творчества с женой Татьяной Озерской, переводчицей, в разных  комнатах. Часто навещал отца Андрей Тарковский. У Арсения Александровича  была ампутирована нога — наверное, с войны. Когда ему сообщили о смерти  Андрея, как он кричал, как рыдал — никогда не забуду. Когда Тарковский  умер, была на его отпевании. Потом памятник поставили очень  торжественный, красивый.

— Из нынешних бывала и бываю у Евтушенко, Ахмадулиной. К Белле  иногда просто так заходила — чем помочь. Когда у Евгения Александровича  сын болел, тот, что от его английской жены, тогда часто вызывали.  А вчера встретился Андрюша Вознесенский. Улыбнулся, поздоровались. Со  здоровьем у него тоже теперь проблемы.

— Часто бывает у нас дочь Василия Гроссмана; как его роман «Жизнь и  судьба» вышел, так мне и подарила. Уже в годах и нередко селит к себе  жильца, какого-нибудь бесприютного котёнка...

Замечу, что в другой мой приезд с очередным гроссмановским  котёнком случилась беда, он вдруг затерялся. К счастью, мой  двенадцатилетний внук Саша, которого взял с собой на зимние каникулы,  сумел-таки отыскать беглеца, заслужив тем всеобщее одобрение и  удостоившись крепкого писательского рукопожатия Михаила Рощина.

— Сейчас в Переделкино уже три литературных музея: к Корнею  Ивановичу Чуковскому и Борису Леонидовичу Пастернаку добавился музей  Булата Окуджавы. Обязательно туда сходите, вначале посмотрите, потом уж я  дополню. О них известно больше, чем о других писателях,— наверное,  из-за музеев, да и люди особенные. Это как костёр, куда всё время  подбрасывают дрова, вот он и не гаснет. Надо побольше таких светлых  мест...

3. Корней Иванович и Лидия Корнеевна Чуковские — отец и дочь

Дом Корнея Чуковского и прилегающий, почти в два гектара,  приусадебный участок располагаются в нескольких десятках метров от Дома  творчества. Фактически их разделяет та величественная сосновая аллея, по  которой без устали почти ежедневно прохаживался Чуковский. Если чуть  напрячь воображение, можно представить, как в шестидесятых энергичная  медсестра, выйдя через заднюю калитку, торопилась на вызов к писателю.

— Корней Иванович в последние годы часто болел,— рассказывает  Валентина Абросимовна,— но писать не бросал. Почти всё время трудился  или читал. С лекарствами у него складывалось хорошо, поскольку  прикрепили к «кремлёвке». Там и наблюдался, иногда, чаще осенью или  зимой, лежал в Барвихе. Наверное, с тех пор, как признали за границей, в  Англии вручили диплом доктора литературы и почётную мантию, так и  прикрепили. Ещё дали две машины — чёрный правительственный ЗИС и  «Победу»; последнюю он больше любил. Как он заболеет — в последние годы  сердце постоянно прихватывало, мучила одышка,— так я периодически у  Корнея Ивановича жила. Не только наблюдала, делала уколы, но помогала и  по хозяйству.

— Сам Чуковский любил принимать гостей, но только когда не  работал, поэтому приглашал к себе в строго определённое время. У него  бывали Образцов, Утёсов, Сергей Михалков, Лев Кассиль, известные  артисты; постоянно захаживал Пастернак — его он привечал особо. Сам  Корней Иванович не пил, не переносил запаха табака, но для других у него  всё имелось. C этой «запасливостью» Чуковского связан забавный эпизод.  Однажды в гости к Корнею Ивановичу приехали Иосиф Бродский и Галич.  Неожиданно ближе к полуночи Бродскому захотелось почитать стихи, но для  полной раскрепощённости поэту захотелось выпить водки, однако её не  оказалось. Тогда вспомнили, что видели в буфете Чуковского пару бутылок.  Бродский посоветовался с Галичем, и они дружно решили «идти на дело»,  то есть проникнуть в дом за водкой. «Мы залезем, возьмём, утром водку  вернём. А как повалимся к хозяину в ноги, тут он нас и простит»,—  вдохновенно говорил Бродский. Ночная операция, к всеобщему удовольствию,  прошла успешно. Как и предполагалось, Корней Иванович отнёсся к  похитителям с юмором, благожелательно, Лидия Корнеевна же оказалась  дамой весьма строгой, высказав своё неодобрение.

