Бормота

Существуют вещества, называемые катализаторами, небольшие количества которых на-много ускоряют течение и улучшают качество химических реакций. И существуют люди-«катализаторы», общение с которыми делает жизнь людей творческих профессий инте-ресней, полнее, а, стало быть, и плодотворнее.
Таким человеком-«катализатором» в г. Красноярске времен 1960-1980-х годов был Вла-димир Васильевич Брытков (1939 - 1995), более известный среди его друзей и знакомых под столбистской кличкой «Бормота» (или слегка видоизмененной от нее - «Бурмота», или даже «Бурмата»). Я много лет был с ним дружен, поэтому, мне кажется, имею право звать его здесь именно так – Бормотой. Да он и сам любил, чтобы его так называли: пом-ню, когда в начале наших с ним товарищеских отношений я начал было звать его Володей – он скромно меня поправил: «Между прочим, меня в народе зовут Бормотой».
Чем же Бормота так привлекал красноярцев творческих профессий: писателей, поэтов, ху-дожников, актеров, журналистов? - а что привлекал, это легко доказывается тем, что ему посвящали свои стихи поэты, его избирали прототипом своих героев писатели. Так, на-пример, он говорил мне по секрету, что сюжет рассказа московского писателя, в прошлом красноярца, Евг. Попова, «Зеркало», опубликованного в свое время в журнале «Новый мир» (с предисловием Вас. Шукшина), рассказан писателю именно им, Бормотой, и что он же – прототип героя этого рассказа. Несколько своих стихотворений посвятил ему крас-ноярский поэт Ник. Еремин. Наконец, один из героев моей старой повести «В середине лета» тоже списан с Бормоты. А известным красноярским художником А. Поздеевым на-писано 5 или 6 его портретов, в том числе «Грузчик Бурмота», «Апостол», «Бурмота с сы-ном», «Бурмота с семьей» и т. д.; в середине же 90-х годов, когда имя А. Поздеева стало известным не только в обеих столицах России, но и за рубежом, Бормота хвастался своим друзьям: «Меня продали в Лондоне аж за 6 тысяч фунтов стерлингов!», - т. е., по слухам, за эту самую сумму на аукционе Сотбис в Лондоне был продан его портрет, выполненный А. Поздеевым (кажется, именно «Грузчик Бурмота»). А когда в Красноярске бывали гаст-роли столичных театров и заносчивые столичные актеры начинали скучать в нашей «глу-бокой провинции», здешние актеры водили их в гости к Бормоте, как к местной досто-примечательности, и гости бывали от него в восторге…
Так чем же привлекал он людей творческих профессий? Причем - не только их: в его доме часто бывали спортсмены-скалолазы, альпинисты и вообще люди самых  разных занятий и профессий, которых объединяла одна особенность: это всегда были люди, чем-то инте-ресные и уж во всяком случае - неординарные.
А в годовщины его смерти еще в совсем недавнее время в его квартире собиралось до 40-50 человек, причем приходили они без напоминаний, только по зову собственного сердца, и вспоминали о нем в самых теплых выражениях.
Однако существует и иное отношение к этому человеку… Один мой знакомый, который тоже был хорошо с ним в свое время знаком, узнав, что я пишу о Бормоте воспоминания, спросил меня: «Зачем ты о нем пишешь? Пустой ведь был человек: ничего хорошего в жизни не сделал, и ушел бездарно!».
Эта реплика заставила меня задуматься: зачем же я, в самом деле, о нем пишу? Ведь он действительно ничего особенного в жизни не сделал, и ушел, в самом деле, нелепо! Что в нем меня притягивает?..
Однако, подумав хорошенько, я ответил своему оппоненту - правда, только мысленно - примерно так: вот у М. Горького есть рассказ «Челкаш» - про вора и пьяницу, совершенно не нужного никому человека, абсолютно свободного в своих прихотях и поступках, кото-рым, однако, автор невольно любуется. И едва ли не у каждого писателя отыщется персо-наж, с помощью которого автор пытается поразмышлять над проблемой человеческой свободы. Эта категория – личной человеческой свободы и несвободы – очень занимала всегда людей творческих.
Среди множества определений, что такое свобода, у Михаила Пришвина я встретил, на мой взгляд, самое простое и точное: «Свобода – это прежде всего есть освобождение от необходимости быть полезным». Именно этим, наверное, и привлекал нас всех Бормота, пытавшийся жить, постоянно освобождаясь от необходимости быть очень уж полезным, в том сплошь закованном в регламенты окружении, в котором мы все тогда находились.
                                           *    *    *
Так вот, чтобы ответить на вопрос: как он умудрялся жить относительно свободным чело-веком и чем именно он привлекал нас всех? - стоит, мне кажется, рассказать сначала еще об одном человеке: о его жене Галине Алифантьевой, актрисе Красноярского ТЮЗа, – по-тому что, хотя она много времени бывала занята в театре, атмосфера в их доме в немалой степени зависела и от нее тоже.
Оба бессребреники, люди широкой души, до крайности добросердечные, приветливые и гостеприимные, они жили в те годы втроем (с малолетним сыном Митей) в тесной одно-комнатной квартирке недалеко от Предмостной площади, однако дом их всегда, чуть ли не круглые сутки (если только кто-то из хозяев был дома), оставался открытым для гос-тей.
Предмостная площадь в Красноярске – место оживленное: там сходится и пересекается много автобусных и трамвайных маршрутов. Друзья и просто хорошие знакомые Влади-мира и Галины (у Владимира – друзья мужского пола, у Галины – соответственно, жен-ского), едучи мимо, чаще всего вечером, после работы, непременно забегали к ним «на чай» или «на огонек», причем там кто-то из гостей уже был, а то и двое-трое; одни уходи-ли, другие приходили… Это был своего рода маленький клуб, где люди «своего круга» встречались, общались, отдыхали душой от проблем, а заодно и обменивались информа-цией, весьма ценимой при тогдашнем ее дефиците. При этом гость мог рассчитывать еще и на чашку чая, на кусок пирога, а то и на стаканчик винца, которое приносил кто-нибудь из гостей…  
Оба, и Владимир, и Галина, зарабатывали немного и, по-моему, большую часть своих не-богатых доходов тратили на гостей, поэтому жизнь их была крайне аскетической; одежду они все носили самую простую и дешевую; по-моему, единственным занятием Галины тогда, кроме театра, было непрерывное и очень быстрое, доведенное почти до автомати-ческого, ручное вязание (как-то она рассказывала, что вяжет даже в театре на репетициях, пока ожидает своей очереди вступить в роль); поэтому в гардеробе у всех троих членов семьи обязательно были связанные ею вещи...
При этом Галина, при необычайной простоте ее одежды, умудрялась быть одетой изящно; в этом проявлялся ее артистический вкус. Владимир же часто выглядел весьма экстрава-гантно: зимой он мог ходить по городу в огромных подшитых валенках, а придя в них в гости - снять их и остаться босиком, отвергая напрочь хозяйские тапочки и уверяя: боси-ком ходить очень полезно - столько ярких дополнительных ощущений! - а летом мог раз-гуливать по улицам, даже входить в трамвай или автобус босиком и раздетым по пояс, и это не было позой и оригинальничанием – это было, во-первых, протестом против навязы-ваемых общим мнением стандартов, которые он всюду и всегда старался ломать, а, во-вторых, этим он давал пример своему сыну: не стыдиться того, что ты одет и обут хуже своих товарищей или не так, как все, и любую одежду носить с достоинством, невзирая на чужое хихиканье.
