Рома ФАЙЗУЛЛИН родился в 1986 г. в Стерлитамаке. Публиковался в журналах: «Нева», «Крещатик», «Сибирские огни», «Бельские просторы» и др. Финалист Илья-премии, лауреат фестиваля «Молодой литератор», лонг-листер премии «Дебют» в номинациях «малая проза» и «крупная проза», лонг-листер Григорьевской премии.
Обычный день. Пахнет железом и жженной древесной пылью. Шумят деревообрабатывающие станки.
Я напевал: «Вечная весна в одиночной камере…» и шел в конец мебельной фабрики в туалет, чтобы набрать питьевой воды в пластиковую бутылку. Самое лучшее время. Время, когда заканчивается вода, и ты можешь дать себе перерыв, взяв работу по наполнению бутылки на себя. Еще хорошо, когда обед, но там все портят люди. Несколько уставших, измученных человек, таких же добровольно заключенных, как и ты. Впрочем, все земляне заключены: на этой фабрике, на этой улице, во дворе, в этом городе, в семье, на планете, во вселенной…у себя в голове. Везде. Всегда. Повсюду. Выбраться невозможно. Пытаться бессмысленно.
Засохшая крыса за дверью сортира. Лежит уже несколько лет. Никто ее не трогает. Никому она не нужна. Лет пять назад я работал здесь же, и с тех пор ничего не изменилось. Даже мертвая крыса та же. Удивительно. Уж не думал я тогда, что место, которое я с таким удовольствием покинул, и которое, как мне казалось, с таким восторгом отпустило меня, через несколько лет не менее радушно примет меня в свои колючие и холодные объятия обратно.
Набираю воду. Не спешу. Закуриваю сигарету. Пять лет назад не курил. Теперь обожаю. Время за сигаретой тянется чуточку менее мучительно. Бутылка наполняется. Вода идет через край. Меня это совсем не трогает. Вошли две женщины — маляры с большим пластиковым бидоном. Я затушил бычок. Выбросил в ведро. Взял бутылку. Закрутил и пошел с ней обратно. Холодная и мокрая. Она значительно потяжелела. Я остановился и попил из нее.
— Дай воды? — обратился ко мне один из рабочих.
Я протянул ему открытую бутылку. Он сделал пару глотков и отдал ее обратно.
— Спасибо.
Я кивнул ему в ответ.
— Ты все еще здесь?! — услышал я голос из-за спины. Обернулся. Слава.
— Привет, — улыбнулся я. Я был рад его видеть. Когда-то мы вместе косили от армии в дурке. Там и познакомились. Он рос без родителей. От матери алкоголички отказался на суде, когда ему было 14. Об отце ничего не знаю. Наверное, его никогда не было. Несколько раз Слава поступал на медфак. Хотел стать врачом. Он умный, в меру жестокий и знает жизнь. И еще в нем есть класс. Эта врожденная внутренняя аристократичность. Он манерно курит. И всегда говорит по существу.
— Ты все-таки стал врачом?
— Закончил медфак. Хирургия. Но врачом, так и не стал, как видишь. Сейчас бухгалтер у вашего главного.
Он лукаво улыбнулся.
— А ты как? Ты что-то писал про Рыжую девушку…Не женился?
— Нет. Она умерла.
— Как?
— На чужом хую.
Тут я невольно истерично засмеялся.
— Понятно, — кивнул Слава. Он не засмеялся. — Скажи номер. Время будет, пообщаемся.
Мы обменялись номерами и простились. Я пошел дальше, думая о том, что пыль под моими ногами бессмысленна ровно столько же, сколько и звезды над головой. Бутылка в моих руках, наполненная чуть больше половины — она уже не была особенно прохладной. Я бросил ее Вове, когда подходил к станку. Он не поймал. Она с глухим треском упала на пыльный бетон.
— Рома, одевайся, — сказал мне наш мастер, — у директора умер тесть. Надо помочь.
— Хорошо Станислав Михайлович, — ответил я (хотя какой он мне Станислав Михайлович? Стасик!) и пошел в подсобку переодеваться. Известие меня слегка обрадовало. Не смерть неизвестного мне человека, а перемена места действия. Как возможность погулять для заключенного. Хотя бы на поводке. Хотя бы взаперти. В большущей камере.
Старая «Волга» Стаса завелась с третьего раза. Было холодно. Я кутался в войлочную спецовку зимнего типа, но все равно мерз. Все это напоминало мне то, что уже было со мной. В точности до самых мелких деталей. Все, что уже было и повторилось вновь, но, знал я, не повторится снова.
— Да что они, бля…Какая ему разница… Что он, пешком пойдет, что ли. Пошли тапочки мягкие брать, — выругался Стас.