— Дочь Корнея Ивановича, Лидия Чуковская, хоть и прожила долго,  часто болела, почти всё время лечилась. Я была с ней не так близка, как с  её отцом, но всё же помогала, доставала кое-какие лекарства или  приносила рецепты, которые выписывали наши врачи. Чаще всего требовались  глазные капли. У неё было очень плохо с глазами — сильная близорукость.  Лида и Корней Иванович любили друг друга. Но работали они отдельно, и  летом она почти не выходила из деревянного домика, что построили метрах в  ста от дачи и который Корней Иванович называл «Пиво-воды». Сходство с  тогдашними киосками, торговавшими газировкой, и в самом деле большое. Из  мебели в домике умещалось три предмета — стол, стул и кровать.  Несколько раз мне доводилось посещать «Пиво-воды» по разным вопросам.  Лидия Корнеевна приглашала войти, усаживала на кровать. Однажды место  оказалось занятым Анной Андреевной Ахматовой, так мы разговаривали с  Лидой через окошко, как покупатель с продавцом. Анна Андреевна сразу  почувствовала это, очень смеялась. Когда Чуковский умер, дочери стало  худо без него. К тому времени Лидия Корнеевна уже «прославилась»:  защищала Бориса Пастернака, разругалась с Шолоховым, написав ему резкое  открытое письмо; осуждала тех, кто травил Солженицына, писателей  Синявского и Даниэля; наконец, вызвала гнев властей речами в защиту  Сахарова. В те годы из-за политики наше маленькое Переделкино  становилось иной раз местом куда похлеще Москвы. Писатели да друзья,  наезжавшие к ним, делились на два лагеря. Таких, как Чуковские,  Пастернак да его близкие друзья Ивановы — говорю о семье Всеволода  Иванова, чья дача соседствовала с домом Бориса Леонидовича,—  насчитывались единицы. Остальные, даже Федин, до присуждения премии  друживший с Пастернаком, осуждали непокорных. Сплетни, разговоры в Доме  творчества и вокруг — на прогулках, озере, в больницах Литфонда...  Иногда откровенная злоба.

— Наибольшие проблемы у Лиды были с глазами,— повторяет Голубева.—  Писать она могла, лишь низко склонившись над листом, читала через  сильную линзу, которую всегда носила с собой. Однажды я встретила Тамару  Владимировну Иванову, жену Всеволода Иванова, которая рассказала о том,  что на днях состоялось исключение Лидии Корнеевны из Союза писателей.  В какой-то из моментов, разволновавшись, Лида уронила бумаги, очки и  полностью утратила возможность видеть. Из десятка людей, именуемых  писателями, ей никто не помог. Пришлось полуслепой Лидии Корнеевне на  коленях ползать по полу, собирая уроненное,— закончила Валентина  Абросимовна.— Тогда этот случай вызвал в Переделкино массу мнений и  споров, о нём только и говорили.

Уже позже вспомнил, что где-то читал об этом. А как вернулся из  Переделкино, снял с полки томик прозы Лидии Чуковской. Оказалось, в  автобиографической повести «Процесс исключения» есть страницы, подробно  описывающие это происшествие на суде.

Голубева ничего не сказала о причине смерти Чуковского, да и я  как-то проморгал, не спросил. Но вот фрагмент из новеллы Андрея  Вознесенского «Человек с древесным именем», проливающий свет на причину  его смерти:

«Когда я встречал его, вспоминал строки:

И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезней, эпидемий
И смерти освобождены.

...Я ошибся, отнеся к нему строки о незыблемости сосен. Укол  непродезинфицированного шприца заразил его желтухой. Смерть всегда  нелепа. Но так...»

4. Борис Пастернак был человеком от Бога

Святое и счастливое всё-таки это место — Переделкино. Если пойти  наискосок от Дома творчества вправо, то через несколько сот метров  увидите отодвинутый в глубину двора дом-музей Бориса Пастернака. Эдакий в  два этажа архитектурный овал, напоминающий нос океанского корабля.  Дорогу туда подсказала Валентина Абросимовна. И та часть беседы, что  велась о поэте, его семье и их окружении, среди услышанного мной  наиболее подробна.