Мебель в их квартире была только самая необходимейшая: обеденный стол, холодильник, несколько табуреток, несколько настенных полок: для посуды, для книг, для бытовых ме-лочей; вместо кроватей – легкие металлические подставки или чурбаки, и поверх них – снятые с петель дверные полотна; все это днем убиралось, двери вешались на место, и не-большая квартира становилась просторной. Гости, если их больше, чем двое, принимались хозяевами прямо на полу; посуда была самая простая: эмалированные кружки, граненые стаканы, алюминиевые чайные ложки...
У ребенка в однокомнатной квартире нет своей комнаты? В таком случае готовку еды вместе с электроплитой хозяева переносят в общую комнату, а кухня становится детской; в детской есть только кровать, тоже сооруженная из двери (ведь спать на твердом очень полезно!), и большой крепкий ящик с высокими стенками: в нем можно хранить игрушки; поставленный «на попа», ящик служит столом для занятий; во время игр он может слу-жить домиком, - в общем, ставь его, как хочешь, двигай, куда хочешь – пусть ребенок учится свободно распоряжаться пространством!
В их квартире никогда не было телевизора: он несет слишком обильную и слишком об-легченную информацию для ребенка! В кино, в театр – пожалуйста (но только обязатель-но с кем-нибудь из взрослых): во-первых, чтобы получить удовольствие, надо пройтись пешочком, купить билет, почувствовать волнение от предстоящей встречи с фильмом или спектаклем, а после – обменяться впечатлениями, да просто пообщаться. В результате удовольствие растягивается на целый день, и день этот становится праздником в череде других дней…
                                             *    *    *
Конечно же, стиль жизни в том доме определял хозяин, но – при полном согласии хозяй-ки… Помню, однажды летом, в сумерках, я шел мимо и зашел к ним (бывая где-то неда-леко от их дома, я не мог удержаться, чтобы не забежать к ним – настолько приветливы и сердечны они бывали); и как только я вошел и поздоровался с ними обоими - Владимир зовет меня на открытый балкон; а когда вышли с ним на балкон – он показывает мне вниз, на траву газона:
- Видишь, вон там осколки лежат?
С четвертого этажа, да еще в сумерках, только видно было, что-то белеет и поблески-вает в зеленой траве.
- Что за осколки? – спрашиваю.
- Только что, - отвечает он, - сбросил туда чайный сервиз.
- Зачем? – недоумеваю я.
- Не вписывается он в стиль нашей квартиры.
Я – к Галине за объяснениями. И она рассказывает:
- В театре знают, что у нас дома напряженка с посудой, и подарили мне по случаю чайный сервиз. Очень красивый! А я знала, что Володя будет недоволен - принесла домой тайком, завернула в старые тряпки и сунула в самый дальний угол кладовки. Вот сейчас только раскопал... Да он и в самом  деле не вписывается в наш стиль, - смиренно добавляет она, и при этом выражение лица у нее - одновременно и грустное, и удовлетворенное: наконец-то все разрешилось!
- Но разбивать-то зачем? – упрекаю его. - Лучше бы отдал кому-нибудь!
- Э-э, нет! – парирует он, качая пальцем. – Отдашь, а потом жалеть будешь. А теперь нет сервиза – и жалеть не о чем!..
Я позволил себе не согласиться с ним… Между прочим, я частенько вступал с ним в спо-ры, считая его неправым; и если только это происходило при Галине - не было случая, чтобы она не встала на его защиту… Вот и в тот вечер - она не преминула тотчас же при-нять сторону мужа:
- Но этот сервиз и в самом деле не вписывался в стиль нашей квартиры, и слава Богу, что его уже нет!..  
                                                *    *    *
Многочисленные друзья, приятели и знакомые считали его философом, хотя, если гово-рить всерьез, философом его можно было назвать с большой натяжкой. Просто он был че-ловеком бывалым, общительным, словоохотливым, любящим порассуждать вслух, отчего и получил кличку «Бормота»: для тех, кто был не в состоянии вникнуть в его рассуждения – а таких, как правило, бывает большинство - он просто «бормотал» нечто, совершенно непонятное этому большинству.
Однако на самом деле суждения он имел здравые, логичные и независимые, даже смелые для того времени, что, думаю, и привлекало к нему людей творческих: для того бедного информацией времени его суждения казались чуть ли не откровениями пророка; кроме того, он бывал довольно проницателен относительно людей, часто давая им зоркие и точ-ные характеристики, а потому из-за всего этого числился, видимо, в неблагонадежных, так что его личностью регулярно интересовалась милиция, а, может, даже и КГБ... Когда вме-сте с компанией друзей, которые заваливали к нему «на огонек», в доме появлялся совер-шенно незнакомый человек, желавший с ним познакомиться, Владимир устраивал ему не-гласный экзамен: задавал неожиданные вопросы, интересовался кругом его знакомств, - а потом мог жестко объявить ему: «Уходи - я тебя не приглашал! И больше не приходи», - а друзьям объяснял: «Ребята, осторожней с ним - это явный сексот!»
Одно время среди его окружения муссировался слух, что он сам является «сексотом» и пишет доносы на окружающих: поэтому-де среди его знакомых так много творческих личностей, - так что однажды я прямо спросил его об этом; он скептически улыбнулся и ответил мне: «Этот слух распространяют кэгэбисты, чтобы отпугнуть от меня друзей»… Впрочем, я, к тому времени уже очень близко зная его самого и стиль его жизни, этому слуху никогда не верил.
                                           *    *    *
Безусловно, он был человеком способным, даже талантливым, способностей своих раз-вить, видимо, просто не сумевшим – я думаю, из-за одного серьезного физического недос-татка: он был полуслепым, инвалидом по зрению с близорукостью в 13 диоптрий, - а по-тому постоянно носил очки и без очков был совершенно беспомощен. Однако из самолю-бия - я бы даже сказал, из гордыни – он не желал быть инвалидом, постоянно поддержи-вая свой статус «настоящего мужчины», из-за чего с ним частенько случались иногда смешные, иногда нелепые, а иногда и драматические события; а свою инвалидность по зрению, смирившись с нею, он оформил лишь незадолго до своей смерти и начал полу-чать инвалидную пенсию, и рассказал мне об этом по секрету, очень смущаясь и посмеи-ваясь при этом над самим собой.
При такой большой близорукости ему было трудно читать, даже в очках, поэтому читал он немного. Но читал регулярно.
Да, интересовался он предпочтительно философией. Однако достать в те годы книги серь-езных философов, кроме классиков марксизма-ленинизма, рядовому человеку было не-обычайно трудно. Зато продавались, причем за копейки, тонкие научно-популярные бро-шюры (разумеется, написанные марксистами и с марксистской точки зрения, с непремен-ной разгромной критикой), рассказывавшие о Платоне, Аристотеле, Спинозе, Канте, Шо-пенгауэре и т. д., а также  брошюры о современных «буржуазных» философских школах и течениях и обо всех мировых религиях. Эти самые брошюры он покупал и прочитывал очень внимательно, выискивая в них крупицы позитивного знания, отчеркивая фразы и абзацы, выписывая на отдельные карточки цитаты и какие-то заинтересовавшие его мыс-ли, так что со временем у него накопилась целая библиотечка таких брошюр и одновре-менно - картотека его собственных выписок. И общие представления о великих филосо-фах, о различных философиях и религиях он имел.
Кроме того, он почитывал весьма популярный тогда среди интеллигенции журнал «Наука и жизнь», интересовался йогой, буддизмом, проблемами мироздания, вопросами жизни и смерти и подобными им, культовыми для тогдашней интеллигенции темами, которые время от времени освещались в том журнале. Причем журнал этот он не выписывал и в библиотеках не брал – журналы с этими темами ходили по рукам до полной истрепанно-сти их и ему обычно передавались друзьями и доброжелателями.
