Похмелье

 

Первая бутылка

В окно то и дело летит крупа — кто-то из соседей сверху  подкармливает голубей. Октябрь тёплый, но отопление уже включили,  приходится держать окна нараспашку. Крупа неприятно щёлкает о наружный  жестяной подоконник и рикошетом влетает в комнату. Сегодня она сыпалась  дождём, и я рассвирепела. На последнем, седьмом, этаже обнаружились  виновники.

— А что за крупа-то? — спросил один.

— Сегодня была гречка,— рявкнула я, и они виновато потупились.— А вчера манка летела.

— Манка — это не мы!

— А кто?

— Может, Бог? — задумался другой.— Тогда вам выше...

В пять позвонил Олег и предложил пойти гулять. Гулять с Олегом —  значит, пить. Осенью пьют все, и я тоже. Для вида помялась, но  согласилась. Мы не виделись всё лето, и нам есть о чём поговорить:  однажды весной он вдруг позвонил, обещал развестись, звал замуж, а потом  делал вид, что был пьян и ничего не помнит. Я каждый день ждала его  звонка, напоминать о себе лишний раз считала нечестным, поскольку не  хотела на него давить, и спустя три месяца была готова на что угодно,  лишь бы закончилась эта мука.

Встретиться договорились у выхода из «Маяковской». Олег опаздывает  всегда и всюду, поэтому я готовлюсь к долгому ожиданию и, желая найти  лавочку, пытаюсь пройти мимо условленного места. В темноте я вижу плохо и  не сразу замечаю в толпе его тёмную фигуру. О чудо! — он уже здесь, он  пришёл раньше меня. Олег обнимает меня, целует в щёку и предлагает:

— Пошли проведаем классика.

Его правый глаз сильно косит, поэтому при каждой встрече мне  кажется, что он высматривает в толпе кого-то, кроме меня. Оглядываюсь,  но знакомых не вижу.

Мы выходим на площадь и идём к постаменту. Впервые оказавшись в  Москве, я направилась именно сюда: для меня, провинциальной девочки с  глупыми стихами, вся жизнь была сосредоточена возле памятника  Маяковскому. В моём воображении там до сих пор собирались толпы народа и  гремели голоса «шестидесятников». Площадь оказалась большой и  свободной, а я на ней — единственным поэтом и слушателем. Я приезжала на  свой первый литературный фестиваль, где вдрызг разругали мои стихи, а  после — научили пить водку. Когда же к Маяковскому повадились ходить  митингующие оппозиционеры, власть быстренько закрыла площадь на вечный  капитальный ремонт. Правда, через несколько лет, когда оппозиция сменила  место дислокации, железные загородки всё же сняли.

Олег достаёт из сумки плоскую бутылку виски, откручивает крышку и  протягивает мне. Я вздыхаю: вечер накануне был бурным и богатым на  выпивку. Прислушиваюсь к организму: кажется, против вискаря нет  возражений. Это радует.

— Я, когда тебе звонил, в окошко глянул, там солнце было. А сейчас  выхожу из дома — темень, и ещё, похоже, дождь собирается. Кто ж знал,  что осень?

Он смеётся нарочитым смехом. Так смеются люди, не уверенные в том,  что сказали смешное. Но он убеждён в собственном превосходстве и потому  при мне смеётся часто.

— Пойдём на Арбат? Я там давненько не был.

В десять ему надо будет уходить, для прогулки у нас почти три  часа. Он должен объясниться, а вместо того рассказывает о тяготах  трудовой жизни. Я терпеливо жду. На эту встречу я напросилась сама, и  отступать поздно.

Как напрашивалась — не помню, об этом мне утром рассказала подруга Наташка.

 

Сегодняшний день мог начаться для меня в Уругвае или Выборге — и  тут бы не было ничего удивительного. Но я проснулась дома, в собственной  кровати, не понимая, каким ветром меня сюда занесло,— вчерашние события  в памяти не отложились. За окном дождём сыпалась крупа, тарабанила о  подоконник, запрыгивала в комнату. Этот звук меня и разбудил.

Накануне проводилось поэтическое мероприятие с банкетом, и  наливали там коньяк. До середины вечера было весело, потом, наверное,  стало ещё веселее. Последняя яркая картинка — как ругала себя за то, что  явилась пьянствовать на шпильках. Что ни говори, а на плоской подошве  пить сподручнее. Меньше риска шмякнуться. Хотя, возможно, я и не  шмякалась — опять-таки не помню.

Голова не болела, но организм требовал воды, и потому я попыталась  встать и дойти до холодильника. На полу обнаружились куча одежды и  грязные следы. Здесь прошёл бой: кто-то укладывал меня спать, а я  сопротивлялась. Следы вели к двери, возле которой лежали вчерашние  ботинки на высоком каблуке. Одном высоком каблуке. На месте второго  торчал короткий штырёк.

— Опаньки...

Судя по сломанному каблуку, в комнату меня вносили, судя по  затоптанному порогу — вшестером. Напрягла память, но без толку.  Презентация, банкет, коньяк, виски, водка... Наташка, Олег...

Мерзкий звук крупы россыпью ударил по мозгам. Проклятые голубятники!

Самую качественную информацию о вчерашнем дне могла предоставить  Наталья. Вместе с ней мы пришли на вечер, наверняка ушли тоже вместе.  Наташка открыла дверь не сразу — спала. Но выглядела она многим лучше  меня, поэтому я сразу же взяла быка за рога:

— Чем кончилась вчера игра?

— В смысле?

— В смысле, душа моя, голубушка, золотце,— я проникновенно заглянула ей в глаза,— расскажи, что вчера было? Умоляю!

Наташка засмеялась:

— Амнезия?

— Да

— Неудивительно... Заходи. Будешь чай? Ты докуда помнишь?

Я вошла и села на стул, всем видом выражая покорность судьбе.

— Помню, как Олег уходил.

— То есть помнишь, как каблуком в него тыкала?

Этого я не помнила и ответила осторожно:

— Мы курили, он подошёл, попрощался и ушёл. Ну да ведь?..

«Пусть будет так, пусть будет так!» — шептал внутренний голос.

— Не-а…— с удовольствием пропела Наталья.— Мы сидели за столом.  Олег подошёл прощаться, чмокнул меня в щёчку, потянулся тебя поцеловать,  а ты взяла да и выставила в него шпильку. Он такой: «Да я же только  поцеловать... Да я же только в щёчку...» — но ты была непреклонна.  Правда, потом усвистала следом за ним минут на двадцать. Кстати, куда?  Тебя ни в курилке, ни в туалете не было.

Меня охватила паника: бог его знает, где я шлялась. Вряд ли  побежала за ним, но в целом поведение походило на меня, пришлось  поверить.

— Это все мои шалости?

— Какое! Потом к тебе подошёл какой-то симпатичный парень, вы с  ним вискарь распивали из горла. Ты отобрала у него шарфик и не хотела  отдавать.

— Ну бог с ним. А как я каблук умудрилась сломать?

— Погоди, сейчас всё будет,— Наталья не спеша разлила чай.— Ты  отобрала у этого парня шарфик и не отдавала. Это уже когда к метро шли  всей толпой. Вы с ним играли в догоняшки, носились, как две лошади. Он  хотел вернуть шарфик, а ты требовала, чтоб взамен он прилюдно разделся.

— Догола?

— Ага.

— А он?

— Разделся.

Я захлопала глазами, а Наташка засмеялась:

— Не-а, я не придумываю.

— Что, и трусы снял?

— Вот ты и вчера зациклилась на трусах. Он тебе полчаса объяснял,  что не носит трусов, поэтому никак не может их снять. Но разделся  полностью. Ты его достала.

Наташка говорила абсолютно серьёзно.

— А кто это ещё видел?

— Вся Пушкинская площадь. Не веришь? Ты завизжала, когда он джинсы  снимал, на твой голос ещё народ сбежался, менты подходили. А ты так  восторгалась его мужественным поступком, что начала прыгать и сломала  каблук. Чуть не упала, я тебя подхватила.

— Мило... Я по пьяни такая затейница... А парень — брюнет в очках?

Наташка улыбнулась:

— Вспомнила?

Я помотала головой:

— Догадалась. Я полгода пытаюсь снять с него одежду...

Большего огорчения не было в моей жизни.

— Да, что же с каблуком? Как мы до общаги доехали?

— Про каблук отдельная история. Мы доковыляли до спуска в метро, ты прошла две ступеньки, села на попу и начала снимать ботинки.

— Ой-ёй-ёй! — я закрыла лицо ладонью и попыталась представить себе эту картинку.

— Кстати, чисто по-женски я тебя вполне понимаю. Целый вечер на  шпильках — даже ангельское терпение лопнет. А потом ты с хохотом швыряла  ботинки в разные стороны.

— Шалунья! А что менты? Не реагировали?

— Мы тебя быстро нейтрализовали. А ещё ты требовала, чтоб этот  парень, который раздевался, нёс тебя до дома на руках. Вместо этого он  поймал нам такси. Пока ехали, ты звонила Олегу и говорила, что он старый  козёл и что тебе необходимо с ним встретиться, а потом уснула. До  комнаты я тебя почти на себе волокла,— и Наталья закинула за спину  воображаемый мешок.

Я молчала. После вчерашнего у меня не осталось похмелья и, кажется, друзей тоже больше не осталось.

— А чего ты раздухарилась-то вчера? — спросила Наташка.

Но мне не хотелось ей ничего объяснять, и я ответила:

— Так... Любовь моя подёрнулась печалью...

 

Чтобы избежать толпы, до Арбата надо пробираться переулками, и мы  идём к повороту на Патриаршие. Год назад, влюблённая в «старого козла»  Олега по уши, я шаталась на Патриках с подругой Аней, жалуясь ей на  горькую судьбу. Вот у неё, в отличие от Олега, смех замечательный: по  любому поводу, колокольчиком, узнающийся издалека. Но тогда она не  смеялась, а вовсю убеждала меня, что я глупая балда. Я упорствовала и  пыталась объяснить ей, как вдохновенна и прекрасна моя любовь. Ранняя  осень была тёплой и сухой. Горели фонари, по пруду плавали лебеди, утки  зависали хвостом кверху и дёргали красными лапами. Одиноко сидящий на  cкамейке человек окликнул нас и предложил коньяку. В странных своих  очках он походил на крупную и прилично одетую стрекозу. Мы, как  порядочные девушки, отказались и продолжили путь. Прошли немного, как  вдруг я поняла:

— Аня, а ведь я хочу коньяку!

И мы немедленно вернулись.

— Знаете,— сказала я,— а мы передумали.

— Но мы минут на двадцать,— добавила Аня,— потом уйдём.

— Нормально,— ответил мужчина, вынимая из внутреннего кармана  пальто непочатую бутылку коньяка и стаканчики.— Осень, холодно, теперь  только коньяк и надо пить.

Представился он сценаристом и сообщил, что в полночь ему стукнет сорок пять лет.

— Пр-гр... гр-пр...— он глубоко вздохнул и сделал ещё одну попытку: — Гпр-р-раздник, можно сказать.

— Эге,— засмеялась я.— А вы, судя по всему, давненько тут сидите.

Мы выпили.

— А вы к фильмам сценарии пишете? — уточнила вежливая Аня.

— К фильмам.

— К каким?

Наш благодетель устало опустил голову.

— Вы,— сказал,— коньяк лучше пейте. Можем потом ещё сходить. Мне  тут в любое время крепкий алкоголь продают. Деньги берут, в тетрадку  записывают, а утром пробивают в кассе. А если что, у меня ещё конопля  есть.

Мы переглянулись, но промолчали.

— Кстати, о кино,— Аня изо всех сил поддерживала затухающую интеллигентную беседу.— Вы пойдёте на прощание с Лиозновой?

— Нет. Что я там забыл? Разве можно считать её великим режиссёром,  чтоб я туда пошёл? Вот если бы Гайдай, к примеру, умер, тогда бы я  пошёл.

Я удивилась:

— Так он давненько уже умер.

— Да ну, брось. Живой ещё. Как бы он близняшек снял, если бы умер? — собутыльник глядел с высокомерием.