— Борис Леонидович был человеком от Бога — добрым, отзывчивым,  простым. Мой сын Славик лет с пяти почти ежегодно бывал на ёлках у  Пастернаков, устраиваемых для их младшего — Леонида,— вспоминает  Голубева.— Обычно собиралось до десятка детей. Подтянутый, торжественно  одетый, Пастернак выходил к ребятам, раздавал подарки, нужные, как он  считал, витамины, фрукты да редкие тогда бананы... Пастернак почти не  болел и всегда, за исключением последних лет, казался здоровым  человеком. Долго и помногу гулял. Заядлый грибник и, как сейчас принято  говорить, увлечённый «садист». Дачный участок его всегда был в порядке,  любил сажать картофель и сам его обрабатывал. Трудился в саду и огороде  обнажённым до пояса, только голову прикрывал кепкой или панамой. Его  рабочие плащ и сапоги до сих пор сохранились в музее, можете на них  взглянуть.

Небольшое отступление о сапогах, упомянутых Валентиной  Абросимовной. Известно, что в детстве Борис упал с лестницы, сломав  правую ногу. Перелом сросся не очень удачно, травмированная нога  оказалась короче другой. Дабы трудиться без напряжения с той же лопатой,  Пастернак делал рабочую обувь на заказ, с правыми подошвой и каблуком  выше на пару сантиметров. В музее Б. Пастернака мне показали эти  раритетные сапоги, даже подержал их в руках. Изготовлены сапоги  тщательно и мастеровито, сшиты из мягкой и дорогой тёмной кожи, которую  принято называть «офицерской».

— А в повседневной жизни слегка укороченная нога ничуть не мешала  Пастернаку,— продолжает В. Голубева.— Наоборот, он был стройным,  подтянутым мужчиной, из тех, которые нравятся женщинам. Все серьёзные  болезни у Бориса Леонидовича начались после выхода «Доктора Живаго» и  присуждения ему в 1958 году Нобелевской премии. До этого я редко бывала у  них дома, разве что к маленькому Лёне вызывали, если заболеет. Поначалу  появились проблемы с почками, потом сердце и, конечно, нервы... Борис  Леонидович, по натуре человек выдержанный, немногословный, очень тяжело  переживал происходящее. Держал всё-всё в себе, вот его за два года  травли и подкосило. Лида Чуковская тоже прошла сквозь неправду, но она  по натуре человек боевой, не сдавалась, на удар отвечала ударом.  Наверное, поэтому нервы у неё оказались покрепче, да и хвори, если не  считать глаз, не добрались столь быстро...

Прошу Валентину Абросимовну вспомнить, возможно подробнее рассказать о болезни и последних днях поэта.

— Что тут говорить: как заболел, так и сгорел, всего-то за пару  месяцев. Началось весной шестидесятого, в апреле, тогда здоровье Бориса  Леонидовича было уже сильно подорвано. Вначале диагностировали инфаркт,  мерцательную аритмию. Потом установили рак лёгкого с метастазами в обе  доли, а как гемоглобин упал, наступила картина острого лейкоза. Лечили  Пастернака врачи из поликлиники Литфонда, консультировали известные  профессора. В последний месяц появился постоянный врач, Анна Наумовна  Голодец. В доме и около постели день и ночь дежурили медсёстры — наши и  из поликлиники. Руководила нами Марфа Кузьминична, очень опытная  медсестра. В последние дни мая состояние Пастернака стало очень тяжёлым:  постоянные обследования, многочисленные уколы и капельницы, переливания  крови. Он же как бы стеснялся болезни, постоянно извинялся перед нами  за причинённое беспокойство.

Уже после разговора с Валентиной Абросимовной я прочёл  опубликованные воспоминания Анны Наумовны, среди медицинских наиболее  обстоятельные и подробные. Отсылая к ним заинтересованных читателей  («Воспоминания о Борисе Пастернаке», «Слово», 1993), приведу несколько  кратких выдержек, дополняющих рассказ Голубевой. Всё-таки с 1960-го  прошло столько лет...