Я ни разу не видел, чтобы он читал какую-нибудь художественную книгу, однако мог при случае пересказать эпизод или мысль из какого-нибудь романа Достоевского, которого, видимо, прочел в свое время довольно внимательно.
В результате он мог бегло, в общих чертах рассуждать о разных философских и религиоз-ных системах, ссылаться на авторитетные имена и даже подкреплять свои знания доброт-ными цитатами. Что же касается его собственных философских соображений, то они были довольно путаны, иногда наивны, иногда интересны. Этого было вполне достаточно, что-бы среди друзей, не очень обремененных знаниями, он слыл философом и авторитетом в области истории философии и фундаментальных знаний.
Помню, однажды я похвастался одной знакомой даме, кандидату философских наук, что у меня есть один очень занятный знакомый: колоритная личность и самодеятельный фило-соф (имея в виду Бормоту), - и был за свое хвастовство наказан: почему-то это ее очень заинтересовало, и она упросила меня познакомить ее с ним. По взаимному уговору с Вла-димиром мы с ней к нему приехали, и она по всем правилам академической науки повела с ним полемику, начав, как и полагается по таким правилам, с азов: с уточнения терминов, понятий и категорий, - и через пять минут посадила его в лужу: он запутался в терминах и смущенно замолк; ей же полемизировать дальше стало скучно... Мы с ней еще с полчаса пошвыркали для приличия чай, поболтали на общие темы, смиренно попрощались с хо-зяином и ушли. И сколько я потом ни пытался ей объяснить, что быть философом – это еще не значит знать назубок университетский курс истории философии и козырять фило-софской феней, что быть философом – это, в первую очередь, уметь увидеть, обосновать и оригинально объяснить причинно-следственные связи сегодняшнего, живого, еще никем толком не объясненного человеческого бытия, и что истинного философа порой бывает легче найти в глухом селе, чем на философской кафедре, - бесполезно: моя знакомая-философиня продолжала повторять одно: «Я, конечно, все понимаю - но как можно гово-рить о философии, не владея ни философскими понятиями, ни философским дискурсом вообще?..»
                                               *    *    *
И при этом удивительно, как легко Владимир находил общий язык с людьми самых раз-ных возрастов и социальных уровней! Помню, однажды в воскресный день мы с ним воз-вращались со Столбов. Когда, налазавшись по скалам и устав за день, едва тащишься до-мой, то эти семь километров до города, хоть и под гору, кажутся ужасно долгими... А тут еще конец марта, яркий, солнечный весенний день - снег на дороге раскис, ноги в нем скользят, вязнут по щиколотку, обувь промокла… Догоняем группу молодежи человек из десяти, парней и девушек - похоже, студентов; они тоже еле тащатся, устало переставляя ноги, и двое из них лениво спорят о каком-то сложном лазе на какой-то Столб (подробно-сти мной уже забыты), а остальные молча слушают. Владимир, краем уха услышав суть спора, тотчас же вклинился в него, объяснил спорящим, что оба неправы, и стал рассказы-вать историю покорения лаза, называя даты и столбистские клички тех, кто этот лаз от-крыл и кто этим лазом проходил. Причем держался он с таким апломбом и уверенностью и говорил настолько убедительно, сразу оказавшись в самом центре этой толпы, что кто-то из молодых людей не преминул спросить не без уважения: «Скажите, вы профессор?» - и он со скромным достоинством ответил: «Да, ты угадал, я профессор!» Видимо, профес-сорскую стать в нем, по студенческим понятиям, дополняли очки, окладистая борода и солидная загорелая плешь на голове (при любой более-менее теплой погоде он ходил с непокрытой головой, будучи твердо уверенным, что напрямую подпитывает свой мозг солнечной энергией). Молодежь, окружив его еще плотнее, тотчас закидала его вполне серьезными вопросами, сначала относительно Столбов, и он прочел им внушительную лекцию обо всем, что знал о Столбах – а знал он немало; потом  разговор перешел на иные темы, и о чем бы он ни говорил, его слушали, я бы сказал, с почтением. А когда впереди показались строения конечной автобусной остановки – девушки как существа более эмо-циональные с удивлением и не без разочарования воскликнули: «Вон уже и остановка! Как быстро мы пришли!»
                                                *    *    *
При сем при том Владимир был человеком, наделенным, кажется, всеми достоинствами и недостатками, даже пороками, какие могут быть присущи самому обыкновенному челове-ку: не лишенный ума, юмора, остроумия (так что с ним бывало просто приятно и зарази-тельно-весело общаться), не лишенный чувства товарищества, даже некоего рыцарства по отношению к товарищу – при этом он не был лишен тщеславия, какой-то наивной хваст-ливости, а также драчливости, этих черт, явно воспитанных в нем послевоенной улицей, с обязательным влиянием на это самое воспитание городской полууголовной «шпаны». И не был он лишен «мужской доблести», то есть, проще говоря, примитивной похоти самца.
В течение многих лет работая грузчиком (на причинах этого я остановлюсь позже), он был физически тренированным человеком и при случае любил похвастаться своими мыш-цами, силой и ловкостью; отсюда же – и драчливость его; раза два мне приходилось ути-хомиривать его, бесстрашно жаждавшего «набить морды» целой компании незнакомых молодых людей, ведущих себя на улице, мягко говоря, не совсем адекватно… А однажды мы с ним засиделись у меня дома на кухне за разговором, распивая по какому-то поводу одну-единственную бутылку водки (выпить он любил, но никогда не пил много, уважая выпивку только как средство общения); затем я вышел проводить его, но проводил неда-леко (и каялся потом, что не довел до остановки и не посадил в автобус) и вернулся до-мой. А минут через двадцать он возвращается ко мне с окровавленным лицом и - без оч-ков. «Что случилось?» - спрашиваю удивленно. «Подрался на остановке с какими-то пар-нями», - отвечает он. «А ну, пойдем - покажешь, кто это тебя так разукрасил!» - говорю ему, и мы пошли на остановку: многих молодых людей в своей округе я хорошо знал. Но на остановке, конечно, уже никого не было…
                                               *    *    *
В начале моей литературной «карьеры», когда стали появляться в печати мои первые рас-сказы, он взялся трогательно заботиться обо мне как о литераторе: по собственной ини-циативе знакомил с интересными, с его точки зрения, людьми (благодаря ему круг моих знакомств намного расширился), таскал по злачным местам и подпольным притонам («Тебе как писателю это полезно будет знать!»), помогал, когда я, перейдя на «вольные писательские хлеба», оказывался вдруг без копейки, найти денежную разовую работу (главным образом, грузчиком или подсобником), и я по сей день благодарен ему неска-занно за все эти его хлопоты… А когда через много лет я подарил ему свою книжку «В середине лета» (изд-во «Советский писатель», Москва, 1988 г.) с теплой надписью и наме-ком на то, что он является прототипом одного из героев заглавной повести в этой книжке, он с большим пиететом поставил ее на отдельную полочку, где хранились книжки с дар-ственными надписями и посвящениями авторов, а также те, к содержанию которых он ка-ким-нибудь образом был причастен сам.