— Каких близняшек?

— Ну, близняшек!..— большего от него было не добиться.

— «Настю», что ли? — спросила я неуверенно.

— Точно! «Настю»!

— Так это не Гайдай снял, а этот... как его... Ну, кто снял «Мимино»?

Знаток кино ответил мутным взглядом. Я мягко, чтобы не обидеть, спросила:

— А вы уверены, что вы сценарист? Может, вы что-то напутали?

— Ладно, умыла,— ответил он.— Пей коньяк.

С этими словами он разлил остатки по стаканчикам и бросил бутылку за спину, на газон.

Я возмутилась:

— Вот же урна в двух шагах!

Он махнул рукой и ответил:

— Мне захотелось сделать что-то пафосное.

Ещё минут десять мы говорили о ерунде. Бутылка лежала на газоне и  пронзительно смотрела мне в спину. Наконец я не выдержала. Встала,  сходила за бутылкой, выбросила её в урну.

— Ты что делаешь? — собутыльник был изумлён.

— Помогаю вам бороться с вашими недостатками.

Меня тоже потянуло на пафос.

Мужчина ошарашенно посмотрел на меня, внезапно встал и ушёл, не проронив ни звука, в сторону памятника Крылову.

Возле этого памятника через два месяца мы сидели с Олегом. Уже  начиналась зима, я была в лёгкой курточке, короткой юбке и осенних  ботинках — страх замёрзнуть был меньше страха не понравиться. Внезапно  пошёл снег, было красиво, но потрясающе холодно. Пальцы на ногах  превращались в ледышки, а руки ходили ходуном. Я не понимала, почему мы  всегда встречаемся на улице и пьём, мне хотелось, чтобы Олег хоть раз  отвёл меня в кафе и покормил. Но просить я не хотела, а кроме того,  боялась, что в этом случае вовсе лишусь наших и без того редких встреч.  Олег не замечал, что я продрогла, что меня трясёт. Я же прекрасно  понимала, что если мы уйдём отсюда, с этих холодных скамеек, то лишь в  метро, где немедленно разъедемся по домам, и смотрела на него почти с  ненавистью.

Но он поступил неожиданно — позвал меня в гости к своему другу.  У друга происходила пьянка, и меньше всего мне хотелось показываться на  ней вместе с моим женатым спутником. Но я почти окоченела, и не хотела  расставаться к тому же. Олег обещал, что будет весело. Поэтому мы пошли.  Было неловко, я представляла все горы слухов и сплетен, которые  неизбежно рухнут на наши головы, поэтому молча грелась, курила и  пыталась слиться с обоями. Мужчины глядели на Олега понимающе, женщины —  ехидно, меня же рассматривали, как экспонат. В середине вечера пришла  молоденькая, известная в узких кругах журналистка, расспрашивала Олега  про жену, глядела на меня в упор. От напряжения хотелось расплакаться.  Хуже стало, когда мой спутник решил, что пора уходить. Надо было встать и  уйти вместе с ним. Не глядя ни на кого, я кое-как отлепила себя от  стула, ушла в прихожую и долго стыла там в ожидании, пока он со всеми  попрощается. Мимо прошла молоденькая журналистка, смерив меня  насмешливым взглядом...

 

— Уж коли мы взялись за классиков,— говорит Олег,— надо выпить у Крылова!

В серебряных от дождя сумерках видна знакомая ограда Патриков. Мы  подходим к памятнику. Из-за пруда доносится странный трубный вой. Мы  останавливаемся и пытаемся понять, что может издавать эти  душераздирающие звуки. Источник приближается, и через несколько минут мы  видим безутешно рыдающего малыша.

— Бедняга,— сочувствует Олег.— Что ж ты так орёшь?

— А ты предложи ему выпить,— советую я.

Настроение у меня не лучше, чем у малыша. Темно и холодно,  накрапывает дождь, весёлая беседа не клеится, а серьёзного разговора  Олег избегает. Он с большим удовольствием отправился бы домой. Но пока  бутылка не допита, он на меня обречён.

Я недовольно морщусь. Олег смотрит вопросительно.

— Когда мы с дружищем Африканом возвращались из Крыма,— объясняю,—  в соседнем купе ехала какая-то хабалка с выводком детей. Нет, я детей  вообще-то люблю, но там была такая мерзкая девочка, что хотелось  выкинуть её в окно. Она орала не переставая, следом начинали орать и  другие дети, она забиралась на верхнюю полку и так колотила в стену  ногами, что моя верхняя полка (за стеной!) тряслась и прыгала — я  боялась, что она попросту рухнет. Потом эта сопля бегала по всему  коридору и визжала. Мы терпели. Но когда они с мамашей встали возле  нашей двери и девочка начала орать «Ма-а-ам!», постепенно переходя на  ультразвук, а та не реагировала никак, я не выдержала и рявкнула, чтоб  она заткнулась. И она заткнулась! О-о-о, эти две секунды блаженной  тишины!

Олег качает головой, но всё-таки смеётся. У него самого маленький сын.

— Мамаша тут же наехала на меня, потом наконец-то обратила  внимание на дочку и стала её утешать, а на меня гневно зыркать и  пыхтеть. Так я внесла мир в простую украинскую семью — они объединились  перед внешним врагом. А когда мы приехали в Харьков, эта хабалка вышла  первой, дождалась меня и завопила кому-то: «Вот она, вот!»  Я почувствовала себя звездой, улыбнулась и помахала ручкой.

— Когда у тебя будут дети,— говорит Олег,— ты поймёшь, что не так всё просто.

Хочется сказать ответную гадость:

— Так ты бы уже выдал меня замуж, что ли.

Он пожимает плечами:

— Выдам.

Мы продолжаем петлять переулками. В одном из них живёт Изольда  Сергеевна — вдова классика. Под её руководством я полтора года работала  уборщицей в одном из легендарных домов Москвы. Эта высотка  дореволюционной постройки помнила Маяковского, Есенина, Булгакова,  Ахматову и прочий литературный цвет минувшей эпохи. Ну а я в этом доме  мыла полы верхнего этажа, где размещалась редакция толстого журнала и  где Изольда Сергеевна работала редактором. На полу в коридоре и  кабинетах лежало ковровое покрытие, в женском туалете — линолеум, а в  мужском — плитка. Плитка была уложена в год возведения здания, поэтому  до моих трудовых дней дошла в печальном виде. Она была столетней,  практически целой и изящной, но возле стен уродливо заляпанной более  поздним цементом, за который цеплялась тряпка. Поэтому я мыла центр,  почти не трогая тёмных углов. Иногда я присаживалась на корточки и  разговаривала с плиткой о её долгой жизни, чем весьма пугала поздних  посетителей туалета. Впрочем, меня редко заставали, поскольку занималась  я своим благородным делом исключительно по вечерам, когда никого из  работников в здании не оставалось и можно было филонить. И ещё можно  было незаметно вылезти на крышу, с которой открывался вид на всю Москву и  немножко — на Тверскую улицу. Однажды я пришла на работу седьмого мая, в  день репетиции военного парада. В тот же вечер, не заходя домой, я  должна была ехать в Питер, поэтому филонила больше обычного. После того  как мусор был собран, а пол протёрт, я почувствовала себя вольной птицей  и, переодевшись, решила выпить чашечку кофе на крыше.

День был ярким и солнечным, а вечером объявили штормовое  предупреждение. Ветер дул порывами и с такой силой, что кофе выпрыгивал  из чашки. С минуты на минуту должен был начаться ливень. Но люди упорно  стояли вдоль Тверской, ожидая прохода военной техники. Вместо техники  туда-сюда шныряли милицейские машины, кто-то орал в рупор. Прошло  полчаса, из-за крайнего здания наконец-то высунулась морда первого БТРа,  но сразу замерла на месте. Тут же по наждачному настилу крыши ударили  крупные капли дождя, потом полило как из ведра, и мне пришлось вернуться  в помещение. Я ополоснула чашку, взяла рюкзак и отправилась на  Ленинградский вокзал.

Позже выяснилось: бдительная милиция разглядела меня на крыше,  приняла за снайпера и намеренно задержала военную технику.  Разбирательства длились полночи, по крыше шнырял ОМОН, весь дом стоял на  ушах, а я спокойно ехала в сидячке и жалела о том, что не успела  увидеть репетицию парада. По возвращении мне надавали по ушам и  запретили выходить на крышу. Репрессий со стороны властей не  последовало.

Вышеупомянутую Изольду Сергеевну я помню с того самого  литературного фестиваля, где научилась пить водку. Тогда же я  познакомилась с дружищем Африканом. Существуют две версии нашего  знакомства. Моя версия начинается с того, что я, малопьющая, накануне  оказалась в кругу поэтов со стажем и на следующее утро проснулась с  дикой головной болью. В тот день по коридорам и лестницам пансионата,  где проводился фестиваль, я ходила медленно и плавно, боясь неосторожным  движением потревожить голову, а особенно её заднюю ноющую часть. Видя  моё состояние, даже Изольда Сергеевна, безжалостно загонявшая молодых  писателей на литературные встречи, проявила понимание и не стала меня  тиранить. Вечером я вышла на крыльцо — покурить и подышать воздухом.  Было свежо, даже морозно. Возле входа по красным кирпичам здания ползли  заиндевелые ветки дикого винограда. Само здание тоже было каким-то  ползучим: своими корпусами-щупальцами оно напоминало застывшего  гигантского осьминога. Через несколько минут ко мне присоединился парень  в кепке и стильных очках. Мы разговорились, и он предложил:

— Ну что, пойдём в бар? Коньяком тебя угощу.

Мысль об алкоголе вызвала неодобрение в организме, и я ответила:

— А может, лучше кофейком?

Но купил он нам всё-таки коньяк. Объяснил, что папа его — изрядный  шутник, потому и дал сыну такое звучное имя — Африкан. Рассказал, что  сам он драматург и что недавно его пьеса вышла в толстом журнале. Слова  он произносил с очаровательной ленцой. На фестиваль он тоже приехал  впервые, ему тоже было здесь не по себе. Мы решили объединиться и вместе  искать развлечений.

На следующий вечер мы столкнулись в коридоре. К тому моменту я  обнаружила в своём номере бутылку водки и желала с кем-нибудь от неё  избавиться.

— Привет! Хочешь водки? Пойдём ко мне! — Африкану я искренне  обрадовалась, к тому же хотелось отблагодарить его за вчерашнее  угощение.

С этого момента и начинается вторая версия нашего знакомства. По  словам Африкана, к нему подбежала абсолютно незнакомая жизнерадостная  девица и предложила пойти к ней в номер пить водку. От удивления он  согласился. Как выяснилось, Африкан, будучи накануне весьма под мухой,  предыдущего вечера не запомнил.

С тех пор мы редко появлялись на литературных мероприятиях поодиночке. Однажды я сказала:

— Слушай, но ведь надоело! Нас все считают семейной парой. Этак я и  замуж никогда не выйду. Может, не будем портить друг другу личную жизнь  и начнём представляться родственниками?

Африкан задумался, рукой поправил воображаемые волосы и мечтательно произнёс:

— М-м-м! Шальные сестрички!..

 

— С Блоком-то будем пить? — спрашивает меня Олег.

— Да.

Мы проходим по узкой асфальтовой тропке вдоль стены дома. Дорога не освещена, и я ступаю осторожно, пытаясь не угодить в лужу.

Памятник Блоку — одно из культовых мест для студентов  Литературного института. На первом курсе все ходили туда пьянствовать и  неоднократно попадали в руки, а после и в машины служителей  правопорядка. Всякий раз, узнав, что приняли поэтов, менты смеялись,  покорно выслушивали стихи и быстренько высаживали неприбыльных  пассажиров.

Я была старше моих однокурсников, они меня побаивались и потому  пить с собой не звали. Вероятно, поэтому я до сих пор не побывала  в отделении. Единственное моё столкновение с органами больше напоминало  самопиар, чем попытку задержания. В Москве шли митинги, Интернет бурлил,  рядом с присвоенной оппозицией Триумфальной площадью ежедневно  задерживались люди. Литераторы на события реагировали вяло: заявляли,  что политика — это мирская суета, и принимались думать о душе. Мне же  дома не сиделось.