«По распоряжению Союза писателей поликлиника должна организовать  круглосуточное дежурство врача, то есть поселить на дачу Бориса  Леонидовича врача. Начальство предложило ехать мне. Больной лежал в  рояльной. Это маленькая комната (метров двенадцать), окнами на  северо-запад. Вместо кровати был матрац на ножках, очень неудобный, с  уклоном на сторону. Жалуясь лишь на неудобства, связанные с постельным  режимом, Борис Леонидович старался выговорить себе побольше свободы, но  всем решениям врачей подчинялся. Труднее всего было уговорить его не  бриться хотя бы два дня и меньше разговаривать...

...В истории болезни записали: «Состояние тяжёлое.  Нетранспортабелен». А днём позже, после осмотра профессора Фогельсона,  было решено госпитализировать Бориса Леонидовича. Очень оперативно было  подготовлено место в 1-ой Градской больнице. Но Зинаида Николаевна  категорически отказалась от госпитализации из-за отсутствия отдельной  палаты. Все сёстры очень привязались к Борису Леонидовичу и говорили,  что готовы дни и ночи быть возле него без всякой оплаты, только бы  поправился, что такого благородного человека они не встречали, что не  видели тяжёлых больных, которые были бы настолько внимательны и  заботливы к другим...

...Вечером (накануне последнего дня) упало давление, пульс с  перебоями, усилилась одышка. Решено было 30 мая снова перелить кровь.  С утра Борис Леонидович терпеливо ждал этого. Когда дыхание становилось  неровным, мы выходили, делали инъекции, давали кислород. Это было каждые  два часа в первой половине дня. С обеда мы не выходили из комнаты.  Примерно в 23 часа взгляд Бориса Леонидовича стал затуманиваться.  Позвали сыновей. Вскоре позвали меня и медсестру. Когда я и сестра  вошли, пульса не было. Сознание еле теплилось. Жизнь сосредоточилась в  судорожных вздохах, которые становились всё реже. В 23.20 Бориса  Леонидовича не стало».

— Все дни, что Борис Леонидович болел, у дома постоянно кружились  иностранные корреспонденты,— продолжает Валентина Абросимовна.— Тут же,  стараясь быть незаметными, дежурили кагэбэшники. Потом эти ребята  заходили к медсёстрам в Дом творчества, представлялись, показывали  красные книжечки и требовали рассказать обо всём происходящем. Кто да  кто приезжал, особенно интересовались иностранцами, какие номера машин,  оставляли свои телефоны. То есть фактически допрашивали, склоняли к  сотрудничеству. Я отвечала односложно: «дежурила», «ничего не видела»,  «делала уколы», «выполнила назначения врачей и ушла». Все  переделкинские, включая писателей, очень переживали за Пастернака,  желали ему выздоровления. Не преувеличивая, скажу: здесь его очень  любили. Нас, медиков, постоянно спрашивали о его состоянии, течении  болезни. Но он быстро сгорел, как свеча, о которой он так хорошо  написал...

Помолчали, пьём чай. И надо же — глянул в окно, там разыгралось:  снег хлопьями, метель. Полдень, в белой круговерти едва проступают  силуэты деревьев. Мистика какая-то, почти как у Пастернака:

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

...Следующим днём встречаю в коридоре Голубеву.

— Да, забыла сказать,— на бегу скороговоркой говорит она.— Как  пойдёте к Пастернаку, пройдите ещё двести метров и сверните налево — там  у нас родник, вода чистая и целебная. Все пьют её постоянно, считают,  что лечит получше боржоми и нарзана от любых болезней. Этот родник так и  зовут — «Пастернаковский». Очень советую.

После обеда, взяв тройку полиэтиленовых бутылей, отправляюсь к  роднику. Такое ощущение, что аллея, ведущая к дому Пастернака, уж не  говоря об окружающей усадьбе, многолетних соснах, закрывающих небо,  наполнена чем-то необыкновенным. Думаю, что идут сюда за неким душевным  озоном, как бы причаститься и воспарить. Вот и поворот, сворачиваю.  Родник расположен в низине, у подножья неглубокого оврага. Ого, да тут  очередь! На пригорке пара машин, по лестнице поднимаются ребятишки с  бидонами и канистрами. Наполнив бутыли, пробую воду. Ледяная, приятная  на вкус. Решаю: постараюсь ходить сюда регулярно, ведь так надёжно  верить, что лечит от многих болезней. А у кого их нет?! И потом — её,  эту воду, пил когда-то сам Пастернак...