Став профессиональным литератором, я начал иногда наведываться в Москву по изда-тельским делам, и, бывая там, чуть не ежевечерне звонил оттуда домой. В одну из таких отлучек звоню жене, и она возмущенно выговаривает мне: «Представь себе, вчера заявля-ется ко мне твоей лучший друг Бормота! Пришлось выставить!». - «А что случилось?» - «Так приставать начал». – «Ну, к-козел!» - невольно вырвалось у меня… А ведь я знавал за ним такой грешок - приставать к женам товарищей в отсутствие этих самых товарищей; да он и сам иногда хвастался под хмельком о таких похождениях, и мне надо было быть с ним осторожней, а я в тот раз проболтался, что уезжаю и меня с неделю не будет в горо-де…
Года два после этого я с ним не разговаривал; а потом обида притупилась, и мы снова ста-ли общаться; но уже без той теплой открытой дружбы, что была прежде. По-видимому, подсознательно отыгрываясь на нем за тот его визит к моей жене, я больше не прощал ему хвастовства, оригинальничания, дилетантского философствования: одергивал, насмешни-чал… Помню, будучи у него дома, зло посмеялся над ним: заспорили о чем-то, и он в до-казательство своей правоты начал искать у себя в картотеке какую-то подходящую цита-ту, но поскольку картотека его была в беспорядке, а сам он сильно близорук – я, не дож-давшись цитаты, сказал насмешливо: «Ты купи себе попугая, как у предсказателей на ба-заре – он и будет тебе выдергивать цитаты». Владимир не обиделся – чувства юмора у не-го для этого хватало – зато обиделась за него его жена Галя; мне тогда пришлось покинуть их дом и еще года два там не появляться.
А уже шла Перестройка, а за нею надвигался развал экономики и нашего всеобщего мало-мальского благополучия; прекратились наши частые сидения за чаем, винцом, водочкой под тощенькую закуску, с бесконечными разговорами о смысле жизни и о прочих туман-ных понятиях – все вдруг стали озабочены заработками, едой, а при этом еще и евроре-монтом квартир, покупкой вещей, автомашин, поездками «за бугор»; проще говоря, вме-сто бесконечных разговоров о смысле жизни надо было просто жить… Вот и я, бросив свои литераторские «вольные хлеба», пошел зарабатывать на эту самую жизнь и с тех пор встречался с Владимиром лишь случайно: здоровались, обменивались несколькими фра-зами и снова надолго расставались…
В последний раз я видел его, кажется, за год до его гибели (вспомнить эту дату точнее не могу): стоял жаркий летний день, который клонился к вечеру; они с Галей шли – причем оба босиком - по самому центру проспекта Мира в самом его начале, там, где пешеходный участок; Володя, как всегда – с открытой, темной от загара лысиной и рыжей бородой, раздетый до пояса, обнажив свой мускулистый загорелый торс, Галя – в сарафане очень крупной вязки, больше похожем на рыболовную сеть, сквозь которую поблескивало ее бронзовое тело, - оба статные, пропитанные насквозь солнцем, они шли навстречу закату, дружно держась за руки и держа в свободных руках туфли и какие-то пакеты, о чем-то го-ворили и смеялись, высоко подняв головы и ничего вокруг не замечая. Похоже, Галя неза-долго до этого вернулась с гастролей – настолько они были упоены друг другом и счаст-ливы. Я не стал их окликать - стоя на тротуаре, не без восхищения проводил их взглядом и, чтобы не мешать им, тихонько пошел себе дальше – заниматься своими земными дела-ми…
                                            *    *    *
У меня сохранился очерк о нем, написанный мною в конце 70-х г.г. ХХ в. - когда у него случился серьезный конфликт с властями. Причиной конфликта был его отказ отдать сына в школу, когда у того наступил школьный возраст, и он решил учить его в течение первых трех лет сам. Власти (в лице одного из руководителей райисполкома) вначале хотели про-сто пожурить Владимира и сделать ему строгое внушение, решив, что он, испугавшись их строгости, тотчас приведет сына в школу; однако он внять их увещеваниям не пожелал. Тогда, усмотрев в этом бунт против власти, они решили состряпать на него «дело» и пере-дать его в суд; мера наказания предусматривалась строгая: вплоть до условного срока и лишения его прав отцовства.
Чтобы как-то защитить Владимира, я и написал тот очерк. Показал готовый очерк в газе-тах, охотнее всего печатавших материалы о воспитании детей: сначала  в «Красноярском комсомольце», а когда там печатать отказались - отправил в «Литературную газету». Но и там печатать отказались. Думаю, потому отказались, что нашли в моем материале скры-тый призыв к неповиновению властям, хоть я и старался смягчить этот мотив. Но газетчи-ки в те времена отвечали за публикации собственными креслами, а потому материалы на спорные темы там проверялись и перепроверялись на предмет «объективности освещения фактов» или браковались как «мелкотемье»… Словом, очерк так нигде и не был опубли-кован. А тем временем Владимира все же принудили к компромиссу: продержав сына всю первую зиму дома, он согласился отдать его в школу в следующем году, но схитрил: всю следующую осень и зиму провел с сыном вне дома: месяца три – на Черном море, потом, приехав домой – в избушке на Столбах, потом еще где-то, - и только на третий год все же отвел его в школу.
Однако мне хочется привести этот мой очерк здесь; он интересен, во-первых, тем, что я описываю Владимира в нем не по памяти, а, так сказать, с натуры; а во-вторых, в очерке сохранилась атмосфера того времени, в которой Владимир – как и все мы - жил тогда. И, в-третьих, очерк этот был внимательно прочитан самим героем, Бормотой, и – одобрен им. Теперь я лишь чуть-чуть сократил длинноты, зато оставил – для колорита - газетные штампы того времени, вкравшиеся тогда в мой текст, вроде слов: «обыватели», «чудики», «романтика дальних дорог» и т. д.
Итак, вот он, тот мой очерк, посвященный Бормоте…

                    

ЕЩЕ ОДИН ИЗ ПЛЕМЕНИ «ЧУДИКОВ»

Обыватель бывает разным: может пить чай с блюдечка и слушать канарейку, а может хо-дить в джинсах, слушать диски с модной музыкой и обставлять квартиру современнейшей мебелью. Дело не в том, во что он одет и как обставляет квартиру, а в том, что живет он по своим законам, и первый из этих законов: обыватель не исчезает и не возникает вновь, - он вечен, лишь слегка видоизменяясь и приспосабливаясь ко времени. Второй же закон звучит так: «как все, так и я».
Но так же, как и обыватели, на Руси испокон века неистребимо другое племя людей: изо всех сил противящихся этим законам и, мало того, всей своей жизнью эпатирующих обы-вателя и колеблющих его покой. А потому обыватель, в страхе: вдруг они пошатнут его незыблемые законы? – дал им много презрительных кличек: «чудаки», «чудики», «фанта-зеры», «без царя в голове»… Однако следует отметить, что чудаки и чудики частенько ос-тавляют после себя стихи, романы, открытые ими законы и целые отрасли новых наук…
Но к делу. Точнее, к «делу» одного из таких чудиков, который проживает в одном из рай-онов города Красноярска. Чудик этот, прежде всего, обращает на себя внимание внешним видом, оскорбляющей глаз смесью солидности и несолидности одновременно: солидные очки, солидные лысина и борода, и при этом зимой, вместо нормального пальто и русской шапки – какая-то нелепая брезентовая куртка и нелепая же вязаная шапчонка с длинню-щим козырьком; а летом он может разгуливать в одних шортах и босиком - это посреди огромного-то современного города!.. И дома у него – не как у всех: ни тебе телевизора, ни мебели полированной - одни доски и ящики. А стены-то, стены! – все от пола до потолка разрисованы ребенком: там и олени, и цветы, и рыцари в доспехах, и чего-чего там только нет!
Далее: имея высшее образование, чудик работает почему-то не то сторожем, не то грузчи-ком; жена его летом постоянно куда-то надолго уезжает; сына же своего чудик не пускает, как остальные родители, играть целый день с пацанами во дворе, а, крепко взяв за руку, куда-то уводит.
И когда все эти чудачества переполнили чашу терпения обывателя, он, устав провожать чудика насмешливыми взглядами и крутить пальцем у виска, сел и стал писать «кому сле-дует» письма: чтобы «разобрались» с чудиком, а то уже и в домино во дворе никто не иг-рает, и старухи на лавочке у крыльца не сидят – стесняются… Письмо написали и отпра-вили. Сигнал есть сигнал. И «дело» закрутилось.