Площадка возле «Маяковской» была оцеплена, но станция продолжала  работать на вход и выход. Выходивших людей омоновцы с рупорами  расталкивали и уговаривали расходиться как можно быстрее, стоявших на  улице чуть ли не силой запихивали в метро. Время от времени они вставали  в шеренгу и медленно теснили толпу по Тверской в сторону Пушкинской  площади. Пройдя квартал-другой, бойцы внезапно поворачивались и ручейком  утекали куда-то за ларьки и припаркованные машины. Свободные граждане  великой страны с радостью возвращались на исходные позиции.  Бессмысленность происходящего удручала. Не было ни лозунгов, ни знамён,  мы стояли молча, ничегошеньки не нарушая. За час менты провернули свой  бессмысленный трюк раз пять. В процессе очередного притеснения  оказалось, что другая группа ОМОНа подпёрла наш тыл со стороны  Пушкинской, и мы оказались в окружении, и кольцо неотвратимо сжимается,  что людей выцепляют из толпы и разводят по автозакам. Молча стоявшего  рядом со мной пожилого и приличного мужчину окружили и увели за ларьки.  Стало ясно, что пора куда-нибудь слинять от служителей правопорядка, и  началось движение. Казалось, мы — дети, азартно играющие в прятки. Все  кафе в этой части Тверской в связи с происходящим закрылись на ремонт,  учёт, уборку и снос, работал лишь небольшой продуктовый магазинчик, и мы  набились в него, как сельди в бочку. Девушка-продавец глядела то ли  испуганно, то ли гневно и требовала от нас покупок. Кто-то от дверей  передал деньги и попросил минералки. Через десятки рук деньги проплыли к  кассе, в обратную сторону отправилась минералка. Спустя несколько минут  вторая цепь ОМОНа прошла мимо дверей, и мы, как из утреннего  общественного транспорта, вывалились из магазина на свежий воздух.

Расходиться никто и не думал — в крови играл адреналин.

Возле входа в станцию я наткнулась на двух товарищей, «нашиста» и  оппозиционера, умно и вежливо диспутировавших под прицелом телекамер.  Неподалёку от них льнула друг к другу юная парочка совершенно не  революционного вида, омоновцы кидали на них недоверчивые взгляды, но  целоваться не мешали. Чтобы лучше слышать спор идейных противников, я  влезла на железное ограждение за их спинами. Немедленно ко мне подошёл  мент — симпатичный дядька с пышными усами — и поманил в темнеющую даль.

— Девушка, можно вас на минутку?

— А зачем? — спросила я, мило улыбаясь и крепче вцепляясь в ограждение.

— Поговорить.

— А о чём? — я улыбнулась ещё милее.

Он задумался и поинтересовался, к какой партии я принадлежу.

— Ни к какой,— ответила, стреляя глазками.— Я поэт.

Мент смутился и спросил, что я пишу.

Я с охотой рассказала, что работаю в основном над гражданской и  философской поэзией, немножко занимаюсь любовной лирикой; впрочем, мне  кажется, сейчас не то время, чтобы можно было позволить себе, как поэту,  разбрасываться на мелочи типа любовных стихов, ведь такие масштабные  события в стране, вот о чём надо писать, а вы как думаете?

— А-а-а... где вас можно почитать? — его пышные усы задёргались от смущения.

Я перечислила. Он расплылся в улыбке и спросил:

— А как ваше имя?

Я назвалась. Мент зацвёл майской розой:

— Да-да, что-то слышал!

И ушёл.

 

Я пересказываю эту историю Олегу и смеюсь. Он же принимается меня ругать:

— Напрасно ты ходишь на митинги. Чего доброго, угодишь в мясорубку!

Олег уверен, что рано или поздно дело дойдёт до баррикад и уличных  боёв. Также он почему-то уверен, что я завсегдатай политических сходок.

— Послушай,— говорю,— а ты вообще в курсе, как я живу?

Но он уже начал поучительную историю и не обращает на мой возглас никакого внимания.

— Я тоже в молодости хотел изменить мир. И на митинги ходил, пока  не понял, что всё бесполезно. А в девяносто третьем меня омоновец к  асфальту автоматом прижал, и я решил, что лучше посижу дома.

— За террориста принял?

— Нет. От снайпера спасал — тот на чердаке засел. Потом снайпера  всё-таки взяли, из здания вывели, а до машины уже не дотащили — народ  его в клочья разорвал. На Арбате, кстати, дело было.

— А в девяносто первом ты где был? — интересуюсь я.

История про девяносто первый уже сидит у меня в печёнках.

Олег не улавливает насмешки.

— В отпуске! — это шутка, приходится вежливо улыбнуться в ответ.—  Бухал у друзей на даче. В Москву вернулись под вечер, часа через три  закончилась водка. Мы пошли искать таксиста, тогда только у них можно  было ночью водку приобрести. Вышли на улицу, а там — ни души. До  перекрёстка дотопали, смотрим, овощная палатка, фрукты-овощи лежат,  арбузов куча, а хозяев нет. Постояли, подождали — тишина. Так мы набрали  сколько могли унести — и домой. Ходок пять за ночь сделали. Арбузов  штук двадцать притащили, персиков, винограда, слив уйму. Только утром  узнали про введение комендантского часа и поняли, почему людей на улице  не было. А ведь нас в ту ночь вполне могли пристрелить.

Он делает вид человека, который чудом избежал гибели, а теперь вспоминает боевую юность.

— Орден-то дали?

Он видит, что я не впечатлена, откручивает крышку бутылки и  протягивает мне. Мы у подножья памятника Блоку; я перешагиваю газон,  тянусь и чокаюсь с бронзовой ногой классика. Его печальное, блестящее от  дождя лицо говорит мне, что ещё не такие номера откалывали здесь пьяные  поэты и что глаза бы его на нас не глядели.

— В том доме,— кивает Олег на многоэтажку,— жил Папанов. Если ты, конечно, знаешь, кто это.

Ему тоже хочется говорить гадости, и я обрадована: мы нашли тему для беседы.

— Знаю-знаю! Когда ты окончательно постареешь, ты будешь на него похож.

— Не доживу! — вздыхает Олег, прижимает бутылку к губам и запрокидывает голову.

Когда мы покидаем Блока, вместо дождя начинает идти снег. Мелкий и  несерьёзный, а потому холодный. Я из дурного упрямства продолжаю идти  без шапки. Олег, не обращая на меня внимания, плотнее натягивает кепку, и  я злюсь на него ещё больше.

— А я, кажется, влюбилась,— я по-женски пытаюсь хоть чем-нибудь его пронять.

— Ты потому сегодня такая ошеломлённая? — участливо интересуется Олег.— У него ночевала?

Он не впечатлён, и настроение у меня портится окончательно:

— А тебе совершенно безразлично?!

— Нет, что ты! — Олег принимает серьёзный вид.— И кто же он?

— Так,— отвечаю,— один знакомый.

— Хомяков? — допытывается Олег.

— Сдурел?

— А разве у вас не роман?

— Нет,— отвечаю,— у нас алкогольное братство.

Хомяков — человек контрастов, к нему я отношусь с интригующей  смесью уважения и отвращения. Первое чувство вызвано его чрезвычайным  интеллектом, второе — невыносимым поведением. Хомяков способен  рассуждать о философии Канта и тут же забраться в мусорный бак и заорать  матерную националистическую кричалку. Он зарабатывает хорошие деньги,  но покупает самую дешёвую водку — не из жадности, но от странного  чувства самобичевания. Эту же самую водку он может запить дорогим вином и  залакировать пивом, при этом вполне вменяемо анализируя классическую  поэзию и пафосно негодуя на алкоголизм современников. И что хуже всего —  он мне понятен во всех проявлениях: я такая же, только девочка. Поэтому  мы дружим.

 

Олег полгода назад, весной, видел нас вместе с Хомяковым на  посиделках после презентации очередной поэтической книжки. Что это был  за поэт, каковы были его стихи, хоть убей, не вспомню. Но по окончании  вечера мы отправились в кафе: Хомяков жаждал покормить бедного студента,  то есть меня, к тому же ему необходимо было обсудить общее дело с  кем-то, уже там сидящим.

Этим «кем-то» и был Олег. Судя по всему, те несколько месяцев, что  мы не виделись, пролетели для него незаметно. Он поздоровался со мной  без тени смущения, как со старым приятелем. Мне тут же расхотелось есть,  пить и существовать. Кроме Олега, за столом пировали поэт Петров и  весомый критик Карпов. У Карпова я занималась в семинаре поэзии на  осеннем фестивале молодых писателей. Более зверского семинара мне не  встречалось; тем не менее, ежегодно у Карпова нет отбоя от слушателей.  Не помню, что он говорил по поводу моих стихов, но вряд ли был от них в  восторге. Зато малоприятная критика от Петрова, который тоже участвовал в  работе семинара, запечатлелась в моей памяти на века. С тех самых пор  мы играем с ним в своеобразный пинг-понг: кто-то выдаёт едкую колкость,  другой парирует колкой едкостью. Он мне, к примеру, говорит: «Что-то  глядишь печально. Жизнь, наверное, не удалась? Ни мужика, ни денег...»  А я ему отвечаю: «Так ведь пишу в поте лица. Не на тебя же русскую  литературу бросать! Твои хрупкие плечи не выдержат этой глыбы...»

Если мы пьём в одной компании, то продолжаться эта игра может  бесконечно. Но сейчас здесь сидел Олег, и мозг отказывался работать, и  не было благовидных поводов для ухода.

— Ё-о-ож! Водку пьёшь? — спросил меня Хомяков.

С первого дня нашего знакомства он утверждал, что я не только  похожа на ежа, но даже и фамилия моя рифмуется с этим животным. На  резонные высказывания типа «„Хомяков“ и „забор“ — это тоже рифма» он  обижался и обещал больше со мной не дружить. Но всё равно дружил и иначе  чем ежом не называл.

Вместо меня ответил нарочито возмущённый Петров:

— Чтобы она да от водки отказалась? Должен наступить конец света!

Рефлекс сработал, я сумела оторвать взгляд от скатерти.

— Зачем же затевать конец света из-за такой ерунды? Пожертвую собой, выпью водки.

Олег заулыбался и хмыкнул. Критик Карпов повернулся ко мне, поправил очки и, дружелюбно протянув руку, сообщил:

— Меня зовут Александр Львович. А вас?

— А я Авдотья Тряпочкина,— я пожала его ладонь, а потом объяснила: — Мы же с вами знакомы неоднократно.

Карпов не смутился.

— Ну что со старика взять? Дела, склероз!

Он улыбнулся и развёл руками. Я посочувствовала:

— Ну, если склероз, тогда, конечно...

В этой доброжелательной атмосфере мы просидели несколько часов.  Взгляд Олега ползал по мне, как муха, я старательно не смотрела в его  сторону. Когда водка была выпита, а еда съедена, Карпов засобирался  домой:

— Супруга с ужином ждёт.

— Не наелись? — спросила я, кивая на общую посуду, почему-то составленную именно перед ним.

— Знаете,— назидательно начал Александр Львович,— если вы почитаете русские романы девятнадцатого века...

— Ну-у! — воскликнула я.— Непременно почитаю!

Петров захихикал:

— В мире существует два вида язв: сибирская и вот эта дамочка.

— Тем не менее, аперитив никто не отменял,— закончил Карпов свою мысль.

Вслед за Карповым и остальные решили расходиться. Олег хотел  обнять меня на прощание, но я совершенно случайно спряталась за дверью.

— Ё-о-ож! Ты с Карповым-то зря ссоришься,— говорил позже Хомяков.—  Он хороший человек. Замученный только. А ты — молодая и глупая и могла  бы над ним не издеваться. Вот!

— Нет,— отвечала я.— Мне просто не нравится, когда кто-то знакомится со мной в пятый раз. А зато теперь он меня запомнит.

Карпов действительно не забыл. При следующих встречах он  здоровался со странной улыбкой — как будто оценивал возможность подвоха с  моей стороны. А Олег после того вечера стал подначивать меня  отношениями с Хомяковым.