Проходя мимо усадьбы, завернул туда. Уже темнеет, вокруг ни  души... Миновав дом и свернув с тропы, углубляюсь в сосновую рощу:  деревья высоки и стройны, стоят густо и плотно, как солдаты в строю,  тогда как на участке Чуковского эдакое сосновое редколесье. Присев на  скамью и закурив, ощущаю умиротворение и покой, нечто схожее с тем  вечным, когда глядел с высоты горы Давида на раскинувшийся внизу,  плавящийся под солнцем Иерусалим.

За те полчаса, что пробыл здесь, погода начала меняться, подул  пронзительный северный ветер. И тут, глядя в небеса, увидел нечто  необыкновенное, по меньшей мере, ранее никогда не наблюдаемое:  раскачивающиеся вершины сосен где-то там, метрах в тридцати от земли,  начали переплетаться, обнимать друг друга. Эта древесная любовь, схожая с  объятиями людей, обладала столь магической силой, что не мог отвести  взор, мыслями и сердцем устремившись к небу. Время словно остановилось,  наступила полная отрешённость, чем-то схожая с медитацией.

— Что, любуетесь? — прервал созерцание негромкий голос.— Здесь они часто так меж собой разговаривают.

Оглянувшись, увидел пожилого человека в ватной фуфайке и валенках, здешнего сторожа.

— Не стал бы тревожить,— произнёс он,— да пора ворота запирать. Вот так на дерева и Борис смотрел.

Он произнёс это имя — Борис — легко и непринуждённо, выдохнул слово, как ребёнок. Заметив моё недоумение, сторож пояснил:

— У нас так Пастернака все звали... Помню его с мальчишек, добрый и  щедрый. Если кому из мужиков на выпивку не хватало, шли к нему,  говорили: «Схожу к Борису». Другие писателя? не баловали, а он редко  кому отказывал...

Мы перекурили, сторож проводил меня до ворот. Вот такой эпизод...

5. Святые могилы в мемориальную погоду

Оно, Переделкино, хорошо само по себе в любое время года. Хотя  удалось побывать здесь поздней осенью да в начале зимы. Конечно,  природа: чистый воздух, стройные рыже-зелёные сосны, речушка Сетунь с  ледяной водой. Впечатляет архитектурная палитра в общем-то небогатых  дач, в большинстве которых за таинственными шторами скрыты известные  литературные имена.

По писательскому посёлку можно бродить часами, просто гулять, не  думая ни о чём,— всё в пользу, эдакое наркотическое состояние души.  После завтрака иду на кладбище, крестами вытянувшееся вдоль шоссе.  Нельзя, побывав здесь, не поклониться святым могилам. Уже знаю, что  здесь есть свой литературный уголок. Шагаю по асфальтированной дорожке,  под ногами похрустывает ранний утренний ледок. Не холодно, скорее  прохладно и сыро, самая что ни на есть мемориальная погода. Прямо по  дороге замечаю массивное надгробье из гранита, надпись: «Николай Вирта».  Ага, драматург — стало быть, на верном пути.

Вдруг натыкаюсь на могилу Ольги Ивинской — возлюбленной поэта; у  подножья одинокий букетик увядших гвоздик. Уже тут, в Переделкино,  слышал, что Ольгу Всеволодовну похоронили поодаль, в стороне от семейной  могилы Пастернаков. Тут, на погосте, как и в жизни, соблюдены  дистанции: рядом, но всё же в отдалении, приличия, и — каждому своё.  Ведь не жена — любимая женщина...