Мы тоже взяли на себя труд разобраться с чудиком и его чудачествами. А поскольку оба мы люди грамотные, то разбираться решили не умозрительно и не оценочно: хорошо это или плохо – быть чудиком, - а, так сказать, диалектически, с точки зрения причинно-следственных связей. И когда разобрались – а разбирались мы не только путем вопросов-ответов, но и с документами в руках, как-то: трудовая книжка, справки с печатями, старые письма, фотографии, - то жизнь чудика приобрела некоторую логическую стройность.
Начать, как и полагается, следует с самого начала. А за начало условно примем первую запись в трудовой книжке, каковую выдали чудику в пятнадцать лет, в начале 50-х годов. Помните это время? Время начала «целины» и начала строительства Братской ГЭС. В га-зетах того времени прославляется романтика дальних дорог и неустроенного палаточного быта. Юношество со своим максимализмом склонно принимать всё слишком горячо и прямолинейно и при неумеренном восхвалении такого романтизма готово принять анти-тезой ему всякий устроенный быт, постоянную работу на одном месте и даже учебу. Заме-тим в скобках, что наш чудик в школе пробовал баловаться журналистикой – в 15 лет да-же опубликовал в одной маленькой ведомственной газете очерк о рабочем, бывшем крас-ном партизане; стало быть, газеты своего времени он, безусловно, читал.
И вот муза странствий позвала в дорогу и юного чудика: в эти же самые 15 лет он сбежал из дома, от папы с мамой, и, естественно, из 8 класса средней школы. Он поехал на «це-лину» и там (в школе он мечтал еще и о геологии)  поступил рабочим-буровиком в геоло-горазведочную организацию, ведущую в Казахстане поиски воды для целинных совхозов. В 17 лет его как примерного рабочего с двухлетним стажем послали на курсы буровиков; закончив их, он становится буровым мастером.
Проходят в странствиях еще 3 года. Затем наш чудик возвращается на родину, в Красно-ярск, заканчивает вечернюю школу, поступает в институт. Пять лет учебы. И одновремен-но все пять лет работает. Меняются места работы, записи в трудовой книжке множатся; уже и книжки не хватает, в ней появляются вкладыши. Но, заметим кстати: какие бы пе-рипетии с ним ни случались и чем бы он ни занимался, в его рабочем стаже нет перерывов более 5 дней, начиная с тех далеких 15 лет и по сей день.
После вуза - снова работа буровым мастером; потом – старшим инженером в тресте, по-том начальником отдела. Опять странствия: длительные командировки в Эвенкию, в За-полярье. Чудик женился, появился ребенок. А странствия продолжались. Для человека, с юношеских лет вкусившего вольной жизни с неустроенным бытом, похоже, на всю ос-тавшуюся жизнь нормой становятся и эти странствия, и неустроенный быт - всю жизнь ему, словно цыгану, будет тесно в четырех стенах и на одной и той же работе. Дорожная романтика оборачивается для него вечным скитальчеством.
Но однажды с ним случается несчастье, полностью изменив ритм его жизни: перелом по-звоночника, травма, при которой человек по непреложным медицинским законам должен много месяцев неподвижно лежать в постели закованным в гипсовый панцырь, в полном неведении: выздоровеет ли - или останется на всю жизнь неподвижным инвалидом? Во всяком случае, полный цикл лечения такой травмы и реабилитации после нее длится бо-лее года… Но наш чудик не пожелал садиться беспомощным инвалидом на шею жене, с ее крохотной зарплатой театральной актрисы и с младенцем на руках. Пролежав неделю в гипсе и успев за это время тщательно обдумать свои дальнейшие шаги, он требует выпи-сать его из больницы, дав главврачу письменное заявление, в котором брал на себя даль-нейшее лечение и всю ответственность за него. Выписывается, с помощью друзей уезжает на такси домой, а приехав домой, тотчас заказывает себе кожаный корсет… Как только корсет готов, он срезает с себя гипсовый панцырь, затягивает себя в тугой корсет (все это - опять с помощью друзей) и спустя две недели после травмы, двигаясь на костылях, по-является на работе.
Фантастично? Возможно. Оригинально? Нет. Дело в том, что в Красноярске есть давно сложившаяся школа спортсменов-скалолазов («столбистов») с большими традициями. И есть своя традиция лечения переломов позвоночника, отличная от медицинских методов. Согласно этой традиции, перелом позвоночника лечится непрерывной гимнастикой с по-степенным увеличением нагрузок – и не в гипсовом панцыре, а в тугом кожаном корсете.
Итак, наш чудик, к изумлению скорбевших коллег, кажется, уже заказавших для него тра-урные венки, выходит на работу. Пишет заявление, в котором просит перевести его из на-чальников отдела в рядовые инженеры, заказывает себе конторку, чтобы работать стоя (работать сидя он не может), и приступает к работе. А дома устанавливает гимнастические снаряды: шведскую стенку, турник, кольца, вешает канат, - и занимается на них, одновре-менно приучая к ним и маленького сынишку… Через год ему бы все еще быть пленником больниц и санаториев, а он уже снова начальник отдела.
Так проходят два года. Сыну его в это время – четыре. Ребенок растет слабенький, болез-ненный. Надо было поправлять его здоровье, а заодно и свое собственное – последствия перелома все же дают себя знать. И чудик принимает новое кардинальное решение: увольняется с работы и едет с сынишкой на полгода в Крым - купаться в море и есть све-жие фрукты. Где он взял столько денег, чтобы – на полгода? А у него и не было столько – было лишь на билеты «туда» и немного на первое время. Сняв в Крыму, на самом берегу моря, комнату, он устраивается грузчиком в магазин «Овощи-фрукты» с условием: рабо-тать с восьми утра до четырех часов дня. Хорошая нагрузка на мышцы и на позвоночник, и в то же время – всегда со свежими фруктами и овощами. А море – бесплатно. В четыре часа дня он уже торопится к сыну, который в это время пристроен у надежных людей. И теперь до самого позднего вечера они вместе… А в конце лета к ним присоединяется и жена, закончившая гастроли… Надо ли говорить, что и он сам, и его сын за эти полгода заметно окрепли и поправились? Отныне они будут ездить туда на все лето еще пять лет подряд…
А зимой? Естественно, такого работника на серьезную работу сроком всего на полгода никто не возьмет – и, вернувшись домой, он опять идет в грузчики: грузчики всегда и вез-де нужны; грузчиком легко наняться и легко уволиться. Причем он выбирает такую рабо-ту, чтобы работать ночами, а днем быть свободным, или – работать сутками, чтобы не-сколько дней быть свободным.
Все свободное время он решил посвятить сыну. Почему? Да потому что кто ж будет дер-жать в детсаду ребенка, которого по полгода не бывает дома? А если и возьмут, то всякий раз – новые анализы, справки, прививки. И, потом, дети в детсаду часто болеют. Так уж пусть он и зиму будет дома. Это – во-первых. А во-вторых, было решено, что у жены ра-бота - серьезней, так почему бы мужчине не побыть за няньку и домохозяйку? В третьих же, широкую известность в то время получают педагогические системы Спока, Сухо-млинского, эксперименты семьи Никитиных… Чудик все это старательно изучает, кон-спектирует, пробует сам. Принимает одно, отвергает другое. Регулярно читает журнал «Семья и школа». Следит за педагогическими дискуссиями в печати. Однако, изучая все это, хочет воспитать ребенка по-своему.