 

— Неужели ты ревнуешь? — радостно спрашиваю я.

— Конечно, нет,— фыркает Олег.— Мне Хомякова жалко.

— Дался тебе Хомяков! С ним весело. Вот в прошлую субботу мы, к  примеру, катались кубарем с откоса. Знаешь мост возле Киевского вокзала?

Правым глазом он выжидающе смотрит на меня, левым осматривает бесконечность, и мне опять кажется, что за нами кто-то следит.

— А под мостом — крутой травяной откос, по нему можно спуститься  на трассу и набережную. Вот с него мы и катались, как два бочонка.  Сначала Хомяков, потом я. Это опасно, там реально вылететь на трассу.

Олег окидывает меня скептическим взглядом:

— Судя по всему, ты выжила.

— Я под конец испугалась, начала цепляться за траву, а она  обрывалась. А потом оказалось, что внизу горка становится пологой,  сверху этого не видно, вот тут-то я и затормозила. А потом мы купили  коньяка и орехов, сидели на пустыре, там возле моста здоровский есть,  огороженный. Болтали о всякой всячине... Правда, на следующий день он  этого не вспомнил, но с кем не бывает?

— Как плодотворно вы проводите время! — восклицает Олег.

И я с удовольствием вижу, что он всё-таки ревнует.

— Кстати, хотел сказать: повесть у тебя отличная получилась,—  переводит он тему.— Я даже думаю, что именно сейчас и начнётся твоя  авторская судьба. Тебе надо писать прозу.

Год назад он заявлял, что самый мой большой талант — это голос, а с литературой лучше бы завязать.

— Материал благодатный попался,— отвечаю я.— Правда, в основном  меня за эту повесть ругают. Вот один литературный патриарх с бородой  Герцена обвинил меня в нечуткости к языку. Сказал дословно следующее:  «Раз вы не понимаете, что встретить кого-то — это означает, что он шёл  вам навстречу, значит, у вас совершенно нет чувства языка! — а потом с  ненавистью добавил: — Значит, идите и пишите стихи!»

Олег, как обычно, шутки не понимает:

— Можно подумать, в стихах чутьё не нужно! Да здесь оно в тысячу раз нужнее.

— Олеж,— говорю я мягко,— дорогой мой человек! Смеяться после  слова «лопата». А ещё у меня недавно было занятнейшее обсуждение.  Представляешь...

— Да,— перебивает Олег.— У меня тоже был случай...

Он никогда меня особо не слушал, но сейчас я обижаюсь:

— Тебе что, совсем неинтересно?!

— Ну что ты такое говоришь? — он глядит на меня, как добрый  дедушка на неразумную внучку.— Я только хотел тебе рассказать, как лет  десять назад попал в странную компанию. Там...

Я машу на него рукой и отворачиваюсь. Минут десять он рассказывает  историю, сути которой я даже не пытаюсь уловить. Я гляжу на него искоса  и думаю о том, какой он самовлюблённый болван.

 

Занятнейшее обсуждение началось с того, что одним прекрасным  вечером дружище Африкан прислал сообщение: «Ты вообще в курсе?» — со  ссылкой на литературное объединение, в котором завтра будет обсуждаться  моя повесть...

Нет, я не в курсе. Я в замешательстве. Руководитель этого ЛИТО,  Андреев, имеет отношение к нашему институту и потому живёт в общаге.  Как-то раз он встретил меня на лестнице и попросил закурить. Мы  разговорились, и между делом я рассказала, что ездила волонтёром в зону  ЧС и после этого написала повесть. Он попросил почитать, и я отправила  повесть ему на почту. Всё. На письмо он не ответил, при встречах кивал  как обычно — за годы в Лите мы все примелькались друг другу. Вряд ли он  вообще меня запомнил — во время вышеупомянутой беседы он был не слишком  трезв.

Поскольку никто меня не приглашал, на обсуждение я решила сходить  инкогнито. Прикрывать меня взялись друзья — выпускники Лита: Сердюков и  его жена Люба. Встретиться договорились в чебуречной неподалёку от  института.

 

— О чебуречная! Ты величайшее произведение искусства, ты  незыблема, как сама земля. Сколько нас, одичавших и обессиленных,  прибилось к твоему гостеприимному берегу! Пройдут века, а пьяные  литераторы будут сидеть в подвальчике, выливать целебную жидкость из  гранёных стаканов в пересохшие рты, заедать её лимоном с солью и перцем,  воздвигать мусорные пирамиды из грязных тарелок, стаканов и салфеток.  Сигаретный дым будет выедать глаза, им пропахнут волосы и одежда, от  него не будет спасения даже в зале для некурящих, потому что вытащить  сигарету из поэтического рта — хотя бы на минуту! — бессилен и самый  кровавый режим. Курить поэты перестанут только тогда, когда опустеют все  табачные ларьки во всём мире. И если случится эта несправедливость, мы  распашем огороды и взрастим на них самосад. И если бесчувственные  политиканы лишат нас водки, мы не станем учиться хмелеть от кефира, нет,  мы спаяем самогонные аппараты и поставим бражку на антресолях. О! Мы  отстоим своё драгоценное право на прокопчённые лёгкие и тяжёлую  почерневшую печень. Ибо мы — рупоры эпох! Ибо поэзия неподвластна  сиюминутным решениям сильных мира сего!

Так говорил кудрявый и величественный Вася Васильев — один из  завсегдатаев чебуречной. Остановив на мне свой добрый голубой взгляд и  уже не отводя его, он пел дифирамбы сущему и вящему, рифмовал «салями» с  «Майами», взмахивал рукой с зажатой в ней стограммовой бутылочкой и  читал стихи Георгия Иванова.

Ему внимала моя однокурсница Ирка. Первое время она казалась мне  недалёкой, но доброй девочкой, и только на третьем году совместного  обучения я осознала, какой могучий ум, какой величайший сарказм она  прячет от посторонних под маской простоватости. Ирка — одна из немногих  литературных знакомых, с которыми у меня получается разговаривать  всерьёз. Она утверждает, что в семье у неё все были юмористам, но, слава  Богу, многие умерли, так и не успев пошутить.

Я купила чаю и плюхнулась за их столик; товарищи, обременённые  водкой, взглянули на меня с осуждением. «Предатель!» — читалось в их  взглядах.

— Ах ты, двуличная лиса! — отчеканил Вася, прищурившись и  размахивая бутылкой перед моим носом.— Что держишь ты в своих жадных  ручках?

— Ах, негодница! — завопила Ирка и потянулась к моим сигаретам.

Переглянулись и хором пропели:

— Преда-а-а-а-а-атель!

К приходу четы Сердюковых мои щёки пылали, а спина от стыда за  собственную трезвость покрылась пóтом. Через минуту после их прихода в  чебуречной объявился не кто иной, как Андреев — руководитель того ЛИТО,  на заседание которого мы собрались идти. Он купил себе бутылку лимонада,  вылил его в пивную кружку и подсел к нашей компании. Сообщил, что скоро  ему придётся уходить, что сегодня на ЛИТО обсуждается повесть про  недавний катаклизм (мы с Сердюковыми переглянулись).

— А что за повесть-то? — спросила я.— Кто автор?

Андреев упёрся в меня мутным, исподлобья, взглядом и проскрипел:

— Какая-то неизвестная девочка. Она, наверное, сегодня не придёт.  Я ей послал приглашение, она не ответила, не знаю, может, письмо не  дошло. Да и посылал-то как на деревню дедушке. С одной стороны, без  автора обсуждать…— он прищёлкнул языком и сделал рукой «ай-на-нэ».— А с  другой — неплохая повесть, почему бы не обсудить?

— Ой,— мгновенно сориентировалась Люба Сердюкова.— А можно прийти послушать? Так интересно!

Андреев, само собой, разрешил.

На ЛИТО не оказалось знакомых лиц, и разоблачить меня было некому.  Надёжно спрятавшись за могучей спиной Сердюкова, я слушала откровения  моих читателей.

Первая девушка оказалась моралисткой. Тоненьким голоском она  негодовала на автора за малое сопереживание жителям затопленной зоны.

— Насчёт положения дел в городе — мне понравились описания. Но мне  совершенно не понравилось то, как автор описывает поведение молодёжи.  Бессердечные какие-то. Там же наводнение, горе, трупы, семьи рушатся.  А у них какие-то свои дела, они как будто вообще не обращают на это  внимания. Если бы я была там, я бы за каждую семью переживала, за каждую  кошку!

Андреев откинулся на спинку стула и закашлял смехом:

— То есть ты днём нагляделась на трупы, вечером сидишь  переживаешь, к тебе подходит друг и говорит: «На-ка выпей, отпустит!» — а  ты ему отвечаешь: «Нет у меня времени водку пить! Я за кошку  переживаю!» Так, что ли?

Девушка смутилась. Андреев покачал головой, достал из сумки плоскую фляжку и причастился к её содержимому.

Следующие читатели искали в тексте «блох», ругали власть,  обсуждали историю описания котяток в русской литературе и необходимость  поиска языка, каким надо писать о катастрофах. Равнодушным остался  только портрет Шолохова на стене. В середине вечера пришла крупная  девочка в очках. На неё посмотрели с подозрением и тут же спросили, не  она ли автор. Девочка перепугалась, чуть не расплакалась, и от неё  отстали.

Самые жаркие споры возникли по поводу фразы: «Дашь одному — от остальных не отобьёшься».

— Девушки не могут так думать! — возмущался какой-то мужчина с  повадками застенчивого подростка.— Она как о товаре об этом говорит!

— При чём тут товар? — защищала меня женщина в годах.— Мои  взрослые дети ещё и покруче выражаются. А от этой фразы сразу перед  глазами встаёт картинка: как много там было молодых привлекательных  парней. Очень удачная фраза.

— Конечно, удачная! — поддержал её мужчина с таким лицом, на  котором усы запоминаются даже в случае их отсутствия.— У неё и про  «цветочек» очень ёмко! Не «труп», не «ноги-руки», а «цветочек» — и от  этого становится прямо жутко.

— А по-моему, это просто неспособность автора обращаться с языком.  Вы же все пошли у неё на поводу? и додумываете за неё то, что она  должна была сказать, но не говорит. Просто таланта нет, чтобы сказать! —  вмешалась коротко стриженная и уверенная в себе барышня.

Я почувствовала, как на лице задёргались мышцы, обхватила щёки ладонями и стала смотреть на свой ботинок.

— У неё же ни одного итога, никаких выводов! Сплошное описание, и  то с «блохами». А ведь и юридический документ можно описать так, что он  станет произведением литературы. Это обычное авторское бессилие, потому  здесь и «даст — не даст», и все остальные корявости.

— Не должна она так выражаться! — ни к селу ни к городу заверещал  женский голос от противоположной стены.— Если хотя бы одному мужчине  неприятна такая формулировка, значит, автор не имеет права так  выражаться!

Андреев отставил фляжку, повернулся на звук и спросил:

— А вы сами-то читали?

Женский голос возмущённо ответил:

— Нет, и не хочу! Мне по комментариям понятно, что не стоит тратить на это время.

— Не читал, но осуждаю…— шепнула мне Люба.

— Признаваться-то будем? — так же шёпотом спросила я её.

— Конечно! Знаешь, как прикольно будет! — и подмигнула.

Внезапно очередь выступать дошла до нашей троицы.

— Вы читали? — спросил Андреев.

Мы с Любой дружно замотали головами. Сердюков посмотрел на нас ехидно и заявил во всеуслышание:

— А я читал.

— И что же вы нам поведаете?

Сердюков неторопливо достал из сумки распечатку моей повести, сел  поудобнее, прокашлялся (меня уже заметно трясло) и начал речь. Говорил  он недолго, но обстоятельно, и к концу его выступления даже я была  убеждена в том, что написала великое произведение.

— Сашк,— шепнула я ему, пока все переваривали услышанное.—  А теперь встань и скажи, что женское имя на обложке — это твой  псевдоним...