И действительно, едва прошёл вперёд, как через несколько десятков  метров, на возвышении, в обрамлении берёз и осин, я увидел скромное  надгробье из белого камня, с рельефно-медальным профилем Пастернака.  Голова, с лицом, обычно устремлённым ввысь — к небу, облакам, звёздам,  чуть наклонена вниз, взор косо, под углом, проникает в землю. Поэт  словно здоровается с теми, кто пришёл почтить его память. На равном  расстоянии, слева и справа от могилы, захоронения Зинаиды Николаевны и  сына Леонида, умершего в 1976 году. Вокруг опавшая листва, влажная  осенняя земля, в изголовье — букеты ещё не увядших цветов. Заметно, что  сюда приходят очень часто.

Через пару десятков метров от Пастернаков высятся строгие  памятники Корнею Чуковскому и его супруге, справа от них — чёрная  мраморная плита на могиле Лидии Чуковской. Тут, у последнего порога, как  и в жизни, они вместе — Пастернаки и Чуковские.

И как не вспомнить давнишнюю дневниковую запись Корнея Ивановича,  датированную 30 июля 1961 года: «Был на кладбище. Так странно, что моя  могила будет рядом с пастернаковской. С моей стороны это очень  нескромно — и даже нагло, но ничего не поделаешь. Покуда земной шар не  перестанет вертеться, мне суждено занимать в нём с Пастернаком такие  места» (в дневнике есть рисунок, изображающий могилу Пастернака и  будущую могилу Чуковского.— Прим. Елены Чуковской).

В том же уголке, тоже неподалёку, в зелёном обрамлении елей, за  изящной ажурной оградкой, замечаю серо-голубой обелиск поэту Арсению  Тарковскому. Уже уходя с кладбища к Дому творчества другой дорогой,  натыкаюсь на могилу Татьяны Глушковой, бывшей лидером  националистического направления в литературе. Тотчас вспомнилось  собрание литераторов Владимира, на котором Глушкова выступила с  пространным докладом «Политизация современной художественной литературы»  (подробнее о том собрании — в повести «Если будет угодно богам...»).

И уже на самой окраине писательского кладбища, в каких-нибудь  пятидесяти метрах от Глушковой, я наткнулся на обелиск Юрию Щекочихину,  бесстрашному рыцарю пера, безвременно, в пятьдесят три года, при  неизвестных обстоятельствах ушедшему из жизни. Два писателя, две судьбы.  А покоятся — рядом. Над творцом «Алого паруса» «Комсомолки» реял  каменный кораблик, и душа, как на погосте Пастернака, вновь просветлела.

Я вспомнил застолье с Юрой во Владимире, в редакции владимирской  газеты «Молва». И ощущение сопричастности, как и стеснительный осенний  дождик, смыли тяжесть от встречи с Глушковой. В тот вечер говорили много  и о разном, середина девяностых, смутное беспокойное время. Помнится,  Юрий Петрович пел и играл на гитаре; прощаясь, каждого дружески обнял.  И вот, до сих пор покрытая мраком зловещей тайны, его с криминальным  отливом смерть. Как врач-судмедэксперт, уверен: так просто, без  спланированного убийства,— не умирают. Это же мнение разделяют  журналисты «Новой газеты», в которой Ю. Щекочихин работал до последних  дней, проведшие собственное, пока наиболее полное расследование. Вот  коллективное мнение «Новой газеты» в сокращении:

«Сразу скажем: за год после трагедии установить всю правду о  смерти Юрия Щекочихина не удалось. Перед вами — отчёт об исследовании,  проведённом нами в России, США, Англии, Бельгии и Германии. Ведущие  профессора-медики в Европе, специальные службы ряда ведущих государств  помогали нам в работе.

Есть официальный диагноз стремительной болезни Юрия: синдром  Лайелла. Тяжелейший аллергический синдром, поражающий иммунную систему и  внутренние органы. Есть добросовестная и ответственная работа врачей  Центральной клинической больницы — они реально использовали весь ресурс  современной медицины, чтобы спасти Щекочихина. Почему же, несмотря на  это, мы не доверились официальной точке зрения и предприняли своё  расследование?