О гимнастических снарядах мы уже упоминали. Далее, отец водит сына в бассейн – не за-тем, чтобы сделать из него спортсмена, а только чтобы научить хорошо плавать. Он водит его на Столбы, чтобы тот научился лазать по скалам и преодолевать страх. Он ставит его на слаломные лыжи.
Ребенок имеет массу игрушек, но среди них нет дорогих, ярких и моторизованных, все - простенькие, однако тщательно подобраны: рассчитаны на развитие сообразительности, воображения, трудолюбия: кубики для строительства, «конструкторы», армада всяческих «войск», с помощью которых ребенок может устраивать огромные баталии, занимая ими целую комнату. А если хочется поиграть в «войнушку» с мальчишками во дворе – то ни-каких покупных мечей и автоматов: вырезают только сами, вместе с отцом, из деревяшек; да в руках у ребенка любая палка может служить одновременно и мечом, и автоматом – иначе где место детскому воображению?
Кроме того, дома у ребенка всегда под рукой карандаши, краски, бумага, пластилин. И ничего страшного, если он остается на два-три часа один, когда папе с мамой надо уйти по делам – пусть учится занимать себя сам: тишина и одиночество только способствуют это-му. Поэтому в доме - ни радио, ни телевизора; зато есть проигрывать с детскими пластин-ками, есть книги. Подбор книг – направленный: никаких книжек, сюсюкающих на темы о птичках, цветочках, зайчиках, - зато много сказок, книг на исторические темы, есть «Дет-ская энциклопедия». Ребенок-дошкольник не поймет? А родители на что? И они читают ему эти книжки и обсуждают их. Потом вместе с ребенком начинают сами сочинять сказ-ки и истории и ненавязчиво предлагают ребенку нарисовать их в картинках. Когда ребе-нок научился писать, то сам стал писать и рисовать сказки на листках; затем эти листки сшили вместе – получилась книжечка. Несколько таких книжечек остались на память; но больше делать не стали – чтоб не превратить ребенка в маленького профессионала.
Известно: если дети видят перед собой пустую плоскость, у них просыпается какой-то первобытный инстинкт - непременно занять ее рисунками. Когда им запрещают делать это дома, они рисуют на лестницах, на цоколях домов, на заборах… Здесь ребенку позво-ляют рисовать дома, на стенах, что угодно и сколько угодно, и ребенок с помощью цвет-ных мелков вдохновенно заполняет рисунками все стены от пола до потолка... Но одно-временно с этим папа водит сына на «взрослые» художественные выставки, в мастерские к художникам.
И однажды сыну надоело рисовать на стенах - он предпочел рисовать на бумаге, причем удовольствие от рисования осталось. К семи годам он уже может очень похоже изобра-зить папу и маму… Однажды знакомая художница обратила серьезное внимание на его рисунки, предложила взять один на городскую выставку детского рисунка и одновремен-но предложила отвести ребенка в художественную школу. Малыш загордился от похвал. Тогда папа взял и порвал отобранный рисунок, а от школы наотрез отказался: «Ученой обезьянкой он у меня не будет! Когда подрастет и сам захочет пойти – возражать не бу-ду!»
Поскольку мама ребенка – актриса ТЮЗа, ребенок едва ли не с пеленок вхож в театр. В пять лет он впервые вышел на сцену в спектакле «Добрый человек из Сычуани» – с кро-хотной ролью малыша, роющегося в отбросах. К семи годам он уже сыграл пять ролей; последняя – большая роль Мальчика в спектакле «Кошка, которая гуляла сама по себе». Когда этот Мальчик, с белокурыми волосами до плеч, в звериной шкуре, с маленьким лу-ком за плечами, резвился на сцене вместе с мамой в роли Кошки, то срывал аплодисменты у публики и покорял ее свободой и непосредственностью игры... Один из восхищенных режиссеров задумывает спектакль «Маленький принц» с этим ребенком в заглавной роли. Однако папа-чудик опять сказал: «Нет, хватит!» - и на этом вообще прекратил театраль-ные занятия сына – ведь на свете еще столько интересных занятий!.. Не занимайся ребен-ком отец – интересно, смогла бы мама противостоять таким соблазнам?
Во всех этих «нет» было не одно только нежелание рано профессионализировать сына в одном каком-то занятии, делать из него «дрессированную обезьянку», но было еще и бес-покойство, что у него отнимут ребенка, уведут из-под его контроля, не дадут довести сис-тему его собственного воспитания до конца. Он и сам это подчеркивает: «Пока ребенок мал, - говорит он, - я должен постоянно держать руку на его плече!»
Видимо, по этой же причине он не отдал ребенка и в первый класс, а решил сам (вместе с женой) заниматься с ним, отчего нажил себе много неприятностей со стороны разных ин-станций… Спорный, конечно, вопрос: можно ли учить дома? Учили же дома Лермонтова и Льва Толстого, и очень нестандартными выросли. А, с другой стороны, Пушкина учили чужие дяди – и опять тот же результат. Видимо, дело не в том, где учить, а в том – как, и в какой атмосфере?.. Из объяснений самого чудика:
- Привел я сына первого сентября в школу. Сорок два ученика в классе – за парты не вле-зают. Такой галдеж, что ничего не слышно. Учительница грубая: взялась отчитывать меня за нестандартный вид сына: на нем был связанный мамой свитер, - причем чувствую: ее раздражает и мой собственный внешний вид. Потом говорит приказным тоном: «Волосы ребенку остричь! - и прикладывает два пальца ко лбу сына: - Стрижка примерно вот такая - не длиннее!» - дело в том, что сын как раз играл в «Кошке…», и режиссер попросил от-растить ему волосы до плеч… Я тогда говорю сыну: «Выйди, пожалуйста, из класса», - и когда он вышел, говорю учительнице: «Извините, но, во-первых, стрижка бывает у бара-нов, а то, что у людей на голове, называют прической. Во-вторых, - говорю, - разве вам не известно, что внешность человека в присутствии человека обсуждать не принято, даже если человеку всего семь лет?»… А, в- третьих, я достаю из кармана и показываю ей ста-тью замминистра просвещения в «Учительской газете», а в ней - черным по белому: при-ческа ученикам разрешается любая - только чтоб ученик был причесан и опрятен. А она ни читать, ни слушать ничего не хочет – она уже распекает меня, как ефрейтор новобран-ца. Я тогда разворачиваюсь и ухожу, и решаю про себя: да за эти четыре часа в день я дам сыну куда больше, чем эта ефрейторша!..
Что еще можно сказать о чудиковой системе воспитания?
Иногда он берет сына с собой на работу и предлагает ему там помогать папе, делать что-нибудь нетрудное – чтобы тот видел, как отец работает и как зарабатываются деньги... Они с отцом часто бывают среди природы, ночуют у костра, в лесных избушках – чтобы сын, городской ребенок, мог приобщиться к природе, не быть чуждым ей. И все время сын рядом с отцом; он любит отца, полностью доверяет ему, отец для него – главный автори-тет. Общение с ним для ребенка – праздник.