Сашкино выступление странным образом изменило мнение большинства.  Внезапно выяснилось, что повесть удалась, автор неплох, но отношение  читателей ему стоит учесть. А это значит, что надо записать все  высказанные мысли и отправить их автору по электронной почте... Тут я не  выдержала, наконец-то высунулась из-за спины Сердюкова и попросила  слова.

— Знаете,— сказала я,— я сюда случайно сегодня попала. Меня никто  не предупреждал, что будет обсуждаться моя повесть. Но всем спасибо,  было весело! — и села обратно.

После минутного затишья начался переполох, запрыгали восклицания и  следом за ними вопросы: действительно ли я автор, на самом ли деле я  была волонтёром, не хочу ли я дописать или переписать повесть через  некоторое время. Я ответила, что да, это я, волонтёром была,  переписывать не хочу, но, возможно, напишу что-то вроде продолжения.

— С ума сошли?! — воскликнул Андреев, тряся пустой фляжкой.— Боже вас упаси от сериалов!

После заседания мы в прежнем составе вернулись в чебуречную. За  два часа нашего отсутствия прибавилось народу, поэтому верхняя половина  воздуха состояла из сигаретного дыма. Вася Васильев и Ирка сидели всё за  тем же столиком. Вася вдохновенно рыдал, Ирка пыталась оторвать его от  насиженного места и спровадить в общагу. Задача эта была практически  невыполнима, но Ирка старалась.

— Белая горячка,— пояснила она шёпотом.— Дашь сигарету?

Я протянула ей открытый портсигар, Ирка взяла две — себе и Васе.  Сидящий со мною рядом Андреев уже достаточно нетрезвым голосом сообщил в  пространство, что сегодняшнее обсуждение удалось на славу.

— Что же,— спросила я,— вы так меня и не узнали?

— Как это не узнал?! — искренне возмутился он.— Конечно, узнал! Просто вид делал, чтоб никто не догадался...

 

Я слышу, что Олег закончил свой рассказ.

— Ты когда-нибудь был в чебуречной? — спрашиваю я.

Похоже, удар попал в цель: именно чебуречная имеет наименьшее  отношение к его истории. Я гляжу тревожными глазами, мне необходим его  ответ, ничто в мире сейчас не имеет такой важности, как чебуречная.  Несколько секунд он пытается найти подвох, он нервничает, но потом  успокаивается и отвечает:

— Нет! И в «Макдоналдсе» тоже!

Я поджимаю губы и вздыхаю. Он смотрит искоса, но наконец-то молчит.

Срезав угол возле станции метро «Смоленская», мы попадаем на  Старый Арбат и проходим мимо застывшей пары — Натальи Николаевны и  Александра Сергеевича. В их сжатые бронзовые руки кто-то вложил красную  розу в целлофановой обёртке. Выглядит это неестественно и пугающе.

Однажды мы с однокурсницей Машей пришли сюда петь. Она  замечательно играла на гитаре, я не менее хорошо пела, в заботливо  подставленный кофр летели банкноты и монеты. Через некоторое время к нам  подошли представители сувенирного магазина, расположенного напротив, и  попросили переместиться. Оказалось, что мы отбиваем у них клиентуру:  вместо того чтобы глядеть на рекламу, люди пялятся на нас. В Машиных  жилах текла гордая кубинская кровь, к тому же она не первый год пела на  Арбате и хорошо знала московские законы, разрешающие этот мелкий  заработок. Поэтому мы заартачились и сообщили, что покинем наше хлебное  место только под конвоем, а до той поры будем стоять здесь насмерть. И в  подтверждение запели «Интернационал». Озадаченные представители  магнитов и матрёшек ушли. Вернулись они через некоторое время и  предложили компромисс: они платят нам по сотке, а мы сдвигаемся на  двадцать метров. Моя кровь была не такой гордой, как у Маши, поэтому я  согласилась и уговорила подругу переместиться. Одарив наших гонителей  гневным взглядом, Маша демонстративно сделала двадцать небольших шагов в  сторону. Новое место отличалось от старого только тем, что неподалёку  «квасили» пахучие бомжи и здесь к нам быстрее подползло безжалостное  июльское солнце. Так что, в конце концов, пришлось и вовсе уйти на  другую, тенистую, сторону Арбата. Бомжи, великие ценители уличной  музыки, последовали за нами. Столь благодарных слушателей мне ещё не  попадалось: они наслаждались нашими голосами, замирая и обращаясь в  слух, стоило нам что-нибудь запеть, и я изо всех сил старалась не  переврать ноты. Через час я заметила странное оживление в их  содружестве: они шевелились и шушукались, кто-то порывался встать, его  дёргали за одежду и заставляли сесть обратно на брусчатку. Вскоре  ситуация прояснилась: один из них нерешительно подошёл, держа ладони  лодочкой, наклонился к нашей копилке-кофру и высыпал в неё пригоршню  монет. Прижав руку к сердцу, он запрокинул голову, а потом так резко  швырнул её вперёд, что чуть не клюнул себя в грудь. Мы ошарашенно  пролепетали слова благодарности. Выполнив миссию, бомжи свернули лагерь и  ушли в неизвестном направлении. Марш про «вихри враждебные» понёсся им  вслед.

 

Через несколько метров Олег восклицает:

— Чёрт! Мы же про Пушкина забыли! — и лезет в сумку за вискарём.

— Может, подойдём ближе?

— Нет,— уверенно отвечает Олег.— Он с женой. Чего доброго, поскандалят.

Мы выпиваем, и мой спутник продолжает на ходу развивать глубокую мысль — удачную шутку он выжимает досуха:

— Ох уж эти жёны! Как самим пить — так можно, а как мужик выпьет — так сразу разборки устраивают.

— Милый друг! — отвечаю я.— Не надо проецировать свои семейные проблемы на классиков.

Несмотря на поздний час и темноту, на Арбате ещё работает несколько художников. Один выскакивает передо мной:

— Девушка, пишем?

— Только тем и заняты,— вместо меня отвечает Олег.

Возле памятника Булату Окуджаве мы допиваем виски.

Конец первой бутылки

 

Вторая бутылка

Мы проходим Арбат и направляемся к Гоголевскому бульвару. С Гоголем тоже необходимо выпить.

Неиссякаем запас алкоголя в сумке моего спутника. Мы  останавливаемся возле высокого постамента. Из-под шарообразных опор  фонарей выглядывают морды расплющенных львов.

— Когда я был маленький, у меня была книжка. Про тридцатые годы и советскую школу. Не помню, правда, ни автора, ни названия.

— Макаренко?

— Нет... Там был такой эпизод: учитель рассказывает про своих  детей, как он привёл их на Гоголевский бульвар и те немедленно оседлали  львов. Учитель вспоминает, что и сам он в детстве так делал. Отсюда  вывод: жизнь бесконечна.

Лицо его становится одухотворённым и романтичным. Поэтому я отвечаю восторженно:

— А я возле этого памятника год назад с Черныхом целовалась!

Он сплёвывает, открывает вторую бутылку и протягивает мне со словами:

— Стерва. Я ей про жизнь, она мне про Черныха.

Основной посыл моей фразы он игнорирует. Я не унимаюсь:

— А ещё я вчера прилюдно обнажила молодого человека.

Олег прищуривается:

— У тебя навязчивая идея: то сама разденешься, то кого-то другого разденешь. Почему ты так пренебрегаешь одеждой?

— А мне нечего скрывать от коллектива,— заявляю я пафосно.—  И вообще, ты самого интересного не видел. Мы с Африканом в группе  туристов катались на катере пьяные, как два бегемотика. И я голышом  ныряла с борта. Так за мной такая очередь выстраивалась...

— Нырнуть хотели?

— Если бы. Посмотреть...

Олег щёлкает языком, и мне отчего-то хочется оправдаться:

— Зато у меня есть замечательное фото в воде! В стиле «ню». Очень красиво, только вряд ли я его когда-нибудь обнародую.

— А что? Поставь на аватар, собери лайки,— он подмигивает.

— Спасибо. Мой внутренний голос и так уже называет меня  нецензурными словами. Ещё он требует избегать твоего общества, ты на  меня плохо влияешь.

Олег делает честные глаза (со своим косоглазием он становится похож на бешеного кота) и пытается обнять меня за плечи:

— Мы же только недавно помирились!

Я выныриваю из-под его руки, а он неприятно хихикает.

Примирение наше произошло неожиданно. Год спустя, там же, где всё началось,— возле моря, на одном из южных фестивалей.

В тот вечер мы с Африканом пришли ужинать в кафе на набережной.  Несмотря на бесконечное ожидание заказов, дорогущую выпивку и невкусную  еду, почему-то это заведение пользовалось популярностью.

За большим столом сидела шумная компания, в том числе и Олег,  который тут же позвал нас присоединиться. К Африкану он всегда относился  с уважением.

— Ну что, подсядем? — спросил Африкан.— Неудобно отказываться. Станет совсем худо — скажи, сразу же уйдём.

Я кивнула.

Люди приходили и уходили, все шумели и пили. Оказалось, что я  вполне могу общаться с Олегом, не желая отдубасить его сковородой по  голове. Сковорода как раз стояла передо мной, в ней мне принесли мясное  татарское блюдо. Кроме того, на столе громоздились полупустые бутылки,  тарелки с остатками еды, окурки в пепельницах лежали горками. Сквозь всё  это богатство сидящий напротив Олег томно улыбался, а я предвкушала,  как изящно и красиво пошлю его куда подальше, если он решит припомнить  былое, и ситуация ещё больше грела душу.

По набережной внизу плыла орущая толпа, море волнами ударялось о  берег. Когда наступило время вечерней музыки, от которой лопались ушные  перепонки, пребывание в кафе стало абсолютно невыносимым.

— Идёмте купаться? — предложил кто-то.

Тут же послышался грохот отодвигаемых стульев и роняемых рюмок — многие оживлённо засобирались.

— Пойдёте? — спросил Олег, вставая и глядя на меня.

— Пойдём,— с вызовом ответила я.

— Пас! — отмахнулся Африкан.— Спина болит, прилечь бы надо,— и, похлопав меня по колену, добавил: — Не потони.

 

Гостиница, в которой жил Олег, стояла на самом берегу, далеко от  центральной набережной. С балкона его номера можно было напрямую  спуститься к морю. Поэтому вся толпа направилась в гости к Олегу.

— Ишь ты! — восхитилась я.— Как у тебя здорово!

— В прошлом году я в другом месте жил, мне там не понравилось — до моря далеко. Это там, в глубине посёлка.

Я посмотрела на него с удивлением.

— А, ну да,— опомнился он,— ты же в курсе...

Купаться решили по очереди: сначала девочки, после — мальчики. Но  пока мы дошли до цели, многие успели передумать, поэтому основная часть  прибывших осталась на балконе — пить и наблюдать за нашим купанием.  Практически никого из Олеговых гостей я не знала, подразумевалось, что  все знакомы. Одно было известно наверняка: все они имеют отношение к  литературе и потому пьют как слесари.

Вместе со мной к морю направилась девушка в длинном цветастом  платье. На ней не было белья, поэтому, стянув платье через голову и  кинув его на лежак, она сразу шагнула к воде. Это было изящно и  наверняка вызвало массу эмоций у людей, следящих за нами с балкона.  Я попыталась так же красиво выскользнуть из джинсов, но застряла в  штанине и долго смешно прыгала, пытаясь её стряхнуть.

Вода оказалась холодной, и, быстро окунувшись, мы поспешили обратно — греть души приятной компанией и алкоголем.

На балконе пьянка шла своим чередом. Коньяк был таким же  бесконечным, как море, но уставшие литераторы постепенно расходились —  компаниями и поодиночке, так что к двум часам нас осталось трое. Девушка  в цветастом платье замёрзла, и Олег заботливо укутал её одеялом. Мы  сидели на балконе, пили коньяк и болтали. Я смотрела на свою бывшую  великую любовь и грустила: было предельно ясно, что прошлое не  повторится, что это прошлое — только моё, а он про него давно забыл. Что  я даже лишена возможности послать его далеко и надолго, поскольку,  забыв старое, нового он не предлагал. Надо было уходить, но что-то не  давало мне встать и распрощаться. Ещё я надеялась, что девушка уйдёт  первой.