Вот почему: 1. Так и не выявлен «агент» (медицинский термин) — то  есть тот самый токсин, который вызвал болезнь. 2. Заключение о смерти  Щекочихина засекретили. Его не отдали даже по запросу родных, сославшись  на врачебную тайну. 3. В частном порядке, шёпотом, некоторые из  занимавшихся Щекочихиным врачей прямо говорили: отравлен. Ищите следы  тяжёлых металлов. 4. В нашей просьбе — ещё при живом Щекочихине — отдать  хотя бы несколько его волосков для срочного анализа на предмет  определения отравляющего вещества — было отказано.

Завеса секретности и заставила нас тревожить Юрину память. Мы  собрали что могли: частицы кожи, бритвенный прибор, некоторые вещества,  кусок простыни. Этого оказалось для полноценного исследования мало. Но  вы прочтёте мнение британских исследователей: если бы не уникальная  секретность, можно исследовать оставшиеся в больнице ткани.  И окончательно ответить на этот вопрос: умер — или убит?»

Недавно стало известно, что по факту гибели Ю. Щекочихина  Генпрокуратурой РФ возбуждено уголовное дело с возможной эксгумацией  тела, захороненного в Переделкино. Остаётся ждать...

6. Переделкино: настоящее без будущего?

Сейчас Переделкино — этот литературный оазис России — со всех  сторон окружён: подступает Москва. Особенное чувство испытываешь с  наступлением темноты, когда шагаешь от станции к Дому творчества...  Средь редких тусклых фонарей у горизонта, в каких-нибудь двух километрах  за железнодорожными путями, закрывают небо и всё окрест светящиеся в  тревожном жёлтом пожаре корпуса многоэтажек.

Поступь их неумолима и жестока. Но куда как хуже, вроде вражеского  десанта, особняки «новых русских», разбросанные там и сям, теснящие  сосны, аллеи, скромные писательские дачи. Из красного и белого  импортного кирпича, под высокими готическими крышами, в два, а то и в  четыре этажа, с гаражами, глухими оградами, из-за которых раздаётся  свирепый лай сторожевых псов.

— Было у нас своё футбольное поле,— замечает Валентина  Абросимовна,— дети на нём играли, да писатели баловались, ещё с  послевоенных лет. Миша Луконин, Женя Евтушенко, Винокуров, Трифонов...  Так его под дачный кооператив отдали. Наверняка за большие деньги,  стройка шла ударным способом, как при социализме.

Возвращаясь к родной медицине, добавила:

— А с медикаментами всё хуже и хуже. Раньше какие-то деньги  поступали к нам в медпункт из больницы и поликлиники Литфонда. Скромные  запасы и самое необходимое имелось. Понятное дело, не «кремлёвка», но  как на приличной станции скорой помощи. Теперь лекарства дают через три  месяца, раз в квартал, и их, конечно, не хватает. Директор даже приказ  подписал об оказании только срочной помощи, а так — за свой счёт. Наши  постояльцы знают об этом, всё привозят с собой да с товарищами делятся.

Вскоре после моей поездки в Переделкино во Владимирском театре  кукол прошёл творческий вечер Андрея Вознесенского. После успешного  виртуально-стихотворного вернисажа в кабинете главрежа театра Владимира  Миодушевского состоялось неформальное общение с поэтом. Андрей Андреевич  был раскован, общителен, что неудивительно: всё-таки Владимир — его  родной город. В ходе беседы он весьма откровенно отвечал на любые  вопросы. Среди них оказалась парочка моих — оба, понятное дело, явились  эхом переделкинской осени.

Касаясь подробностей тяжбы между дочерью Ольги Ивинской и наследниками Пастернака, Андрей Андреевич ответил:

— Рукописям Бориса Леонидовича, наверное, лучше будет в России.  Это всё-таки общенациональное достояние. Что касается Ольги  Всеволодовны... Она ведь стала поэтическим ангелом, скажу без  преувеличения — музой Пастернака. Так, наверное, её и следует  воспринимать. Ей в значительной степени мы обязаны тем, что создано  Борисом Леонидовичем в послевоенные годы, вплоть до самой смерти.  Разделять их, ставить между ними какие-то барьеры было бы, наверное,  неправдой.

А о Валентине Абросимовне Голубевой Вознесенский отозвался так:

— Ах, Валюша! Это наша медицинская мадонна. Через её руки,  таблетки да инъекции прошла почти вся современная русская литература...