Те, кто близко знаком с его системой воспитания (в их числе и я сам), частенько задают ему вопросы, и любопытствующие, и недоуменные, и среди них первым – вполне резон-ный вопрос: «А есть ли смысл тратить жизнь на воспитание одного-единственного ребен-ка - не слишком ли это расточительно?» На это чудик – тоже вполне резонно – отвечает, загибая один за другим пальцы: «Во-первых, человек – это не кролик и не овца; воспита-ние его должно быть индивидуальным. Во-вторых, если я его не воспитаю – кто его вос-питает? Ведь я стараюсь нейтрализовать, с одной стороны, феминистское влияние на него, а с другой стороны - влияние улицы. В-третьих, я не собираюсь тратить на его воспитание всю жизнь - а только десять лет, пока ему не исполнится четырнадцать и он не закончит восьмой класс. Я должен дать ему хорошее здоровье, устойчивую психику и разные пер-вичные навыки, а дальше пусть сам выбирает - я постараюсь сделать все, чтобы к четыр-надцати он стал совершенно самостоятельным. И, в-четвертых, я вовсе не трачу жизнь на воспитание, не отбываю повинность при сыне – я просто общаюсь с ним, точно так же, как общаюсь с женой, с друзьями, получаю от этого удовольствие и стараюсь, чтобы об-щение было интересно обеим сторонам…»
Мы не знаем: что выйдет из сына нашего чудика, оправданы ли принципы его воспита-тельной деятельности и какие результаты они дадут в будущем? Мне, например, кажется, что они прекрасны. Во всяком случае, главный результат налицо: «жертва» такого воспи-тания – физически и эмоционально здоровый мальчик, активный, веселый и счастливый. При этом успешно решается проблема «отцов и детей»: оказывается, проблема эта - все-цело в руках «отцов», а не «детей»!
Но почему воспитательная деятельность нашего чудика вызывает столько возражений у школьных учителей и школьных администраторов, которые, чтобы справиться со строп-тивым родителем и непременно вернуть ребенка в лоно школы, зовут на помощь райис-полком и даже милицию? Ведь, наверное, вместо грозных предписаний и предупреждений можно разрешить как единичный случай такой эксперимент, какой затеял наш чудик? А потом, по прошествии учебного года, взять и проверить результат: знания, физическое и эмоциональное состояние его сына, - и проверка покажет, оправдан ли эксперимент. Но, по-моему, школа попросту боится такого эксперимента: ведь эксперимент может оказать-ся не в пользу школы?
                                             *    *    *
Вот такой очерк был мною написан. Но самая драматическая часть этой истории: борьба Владимира со школой за душу своего сына, - как можно судить по приведенному тексту, описана мною в очерке невнятно - отчасти из-за ограниченного объема жанра газетного очерка, а отчасти и из соображения, что цензура не пропустит неприятных подробностей. А подробности эти интересны и поныне – тем, во-первых, что характеризуют Владимира как упрямца, умевшего мужественно отстаивать свои принципы, и, во-вторых, - как изо-щренно пыталась воздействовать «система» на такого упрямца. У меня сохранилась чер-новая запись устного рассказа Владимира: как это было на самом деле, - и именно драма-тическую часть того конфликта со школой мне бы хотелось рассказать здесь дополни-тельно, начиная с того момента, как он поспорил с учительницей:
- Тогда, может, мы пройдем к завучу? – спрашивает учительница, когда я отказался дис-кутировать с ней дальше.
- К завучу так к завучу, - пожимаю плечами. Пошли мы к завучу.
Женщина-завуч сидит в своем кабинете и что-то пишет.
- Здравствуйте, - приветствую ее.
- Что у вас? – спрашивает, не отвечая на приветствие.
Начинаю объяснять.
- Я не вас спрашиваю! - обрывает она меня. – Что у вас? – спрашивает у учительницы.
- Вот, родитель возражает против стрижки своего сына.
- Ничего! – завуч делает жест рукой, будто муху на столе прихлопывает. – Вызовем пару раз на комиссию – остригут, как миленькие!
- Но ведь есть же разъяснение замминистра, - протягиваю ей газету.
- Вам объяснили? – кричит она на меня. – Больше объяснять не будем! Можете идти! Но чтоб ребенок был подстрижен!..
- Больше я к вам сына не приведу, - говорю ей на прощанье. – Потому что я боюсь за сво-его сына!..
Стали учить его дома. Галя занималась с ним азбукой, грамматикой, чтением. Я – матема-тикой, физвоспитанием… Прошло два месяца. На третий – прибегает девочка и говорит: «Вас на заседание педсовета вызывают». Я ей отвечаю: «У меня никаких дел со школой нет». Убегает, через час снова прибегает, уже с запиской от директора: в очень вежливой форме приглашает меня на педсовет. Сажусь и пишу ответ: «Я уже объяснил вашему за-вучу, что в школу я не приду, пока она, по крайней мере, не научится вежливо разговари-вать со мной и с сыном». Девочка с запиской ушла. Жду, что будет дальше.
На следующий день приходит участковый милиционер, лейтенант. Здоровается, осведом-ляется по поводу моей личности и – сразу, строго:
- Почему сына в школу не отправляете? Знаете, чем это вам грозит?
- Я сейчас вам все объясню, - говорю спокойно. – Раздевайтесь, проходите, - помог ему снять шинель, провел в комнату, усадил. Как раз был готов чай - налил ему чаю, подвинул сахар, печенье. Милиционер повертел головой, осмотрел комнату. На улице как раз хо-лодно было - так что он с удовольствием взялся за чай. А я рассказываю ему при этом подробно, как я приготовил сыну портфель, учебники, тетради, повел в школу, и что из этого получилось: как разговаривал с учительницей, с завучем. Дал лейтенанту прочитать вырезку из газеты, упомянул, что сын играет в театре. Оказывается, лейтенант был на спектакле вместе со своим сыном; обоим спектакль понравился, и мой сын им очень по-нравился. Лейтенанту захотелось лицезреть, так сказать, артиста вблизи, – и сын мой был из другой комнаты вызван пред его очи. Были лейтенанту показаны и рабочие тетради сына, и альбом для рисования.
Причем я начал говорить ему о трудных детях, об уличном детском хулиганстве, о дет-ской преступности, о страшных случаях с детьми в нашем микрорайоне. Гость мой со всем соглашается: он знает об этом куда больше меня, пеняет на школу, на родителей, на себя: сам, дескать, мало занимаюсь сыном, – и хвалит меня!.. Одним словом, остался до-волен, что познакомился с такими интересными людьми, и расстались мы весьма любез-но…
Прошла после этого еще неделя. Приходят ко мне домой директор школы с какими-то да-мами из родительского комитета. Послушали мои объяснения, проверили тетрадки сына. Потом директор изъявил желание побеседовать с ним самим. Я разрешил, но только - при мне.
- Хочешь в школу? – спрашивает его. – Ведь все твои друзья ходят.
- А я с папой и с мамой занимаюсь, - говорит сын.
- Но разве тебе не интересно учиться с друзьями? Вместе в столовую ходить, песни петь, звездочку носить?
- Зато я хожу на плаванье, на слалом, на акробатику...
Еще о чем-то спросил сына, потом поворачивается ко мне:
- Ну, хорошо. Но на следующий год вы отдадите его в школу?
- Нет, - говорю. – Только через три года. У вас по сорок человек в классе; если бы даже учителя хотели хорошо учить – все равно не смогут: индивидуальное обучение всегда лучше. В вашей школе, например, я своими глазами видел нецензурщину в уборной на стенах; школьники курят, дерутся, сквернословят. Как вы оградите моего сына от этого?
- Но учатся же у нас и хорошие ученики! – отвечает. – В конце концов, ваш сын все это может перенять и на улице.
- Не может! - говорю ему. – Потому что он постоянно под моим присмотром и под моим влиянием, и я ему в любой момент смогу объяснить, что хорошо, а что плохо. Где и когда это сделать вашему учителю?
- Но ведь вы же не сможете всю жизнь держать его при себе?
- Сколько смогу, столько и постараюсь держать.
- Вам этого никто не позволит - вас просто затаскают!
- Пусть таскают. Буду сопротивляться, сколько могу...
В общем, ушли они, не солоно хлебавши. Жду, что будет дальше - какой следующий шаг они предпримут?