В половине четвёртого утра решили, что пора спать. Я никак не  могла уяснить, что связывает эту девушку с Олегом. Несмотря на то, что  она жила в двух шагах, она сообщила, что заночует у него на диване. Олег  согласился, и я, уже почти без досады, подумала, что теперь-то точно  придётся уходить: третий — лишний.

— Нет,— запротестовал Олег.— Там темно и шастают маньяки.  Провожать тебя поздно. Оставайся, спи на диване, места вам обеим хватит.  Африкан ведь знает, что ты у меня, беспокоиться не будет.

«Вот тут-то он и забеспокоится»,— подумала я.

После предложения ночевать на диване домой захотелось ещё сильнее.  Олег же упёрся и не отпускал. Идти действительно было далеко, под утро  алкоголь не пьянил, а попросту выключал сознание, поэтому вероятность  того, что я усну на пляже, была достаточно велика. Девушка, завёрнутая в  одеяло, как в кокон, уже лежала на диване и тоже зачем-то уговаривала  меня остаться. В конце концов я сдалась, втайне лелея мысль переползти  под утро в кровать к Олегу.

Спать я легла не раздеваясь, лишь сняв свитер и ослабив ремень на  джинсах. Девушка подползла ближе, накрыла меня одеялом и обняла.

Несмотря на убойную дозу коньяка, ни у кого не получалось уснуть.  В соседней комнате ворочался, вздыхал и, судя по отсутствию храпа, не  спал Олег. Я лежала на спине и думала о том, как это глупо — помнить  звук его храпа, в то время как сам он еле припоминает прошлогодние  события. Девушка гладила меня по животу, постепенно поднимая руку выше,  пока не добралась до груди. Там рука замерла, как будто ожидая реакции.  Мне уже было безразлично, кто лежит рядом, и потому я повернулась к  девушке и поцеловала её. Судя по всему, что последовало далее, именно  этого она и ждала. Я не знала, что в таких ситуациях делают с девушками,  но, видимо, что-то делала, поскольку веселье набирало обороты — вскоре  наша одежда была недвусмысленно приспущена, расстёгнута и задрана.

Наверное, Олег пришёл на звук; я была увлечена и не расслышала,  что он сказал; на мгновение стало неловко — почудился призыв к порядку и  благочестию. Мы не останавливались. С минуту он стоял и молча смотрел,  потом, вопреки ожиданиям, скинул с нас одеяло, стянул с девушки платье, с  меня майку и джинсы и улёгся рядом.

От происходившего захватывало дух и совершенно не было стыдно.  Олег пытался меня целовать, я отбрыкивалась, притягивала к себе девушку и  вообще вела себя нелогично. Мне было неприятно его присутствие.

Когда всё утихомирилось, я предприняла очередную попытку уйти домой. Девушка обняла меня и попросила:

— Не уходи.

А Олег добавил:

— Утром ещё веселее будет.

— Куда уж веселее,— ответила я, накрылась одеялом и мгновенно уснула.

 

Меня разбудила непонятная возня рядом. Открыв глаза, я повернулась в сторону шума, вспомнила вчерашнее, завопила:

— Ой, мамочки! — и попыталась с головой спрятаться под одеяло.

Мои соседи заржали.

— Вылезай и присоединяйся! — позвал меня Олег.

Памятуя, что вчера возле кровати лежал коньяк, я высунулась из-под  одеяла, дотянулась до бутылки, открутила крышку и сделала щедрый  глоток. Алкоголь, как вода, потёк по пересохшей глотке, горячим комом  упал в желудок, и через минуту мне уже казалось, что ничего особо  страшного не произошло. Вторая порция коньяка залихватски прокатилась по  пищеводу и внушила такое желание жить и бодрствовать, что едва не стало  плохо.

— Меня Африкан потерял,— прохрипела я.— Надо позвонить.

Встала, завернулась в простыню и, вытащив телефон из кармана  скомканных джинсов, прошлёпала на балкон. Африкан, как всегда, понял  меня с полуслова и за легкомысленность не ругал. Я же не понимала, надо  ли меня ругать или хвалить и что теперь делать: каяться или напиваться?  Напиться было проще: на балконе стояла початая бутылка вина — остаток  вчерашнего пиршества. И я принялась за дело.

Когда я вернулась, Олег натягивал трусы, а девушка вытирала лицо  салфеткой. Хотя кого я обманываю? Вернулась я раньше, но, оценив  обстановку, решила не вмешиваться, чтобы меня, не дай бог, не привлекли в  качестве подсобной силы. Я стояла возле балконной двери, слегка  покачиваясь в такт диванному скрипу. Начинённая коньяком и вином, я  обрела здоровый цинизм и могла трезво глядеть на вещи и события. Всё  произошедшее вчера казалось чьей-то издёвкой, а происходящее теперь  выглядело забавно и грустно. Единственное, что не могло не радовать,—  внезапно охватившая меня неприязнь к Олегу.

— Ты столько интересного пропустила! — сообщила девушка, когда я  подошла и, будучи не в силах держаться на ногах, упала на диван.

«Слава Богу!» — подумала я, а вслух сказала:

— Какая жалость!

— По-моему, неплохо! — заявил Олег, укладываясь между нами.

— Неплохо,— подтвердила я, поворачиваясь к нему.— Что планируем на следующий год? Зоофилию?

Олег неуверенно засмеялся, девушка взглянула на меня удивлённо.  С величайшим трудом удерживая равновесие, я встала и начала одеваться.

 

Я уже достаточно расхрабрилась вискарём, чтобы спросить Олега:

— Как её звали-то?

— Кого?

— Ну, девушку ту! — до меня не сразу доходит, что он не понимает, о ком я говорю.— Ну, с которой мы в твоём номере ночевали.

— А-а-а! — ухмыляется он.— Понятия не имею.

— Чудно... А куда девался твой сосед? Чей это был диван?

— Не знаю. У женщины, наверное, ночевал.

— Та-а-ак... А если бы...

Я не успеваю закончить фразу.

— Он бы с радостью присоединился! — хохочет Олег.

Меня бесит его довольная физиономия.

— Ты-то чего припёрся? Кто тебя звал?

— Ну как... Я услышал, что у вас там весело, пришёл, спросил:  «Девчонки, а можно посмотреть?» Вы не отреагировали, я и подумал, что  вряд ли помешаю. Лежал себе тихонечко в сторонке, наблюдал.

— Вот и неправда,— восклицаю я.— Прекрасно помню, как ты скидывал с нас одеяло!

— Так под одеялом же ничего не видно,— доверительно сообщает он.

— Ты бы ещё попкорн принёс,— бурчу я.

— А чем ты недовольна? Было весело. Мы с тобой помирились. Скажем спасибо неизвестному герою.

Олег невозмутим, как удав, и мне хочется его стукнуть. Вдруг он начинает беспокойно оглядываться.

— Тут случайно нет кабинок? В туалет дико хочется.

— А у тебя-то в чём проблема? — фыркаю я.— Иди за дерево, вон их сколько — на любой вкус.

— Думаешь? — сомневается он.— Некультурно как-то.

— Уверена! Культура не оскудеет.

Минуту он борется с желанием, потом, не глядя по сторонам, отправляется в тень.

Я гляжу ему вслед и сокрушённо качаю головой:

— Ай-яй-яй! Интеллигентный человек. Пушкина в оригинале читает. А ссыт за деревьями...

Мне неуютно в одиночестве, и я медленно иду вперёд. Мы совсем  немного не дошли до скульптурной группы «Шолохов и тонущие лошадки».  Фонтан уже отключили, и тёмные конские головы выглядят куда более  устрашающе, чем летом, когда вокруг них доброжелательно журчит вода.  Людей на бульваре мало, навстречу мне движется парочка. Они молоды,  красивы и так влюблены друг в друга, что хочется дать им пинка. Следом  за ними идёт мужчина в тюбетейке. Он приближается, недоумевающе смотрит  на меня, и внезапно я узнаю в нём Черныха. Того самого Черныха, с  которым я целовалась возле бронзового Гоголя прошлой зимой.

На секунду мы застываем, потом бросаемся обниматься. Он приехал в  командировку на несколько дней, а сейчас встречается с друзьями. Черных  красив, обаятелен и, что приятнее всего, не женат. Правда, алкаш, но —  талантливый. Он рассматривает меня с откровенной радостью и долго держит  руки на моей талии, и приходится чуть ли не силой вырываться из его  объятий.

— Гуляешь? Почему одна?

«Чёрт!» — вспоминаю я про Олега. Сейчас он придёт, и новой волны  сплетен не миновать, а мне этого совершенно не хочется. Сбежать бы...

— Пойдём со мной? — предлагает Черных, бросает взгляд мне за спину и говорит: — О!

Я обречённо поворачиваюсь и развожу руками:

— О!

Олег улыбается и протягивает Черныху руку. Я стараюсь подавить  истеричный смех. Это неприятно — находить связи между своими связями.  Вспоминаю рассказ подруги о том, как в подобной ситуации она убегала на  шпильках, и завидую её непосредственности. Черных внимательно оглядывает  нас и усмехается:

— Помешал?

Мы с Олегом наперебой возражаем: нет, не помешал, наткнулись друг  на друга в начале бульвара, просто была с собой выпивка, и мы случайно  наклюкались. Вдобавок я делаю такой благообразный вид, что поверить мне  может только круглый дурак.

Умный человек Черных предпочитает не углубляться в ситуацию.

— Ну, за встречу? — спрашивает он и ловко выуживает фляжку из внутреннего кармана куртки.

Было бы странно ожидать от него чего-то другого. В день, когда мы  познакомились, до дома его несли. Вообще, невероятно сложно найти  трезвенников среди поэтов. Разве что если деньги закончатся. И странно  встречаться с кем-то из них обоюдно трезвыми и без малейшей перспективы  наклюкаться. Прошлой зимой мы столкнулись с Черныхом в Музее изящных  искусств — это была одна из самых неловких минут в моей жизни.  Я любовалась мускулатурой «Давида» Микеланджело и раздумывала, зачем из  его необъятного тела там и сям торчат железные штырьки. Отошла подальше,  чтобы лучше разглядеть. За спиной гиганта располагалась лестница на  второй этаж, на ней стояли люди, и над правым плечом Давида торчала  тюбетейка. Надежды на заплутавшего таджика рассеялись, стоило мне  подойти к подножию лестницы: навстречу спускался Черных. Даже во сне я  не могу представить, что мои собратья по перу иногда посещают музеи;  сейчас же я видела наяву испуганный взгляд и робкую просящую улыбку. Как  будто застала его за вышиванием крестиком. Я тоже растерялась, и когда  Черных спросил, откуда я здесь взялась, ответила, что зашла погреться.

— Да,— сказал он.— А мне надо время скоротать до вечера. У меня поезд.

Я понимающе закивала, и мы пошли по музею вместе. Чувство  неловкости исчезло, мы рассматривали скульптуры и даже делились  мнениями.

— Смотри, какая шумная! — он указал на копию Ники Самофракийской.

Я посмотрела на него с любопытством:

— Никогда бы не подумала, что ты такой ценитель прекрасного.

Он смутился, улыбнулся и ответил:

— Почему? Тебя же я ценю!

Потом мы наткнулись на зал с черепками, потом — на мумий.

— А вот эти ворота, по преданию, ведут в рай. Пойдём в рай?

Ворота украшали проход в другой зал. Черных держал меня за обе  руки, глядел мне в лицо и, пятясь, тянул за собой. Я шла и следила, чтоб  он никого не сбил. Про ворота он бесстыже наврал — никакого рая за ними  не было.

Когда мы вышли из музея, уже стемнело. Нам обоим надо было попасть  на серую ветку метро, но ноги понесли в противоположную сторону — к  бульвару. Было странное ощущение вдохновения и радости, мы мололи чушь и  громко хохотали. Возле памятника Шолохову он попытался меня поцеловать,  но я вывернулась. Возле Гоголя выворачиваться уже не стала.