Следующий шаг - собрание в театре: раз не смогли со мной справиться - решили взяться за жену. Но я ей сказал: «Вали всё на меня: мол, в семье хозяин – муж, и ты не хочешь с ним ссориться»… Собрание состоялось, на нем был человек из райисполкома; в труппе про нашу историю уже знали, жену для видимости там слегка пожурили, но запретили за-нимать в спектаклях сына…
Однако видят, что все это плохо помогает: я не сдаюсь, - делают следующий шаг: вызы-вают меня в райисполком, на комиссию по делам несовершеннолетних. Грозят, что если не приду, приведут с милицией. Прихожу, приношу тетради, альбомы сына, вырезку из газеты, снова рассказываю всю историю с самого начала - и даю им такую отповедь!.. «Чего вы ко мне прицепились? – говорю им. – Вам не состряпать из моего случая «дела», потому что дай Бог, чтоб ваши дети занимались столько, сколько занят мой сын! Чем те-рять время на меня, выйдите лучше на улицу, посмотрите, сколько там безнадзорных де-тей: курят, пьют, сквернословят, бездельничают, - займитесь лучше ими!..» Часа четыре они меня там мурыжили: пока это высказались все по кругу, - и по их выходит, что я-то и есть самый главный преступник против детства и что меня надо арестовать, посадить, ли-шить отцовства, стереть в муку и зажарить в масле…  
Но и это еще не последний шаг был. Наконец, вызывает меня районный прокурор. Я ему тоже всю эту историю рассказал с самого начала: про разговор с учительницей, с завучем, с директором и про то, как меня на «комиссию» вызывали, и газетную вырезку показал. А сам смотрю - у него на столе уже уголовная «ориентировка» на меня лежит. И говорит он мне замогильным голосом: «Ну, что нам еще с тобой делать, а? Имей в виду: сам напра-шиваешься». Тут-то до меня и дошло, что это последнее увещевание, дальше – каталажка. И я не выдержал: говорю ему покаянно, что вот теперь только все окончательно осознал, - лишь попросил его по-человечески: дать возможность закончить с сыном дома хотя бы учебный год, - и дал слово честного беспартийного человека, что уж в следующем сентяб-ре обязательно отведу его в школу…
Ну, а о том, что Бормота все-таки сумел обмануть прокурора и еще весь следующий учеб-ный год, скитаясь, продержал сына при себе, - я уже рассказывал.
                                              *    *    *
Меня не было в городе, когда он ушел из жизни. Я смог прийти только на его девятины… О его кончине ходили разные слухи; друзья недоумевали: как мог покончить с собой этот необычайно жизнелюбивый, душевно и физически сильный человек?.. Чтобы разобраться в том, как это могло случиться, я разговаривал с несколькими человеками, хорошо его знавшими и видевшими его в последние дни, и мы установили следующее: его сын, уже взрослый молодой человек, в эти дни женился в Москве, Галина - на гастролях, и Влади-мир метался по городу, обращаясь к старым товарищам, прося взаймы денег на авиабилет до Москвы. Однако денег ему никто не дал. Ни один человек. Время, конечно, было тяже-лейшее: кризис, что разразился в стране, в том году дошел, можно сказать, до пиковой си-туации. И хотя богачей среди его товарищей не было - но не было среди них и нищих. А ведь у него по-прежнему было много товарищей и просто хороших знакомых: на те же девятины их пришло столько, что большая новая квартира была битком набита людьми, и мест за столами не хватало.
Один перед людской черствостью, обиженный на всех, отчаявшийся, он, видимо, и ре-шился на свой самый последний в жизни решительный шаг…
И все же я подозреваю, что то был лишь повод. Горький, мучительно острый – но все же только повод. Причина, как мне кажется – глубже.
Он часто в своей жизни протестовал, иногда демонстративно, иногда сдержанно, даже ос-торожно, против многих проявлений той, прошлой советской жизни. И все-таки, несмотря на свои демонстрации (главным образом, перед друзьями) и на свое оригинальничание и чудачества, он был сыном своего времени, т. е. советским человеком образца 60-70-х го-дов ХХ века – может быть, более ярким, чем другие, и все-таки типичным.
Одним из литературных критиков того времени был даже термин такой пущен: «шестиде-сятники» - то есть те, чья молодость совпала с 60-ми годами. Но кто они такие, эти «шес-тидесятники»?
Их идеальный коллективный образ создала та же литература 60-х годов: это люди с широ-кой душой и открытым сердцем, люди читающие и думающие; это бессребреники и при этом материалисты, ценящие спорт и здоровый образ жизни, хорошо знающие, что «добро должно быть с кулаками», и презирающие всякий «быт» и накопительство; это насмешни-ки и иронисты, по горло сытые навязшей в зубах мякиной идеологии, и в то же самое вре-мя – мечтатели и фантазеры, где-то глубоко в душе все-таки верящие в братство людей, во всеобщее благо, готовые с энтузиазмом служить этим целям и воевать с любыми ветря-ными мельницами... Вот Бормота примерно и был таким «шестидесятником».
Но в начале 90-х на нас всех свалилась новая эпоха, и стиль жизни полностью сменился: еще вчера простодушные и доверчивые, люди стали вдруг суетливы, хитры, подозритель-ны, озабочены заработками и пресловутой «коммерческой тайной»; вместо открытых на-стежь фанерных дверей в квартирах появились стальные двери с глазками и хитроумными замками, а за дверьми – злые собаки; начали править бал воровство, жульничество, ци-низм, ненависть, злоба, примитивное накопительство – «на квартиру», «на машину», «на евроремонт», «на коттедж», на Тайланд с Антальей… Давно знакомые между собой люди перестали пускать друг друга в гости, встречать вместе праздники, делиться радостями и заботами. Все стали озабочены «карьерой» - кто чиновничьей, кто торгашеской, кто бан-дитской… При этом странный парадокс приключился с людьми: чем больше люди хлопо-чут о собственном благополучии - тем крепче вера в потусторонние силы и мистические тайны; чем больше воровства, подлости, злобы и торгашеского духа – тем гуще толпы в церкви; как признавался мне один знакомый священник, в церковь нынче идут люди, в большинстве своем духовно черствые, и идут, главным образом, не для молитвы, испове-дания и очищения собственных душ – а, большей частью, клянчить у Бога новых благ и в то же время откупаться от Бога свечкой и десяткой, брошенной в церковную кассу…
Владимир был знаком с очень широким кругом людей и видел, как быстро на его глазах они меняются. Сам он не умел ни притворяться, ни бежать вслед за толпой, ни меняться вместе со всеми – он слишком ценил свою индивидуальность, свою рассудительность и свою честность; когда он поступал на очередную работу – то сразу предупреждал: «Не пью, не курю и не ворую», - и гордился этим… И вдруг никому не стали нужны ни чест-ность, ни яркая индивидуальность, ни рассудительность: мир, в котором он привык жить и в котором что-то значил, разбился вдребезги - мир стал абсурдным. И он не смог перене-сти этого.
Французский писатель и философ Альбер Камю, подробно исследовавший в своем эссе «Миф о Сизифе» природу суицида с разных точек зрения, приходит к категорическому выводу: причины суицидов – отнюдь не социальные: бедность, нищета, потери, бытовые или любовные драмы, - все это человеческая душа способна вынести – она рассчитана на это; он утверждает, что причина суицидов – только мировоззренческая: когда все жизнен-ные скрепы вокруг человека рвутся на куски, мир становится в его глазах абсурдным, и человек, не в состоянии вынести этого абсурда, делает последнее протестное усилие: ухо-дит из жизни.
Я подозреваю, что если бы Владимир владел даром письменного слова, то непременно на-писал бы нечто, подобное предсмертной записи В. П. Астафьева: «Я пришел в мир доб-рый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне не-чего сказать вам на прощанье».