Потом мы целовались на улице через каждые пять метров, в метро, на платформе вокзала. А потом он сел в поезд и уехал.

 

Мои кавалеры меж тем выпивают и принимаются обсуждать меня.

— Ты не понимаешь,— заявляет Олег Черныху — Она — это Есенин наших дней. Всю тусовку оттрахает!

Это высказывание льстит мне как поэту и оскорбляет как женщину —  непонятно, как реагировать. Я выпучиваю глаза, возмущённо поворачиваюсь к  Олегу, и тогда он добавляет:

— В литературном смысле, конечно!

Вискарь уже шибанул ему по мозгам, глаза покраснели, правый косит  больше обычного — кажется, что он вот-вот провернётся. Я перевожу взгляд  на Черныха — тот даже не думает возражать против скабрёзного заявления.

— Раз уж мы тут встретились, то предлагаю напиться до скотского состояния. Ты ведь любишь животных? — подмигивает он мне.

— Нет-нет! — восклицает Олег.— Она только меня любит.

Беседа теряет логику, но это никого не смущает. У Олега, видимо, накипело на душе. Он делает глубокомысленный вид и сообщает:

— Вообще, если бы кто-нибудь попросил меня охарактеризовать тебя  одной фразой, я бы сформулировал так: «б... в высшем смысле этого  слова»!

— Черных,— говорю я.— Ты куда-то направлялся? Можно, я с тобой пойду?

Черных соглашается, и тогда Олег подходит ко мне вплотную, крепко  сжимает и целует взасос. Я отбрыкиваюсь, но не решаюсь дать ему оплеуху.  Территория помечена.

— Ого! — изумляется Черных.— Ну, мне, пожалуй, пора.

Засовывает фляжку в карман и откланивается. Мой жалобный взгляд он игнорирует.

 

Мы продолжаем путь. Я спрашиваю:

— Зачем тебе понадобилось оскорблять меня при Черныхе?

— Ты обиделась? — удивляется Олег.— На невинную метафору?!

— На жестокую правду,— вздыхаю я.— Ты ведь сказал что думаешь.

Пока он подбирает слова, я начинаю говорить:

— У меня был знакомый — как напьётся, так звонит кому ни попадя и  предлагает жениться. И всё бы ничего, но наутро забывает. Одного не  учитывает: что как-то приходится жить после этого. И ему, и тем, кому он  звонит. А потом они ждут его, ждут. А он молчит. И так это жестоко, аж  дух захватывает.

— Бедная глупая девочка,— говорит он и целует меня.

Мы стоим посреди бульвара, Олег нетрезво покачивается, а у меня  кружится голова, и кажется, что сейчас мы шмякнемся прямо на мокрый  песок. Потом мы долго стоим в обнимку. Он отстраняется первым, мы идём  дальше, держась за руки. Уже не хочется обсуждать ни прошлого, ни  будущего, всё ясно: жить без этого балбеса я не смогу. И он без меня не  сможет.

А потом звонит телефон.

— Постой,— говорит он и отходит в сторону.

Это значит — жена. Я послушно стою на месте. Я несколько раз  видела его жену, она очень красивая. Мне с самого начала было непонятно,  как можно изменять такой красивой женщине. Разговор о ней зашёл у нас  только однажды — при первом московском свидании. Я прилетела к  условленному месту за полчаса до срока, а Олег опоздал на час.  Накрапывал дождь, у меня промокли ноги, но это ничего не значило — я  была готова ночевать на улице, лишь бы повидаться с ним. Потом мы гуляли  и пили коньяк. На пути попался фруктовый ларёк, и Олег купил мне  винограда. Я на ходу размахивала кульком и была абсолютно счастлива.  В небольшом скверике мы выбрали самый затемнённый угол — над лавкой  нависало дерево с ещё не облетевшими листьями; мы надёжно спрятались от  дождя и света фонарей. Не было воды, чтобы вымыть виноград, и я обтирала  каждую ягоду платком.

— С фруктами у меня однажды смешная история вышла. Я в девяносто  первом был в отпуске. Как раз в августе, когда тут Ельцин бедокурил.  Поехали с друзьями на дачу бухать, неделю там просидели, сил уже нет  пить. Я им говорю: «Мужики, меня жена поколотит, давайте возвращаться!»  Тогда же мобильников не было. Вернулись — и запили уже в Москве.  И водка, как обычно, закончилась незаметно. А тогда по ночам только  таксисты водку продавали. И мы — ночью! — пошли искать таксиста. Вышли  на улицу — пусто. Прошли квартал — пусто! Представляешь, чтобы в Москве  людей не было?! Дошли до перекрёстка, а там овощная палатка:  фрукты-овощи лежат без присмотра, арбузы-дыни. И ни одного человека  вокруг! Помнишь, у Брэдбери рассказ был похожий?

Я радостно кивнула: дескать, конечно, помню.

— И вот набрали мы всего: арбузов, дынь, винограда всякого,  сколько смогли унести,— и домой. Раза три, наверное, туда-сюда бегали,  всю палатку разворовали. Потом уже таксиста нашли. Он нам и сообщил, что  в Москве, оказывается, комендантский час ввели, пока мы пьянствовали!  Правда, водку всё-таки продал. Но представляешь, что могло бы случиться,  застукай нас патруль?

Я придвинулась поближе, обхватила руками и уткнулась ему в плечо. Я не желала представлять, что могло бы произойти.

Он сидел рядом — живой и настоящий, и ничего на свете мне не было нужно, кроме этой скамейки.

— А меня почему-то перестали узнавать однокурсники. Вот я пришла в  институт в сентябре, а они идут мимо, глядят мне в лицо и не  останавливаются, если на них не прикрикнуть. Забавно.

Я помолчала, а потом продолжила:

— А давай я тебе рожу кого-нибудь?

Мой щенячий обожающий взгляд наткнулся на его усмешку.

— А давай. Как думаешь, вы с моей женой уживётесь?

Ещё спокойно, не осознав смысла его слов, я спросила:

— Что это за гарем получится? — и отодвинулась.

— Ну ты же первая начала нести чушь,— миролюбиво ответил он,  обнимая меня за плечи.— Не могу же я из-за каждого романа бросать семью!

Еле сдерживая гнев, я спросила:

— Ну а на фига тогда это всё? Тебе выпить не с кем?

Если бы со мной заговорили таким голосом, я бы от страха залезла  под лавку. Олег же ответил, что он меня любит. Я презрительно хмыкнула.

Он посмотрел устало и вздохнул:

— Глупая! По-твоему, что же это, если не любовь?

Я согнулась, упёрла подбородок в ладони и горестно прошептала:

— Хрень какая-то...

Олег отхлебнул из бутылки, помолчал, потом нагнулся ко мне и поцеловал. От него сильно пахло коньяком.

 

Олег заканчивает телефонный разговор и возвращается ко мне.

— По работе,— сообщает он.

— Конечно,— отвечаю я и тянусь его поцеловать.

Он быстро отворачивается и делает вид, что не заметил моего движения.

Мы почти дошли до «Кропоткинской».

— Ну что,— спрашивает Олег,— пора в метро?

На часах девять с небольшим, и главное мы так и не обсудили.

— Погоди, ведь ещё рано. Ты говорил, что свободен до десяти!

— Чудо, я голодный, замёрзший, и вообще…— он хмурится, на лице его  крупными буквами написано желание отделаться от меня побыстрее.

— Хочешь ириску? — я судорожно копаюсь в сумке.— Ведь ещё только девять! И в таком случае зачем ты не отпустил меня с Черныхом?

Он за руку тянет меня в метро, а я, чтобы не разреветься от обиды,  старательно ною о том, какой он подлый обманщик. Я укоряю его возле  турникетов и продолжаю стыдить на эскалаторе. Видимо, не найдя иного  способа избавиться от упрёков, Олег тянется меня поцеловать, но я  отстраняюсь и продолжаю ныть. До последнего не верится, что он может  уехать вот так — не разложив наши отношения по полочкам, бросив меня в  полной неопределённости.

Мы выходим на платформу. Ему надо ехать в одну сторону, мне в другую.

— Подожди,— прошу я.— Ну постой со мной хотя бы пять минут.

Бог его знает, на что эти пять минут, но мне необходимо, чтобы  Олег задержался. Он отчаянно сопротивляется. Подходит поезд, Олег  чмокает меня в щёку и пытается улизнуть, но я вцепилась в его рукав и не  собираюсь разжимать руки.

— Милая,— утомлённым голосом говорит он.— Ну давай уже по домам, а?

— Мы так и не поговорили!

— После поговорим.

Дыхание перехватывает, как будто ударили под дых:

— И что? И это всё?!

Где-нибудь в тёмной чаще он бы уже свернул мне шею, но мы в людном месте. Он глядит на меня с неприязнью и отвечает:

— Не знаю.

Я отпускаю его рукав:

— Вали,— и ухожу.

В обе стороны долго нет поездов, но Олег даже не пытается меня  догнать. Наконец, мой поезд приходит, я сажусь на пустое место, включаю  плеер и еду домой...

 

...В Крыму мы с Африканом очутились ранним утром. Наши чемоданы  звучно катились по неровному асфальту, и казалось, что мы — единственные  люди в мире. Приморский городок походил на все южные поселения — с  типичными частными домиками и несуразными гостиничными комплексами.  Оглушительно пахло морем. В этот час машины не ездили, и улицы курорта  были темны, тихи и гостеприимны. Где-то в их хитросплетениях затаился  наш пансионат. Проплутав с полчаса и не найдя искомого, мы прямо с  чемоданами направились к морю. Расстелили плед на холодной гальке и  откупорили бутылку коньяка. Словом, через некоторое время наше положение  стало казаться нам не таким уж бедственным.

Вскоре рассвело. На пляж стали подтягиваться люди. Рассевшись возле моря, они глядели вдаль и чего-то ждали.

— Мы-то ладно, у нас дело есть,— кивнула я на коньяк.— А они чего ни свет ни заря?..

— Туда смотри,— Африкан махнул рукой в сторону горы.

Из-за неё неторопливо выползало солнце. Кое-как, ленясь, оно  вытащило половину своего тела, а после сделало рывок и очутилось на небе  целиком. Сразу же стало ослепительно и жарко.

— А припекает,— задумчиво произнёс Африкан.— Пойдём-ка искать убежище.

На этот раз при помощи аборигенов мы нашли пансионат достаточно  быстро. Заселились, переоделись, разложили вещи, немного выпили и снова  отправились на набережную — в поисках завтрака.

Впереди шумело море. Навстречу шёл Черных, и, кажется, трезвый.  Заметив нас издали, он сорвал с головы неизменную тюбетейку и помахал ею  в воздухе. Я приветственно вскинула руку, в этот момент налетел ветер, и  подол моего платья, взлетев до головы, тоже помахал Черныху.

— Хорошее начало! — отметил Африкан.

Вероятно, впечатлённый этим видением, вечером того же дня Черных  объяснялся мне в любви и поэтически приукрашивал мою красоту. Мы сидели  на лавке возле музея, где проводилось какое-то литературное мероприятие,  много и громко выпивали, курили и травили байки друг про друга. В зале к  концу вечера оставались самые стойкие поборники современной литературы,  а на улице было темно и томно. Ветер доносил до нас с набережной запах  соли и шашлыков, шум кафешек и гул моря. Я попросила у Черныха  разрешения примерить тюбетейку и долго рассматривала себя в карманное  зеркало. Головной убор был мал и совершенно мне не шёл.

— Сколько тебя знаю, ты была симпатичной девочкой, но теперь!.. Расцвела! Просто потрясающе красивая женщина.

Я мило краснела, улыбалась и пила коньяк, с циничным нетерпением  ожидая приглашения в кусты (больше всего интересовала формулировка):  хотелось вежливо отшить и затеять разговор о чём-нибудь интересном.  Вопреки законам логики, приглашения не последовало, Черных наговорил мне  кучу комплиментов и удалился. Позже выяснилось, что неподалёку, на  соседней лавке, находилась временная спутница моего почитателя.

Приглашение поступило в последний день, когда спутница уехала, а  коньяк перехлестнул ватерлинию. Проводилось закрытие фестиваля, на  набережной была организована небольшая сцена. Вокруг неё плотной массой  колыхался народ. Пока ведущие награждали отличившихся дипломами, а те  читали стихи, в толпе то и дело мелькали знакомые лица — трезвые и не  очень. Но без Африкана мне быстро наскучили и стихи, и полупьяные беседы  с их авторами. Мой соратник и собутыльник жаловался на больную спину,  поэтому в тот вечер остался в номере пролёживать кровать.

— Много не пей! — напутствовал он меня.

Я и не пила. От этого мне было грустно, неуютно и хотелось  кокетничать. Я медленно прогуливалась вокруг сцены, по московской  привычке ловко лавируя в толпе. Сделав очередной круг, наткнулась на  Черныха. Какие-то люди держали его под руки с обеих сторон. Черных  обрадованно шагнул ко мне и едва не упал. Я подхватила безвольное тело.  Люди, державшие его до меня, растворились в толпе.

Сложив мне на плечи руки, шатаясь, как в автобусе, и дыша недельным запоем, он медленно говорил:

— Ну ты ведь понимаеш-ш-шь... Если не сейчас-с... То ведь ни-ког-да! — и тянулся к моему лицу распахнутым ртом.

Это пугало и смешило одновременно.

— Никогда, Черных! — вопила я, пятясь от него и пытаясь отцепить его руки так, чтобы он при этом не грохнулся.

На плохо освещённой набережной собралось много людей, и упавшего попросту бы затоптали.

Подошёл знакомый парень, и, перевалив на него судьбу нетрезвого  поэта, я незаметно отступила в толпу. Избежать других нетрезвых поэтов  на этой маленькой площадке было трудно, поэтому встрече с Олегом я  обрадовалась. Он хотя бы выглядел трезвым. Мы познакомились ещё в  Москве, а за время фестиваля успели напиться в общей компании. В тот  вечер он сидел напротив, не сводя с меня тёмного сильно косящего  взгляда. Это вызывало страх и непонятную радость. Олег был некрасив, но  обаятелен. На фестиваль он попал, как и я, случайно — поехал за компанию  с другом. В Москве остались жена и сын.

— Как твои дела?

В ответ я вывалила все свои жалобы на всех поэтов мира. Он улыбнулся ласково, обнял меня за плечи и без тени сомнения заявил:

— Влюбиться тебе надо.

— Надо.

Он предложил сходить с ним за коньяком, и я согласилась. В ближнем  магазине уже разобрали весь алкоголь, и мы отправились в дальний. На  обратном пути решили посидеть у моря. Но участки набережной были  давным-давно раскуплены местными отелями и кафешками, огородились  заборами и обзавелись охраной. Отчаявшись найти свободную зону, мы  решили попросить охранников пустить нас на чужую территорию. Те  запросили баснословную сумму и, понизив голос, сообщили, что можно будет  взять лежак, а там уж — как нам заблагорассудится: хоть лёжа, хоть  сидя, хоть на корточках. Я не поняла, а Олег, смеясь, ответил:

— Спасибо, нам есть где. Нам бы к морю...

Сторговались в полцены.

Мы сидели на лежаке возле бушующего моря и пили коньяк. Был ветер,  волны с силой бросались на берег. Темнота над морем была такой плотной,  что хотелось её пощупать, а далёкий горный массив казался детской  аппликацией, наклеенной на небо. За спиной я услышала щёлканье  зажигалки, оглянулась и только по огоньку сигареты заметила засевшего  под тентом стража порядка.

— Чего это с ним? — шёпотом спросила я у Олега.

Он засмеялся:

— Разврата ждёт! — и тут же, почти не меняя интонации: — Вы с Африканом давно вместе?

Мне всегда казалось, что фраза «мы просто друзья» вызывает у  собеседника недоумение и подозрения в сектантстве. Поэтому я ответила:

— Давно... Но мы просто друзья!

Олег обнял меня за плечи, и мы продолжили смотреть на море.

На обратном пути я зашла в кабинку для переодевания — выпито было  много, и мне очень хотелось использовать кабинку не по назначению.  Внутри, на гальке, лежало что-то чёрное, величиной со шляпу, и пыхтело.  Я вылетела оттуда пулей.

— Там что-то шевелится!

Олег хмыкнул, бросил сигарету и пошёл смотреть. Было неловко за  свой страх, и я пошла за ним. Он на минуту скрылся в кабинке и вышел из  неё, неся в ладонях ежа. Настоящего живого ежа. С иголками дыбом.  Я философски подумала: «Хорошо, присесть не успела...»

— Хочешь подержать? Да не так, уколешься. Под живот бери.

Ёж пыхтел всё громче, мы ему не нравились, и, пока я решалась  взять его в руки, он цапнул Олега за палец. Олег ойкнул и быстро опустил  животное на холодную гальку. Ёж постоял, опомнился и медленно пополз  прочь от нас.

— Больно?

— Больно.

— Давай поцелую, и всё пройдёт.

— Ну поцелуй,— засмеялся он и погладил меня по щеке.

Мы долго целовались у моря. Я спиной чувствовала нетерпеливые  взгляды охранников. В туалет хотелось всё сильнее. Пора было уходить.

На набережную вышли в обнимку. Литературное веселье к тому времени  закончилось, толпа расплылась по отелям и кафешкам, из которых  оглушающе била музыка. Вылетев из чайханы, песня врезалась в другую,  вылетевшую из чебуречной, и вдвоём они накатывали на третью, плеснувшую  из ночного бара. Мы прошли сквозь эту какофонию и повернули на тихую  улочку — прочь от моря.

Два оставшихся дня мы провели в его номере.

 

Утром позвонил Африкан. Его сарказм послышался даже в привычной  мелодии звонка. А когда я взяла трубку, на меня вылились ушат иронии и  ведро издёвки.

— Ты мне сразу скажи: кто тебя нынче утром кормит? Если я, то дуй на набережную.

— Э-э-э…— неловко захихикала я.

— Понятно. В общем, надумаешь вылезти из постели — позвонишь. С удовольствием послушаю про твои приключения.

Я нажала «отбой» и залезла обратно — под мышку к Олегу.

— Дай сигарету.

Он протянул пачку. Потом заглянул в неё и подытожил:

— Было в пачке три сигареты, а стало две...

— Итого — пять,— посчитала я.

Олег фыркнул, вытащил руку из-под моей головы и спросил:

— Хочешь есть?

Я помотала головой.

— А я хочу.

Снял с живота пепельницу, как мячик, спрыгнул с кровати и голышом  пошёл к холодильнику. В его фигуре было нечем любоваться, но я смотрела  блаженными глазами. Потом зажмурилась и что было сил обняла подушку, на  которой он лежал.

— Ух ты! Гляди, что я нашёл!

Я открыла глаза. Лицо его выражало детское счастье. Одной рукой он  придерживал дверцу холодильника, другой, ликующе воздетой, сжимал палку  сырокопчёной колбасы. Впечатлившись размерами колбасы, я невольно  опустила глаза ниже и захохотала как бешеная.

— Будешь? — обрадовался он.

— Нет! — я не могла остановить смех.— Я уж как-нибудь так...

Двусмысленности ситуации Олег не оценил.

К вечеру он задал неожиданный вопрос:

— А что мы с тобой со всем этим будем делать в Москве?

Я подумала, облизнула потрёпанные о его щетину губы и ответила:

— Я-то что? Ты женатый человек. Как скажешь, так и сделаем.

Он повернул ко мне удивлённое лицо и долго меня рассматривал.

— Но мне-то трудно будет без тебя.

И вот тогда я влюбилась окончательно.

 

Видавший виды Африкан оценил масштаб трагедии, едва узрев мои изумлённые глаза и жалкую улыбку на опухших губах.

— У-у-у... Пропала наша девонька...

Я кивнула и начала собирать вещи. Африкан долго испытующе смотрел на меня и, наконец, не выдержал молчания:

— Неужто так хорош? По виду-то не скажешь.

— Знаешь…— ответила я.— Кажется, не в этом дело.

— Ну-ну... Косенький-то косенький, а какую деваху приманил!..  Виноград к себе положи. Африкан вчера на рынок сходил, фруктов купил,  лишь бы солнышко наше улыбалось,— он говорил со мной как с малым дитём,  чуть ли не по складам.— А солнышко знай себе по мужикам шляется, домой  носу не кажет. Слава Богу, хоть отъезд не проспала.

Я засмеялась и от этого заплакала.

 

Ох, как же мне хотелось ехать с ним в одном поезде! Мы бы молчали в  купе и целовались в тамбуре, мы бы допивали вино и смотрели друг другу в  глаза.

— Может, попытаемся поменять билет? — угадав мои мысли, предложил Африкан.— Он когда едет?

— Не знаю...

Мы еле нашли тень возле вагона и вжались в неё, стараясь не  подставить яростному солнцу ногу или руку. Я была оглушена внезапным  разделением и расставанием. Внутри звенело и сверкало, внутри, как  маятник или стихи, качалось что-то, и тело моё, не замечая того,  качалось в такт. Одного хотелось — как можно дольше прожить в этом  блаженном состоянии несчастья.

— Хотя нет,— задумался Африкан.— Вдруг его жена встречать будет?  Ладно. Доедем, а там решим, что делать,— он поглядел на меня с  жалостью.— Курортные романы, дорогая моя, надо оставлять на курортах...

— Он звонит…— почувствовав вибрацию, я мгновенно вытащила телефон из кармана.

Это действительно был Олег. Он пожелал нам доброго пути, сказал,  что мы увидимся в Москве, что он уже по мне скучает, целует и прочие  влюблённые глупости. Слова не выговаривались, я угукала и улыбалась.  Положила трубку и села прямо на асфальт перрона. Вдоль поезда в обе  стороны катились чемоданы, их хозяева оглядывались на меня с  недоумением.

Нам достались места в разных вагонах. Как настоящий джентльмен,  Африкан взял себе плацкарту, уступив мне купе. Я залезла на верхнюю  полку и уставилась в окно: к поезду из последних сил мчался  крупногабаритный бордовый человек с похожим на него чемоданом. Вдруг  заиграло «Прощание славянки», и оказалось, что поезд уже едет. Судьба  опоздавшего пассажира осталась неизвестной.

Я лежала на верхней полке. Впервые в жизни не хотелось ни читать,  ни курить, ни спать, ни пить. Не хотелось больше ничего. Бельё было  белым и сухим, соседи — молчаливыми и трезвыми. Никто не задевал пяток,  проходя мимо, как в плацкарте, и я вытянулась во всю длину. Я дремала,  плакала и смотрела в окно. Не осталось запахов, звуков, времени — только  перебор колёс и пролетающее за окном море. Я смотрела на него и думала,  что морю, такому огромному, такому вечному, тоже одиноко. И люди,  приехавшие к нему издалека, всё равно уедут, увезя загар и местное вино.  Улетят чайки, уплывут рыбы. Жизнь замрёт, как будто погаснет. А на  прибрежной гальке среди окурков, фантиков и разноцветного стекла будут  сидеть похожие на шляпы ежи и пыхтеть, вспоминая о громкоголосых  некрасивых существах, возносивших их высоко над землёй...

...В метро я еду в наушниках и с закрытыми глазами, поэтому едва  не проезжаю мимо своей станции. В последний момент успеваю выскочить из  вагона. На пути к выходу слышу позади себя заливистый собачий лай.  Оглядываюсь и вижу летящую оскаленную морду дворняги. Она спешит к  эскалаторам, и немногочисленные люди охотно уступают ей дорогу. Я тоже  отскакиваю в сторону, собака прыгает на ступеньку среднего эскалатора и  широкими прыжками несётся на волю. Эскалатор едет вниз. Запыхавшаяся  собака понимает это не сразу. Она разворачивается, садится на ступеньку и  воет. Так, воя, доезжает до низа, сходит на ровный пол и требовательно  смотрит на меня. Морда её выражает желание цапнуть, и я, сделав  безразличное лицо, нарочито медленно направляюсь к правому эскалатору —  он едет вверх. Через несколько секунд мимо меня пробегает дворняга. Она  радостно лает.