— Ну и мудак же ты, Стасик, — подумал я и сказал:
— А Бродский тоже жмуриков носил.
— Бродский? — спросил Стас.
— Он, — подтвердил я.
— И ты тоже как Бродский, хы-хы-хы, — он расплылся в дебильной улыбке.
—Гы-гы-гы, — не менее дебильно передразнил его я, и тогда он заткнулся, поняв всю неуместность своего веселья.
Он знал, что я что-то там пишу. И что у меня ничего с этим не получается. Я даже как-то много лет назад принес на работу местную газетку, в которой было написано, что Игорь Савельев номинировал меня на премию Литературрентген, которую я разумеется, впоследствии не получил.
— Я пойду покурю, — сказал Саша, вылезая из машины. Поток холодного воздуха хлынул на мои ноги. Сашу я знаю с садика. Хороший парень. Лучше меня. Это он помог мне устроиться на эту работу.
Лес. Серые деревья с редкими желтыми листьями. Запах дождя. Осень. Рыжая осень. Да-да, именно рыжая. Так теперь я люблю говорить, закрывая или же открывая глаза, что в принципе равнозначно. И откуда-то из-за всего этого голос Шевчука до дикого спазма в горле надрывно поет:
«Две мечты да печали стакан
Мы, воскреснув, допили до дна
Я не знаю, зачем тебе дан
Правит мною дорога-луна…»
Листья мокры. А Рыжая Осень прекрасна. И если отдаться ее красоте, заглядеться ею без остатка и бежать, то можно легко поскользнуться и удариться затылком о камень, который в сиянии ее коварного ослепляющего света, увы, порой невозможно заметить…
— Все, пойдемте, — сказал Саша, залезая в машину. — Они приехали. Просыпайся, Рома. Подъедем к задней двери.
И снова этот холод с улицы и от самого Саши. Чуждый. Неотвратимый. Едкий, как запах рыбы, и пронизывающий тебя до костей холод.
— От тебя холод, — пробурчал я. В ответ на что он только равнодушно улыбнулся.
— Все надеваем свежие перчатки… — деловито сказал Стас и протянул нам по паре новых белых рабочих перчаток с синими резиновыми точками на ладонях.
Машина подъехала к заднему входу морга. За дверью нас ждала женщина лет пятидесяти пяти. Она была одета во все черное. Сопровождал ее высокий крепкий мужчина приблизительно того же возраста. Очень ухоженная, с длинными лакированными ногтями и красиво уложенными густыми черными волосами. Она явно лет эдак двадцать пять назад была необыкновенно красивой. Сейчас же этот надорванный временем и убитый скорбью увядший цветок с опустошенным взглядом поздоровался с нами и провел в странную комнату с железными столами каждый из которых совмещен с раковиной и краном…
На одном из столов, крайнем от двери, лежал скрюченный труп пожилого человека. Он был маленького роста и одет в серый костюм. Бедняга. Наверное, при жизни у него что-то очень болело. Я посмотрел на Сергея, слегка улыбаясь: даже не Сергею, а тому, что мы сейчас будем укладывать тело в гроб.
— Гроб надо принести. Гроба-то нет, — заметил Стас.
— Ах, да, что же мы… — засуетился мужчина. Давайте я покажу. И повел нас в соседнюю комнату, дверь которой находилась недалеко от входа с улицы.
— Вот этот…— указав на небольшой деревянный ящик, обшитый красной тканью, сказал мужчина.
— Мы с Сергеем возьмем гроб, а ты пока отнеси крышку в грузовик, — сказал мне Стас.
— Крест я возьму, — поправил мужчина.
Пока я шел по коридору к переднему входу, где старый грузовик ждал своего «пассажира», в голове моей была абсолютная пустота и спокойствие, как я сейчас это понимаю. Я не чувствовал ни радости, ни злобы. Ни любви, ни ненависти. Ничего. Я просто шел с крышкой гроба в руках. Наверное, это и есть та гармония, на которую человек не способен согласиться, будучи любящим, а значит живым…
— Берите за одежду, — сказала женщина, бережно поправляя волосы на голове покойника. Невыразимая, а между тем необычайно спокойная тоска мутнела в ее глазах.
— Мы возьмем за плечи, ты бери с ног, — указательным тоном сказал Стас. На счет три, поднимаем. Тела не касайся, бери за одежду.
— Да, да. Я знаю, — ответил я.
Мы подняли тело. Это оказалось довольно просто. Но, опуская, я спецовкой зацепился за кран и чуть было не выпустил из рук штанины. К моему счастью, мужчина, сопровождающий женщину, это вовремя заметил и успел перехватить ноги умершего.
Гроб поехал в холодном грузовике, мы же в чуть менее холодной Волге Стаса.
Нести, и особенно поднимать покойника на четвертый этаж тесной хрущевки оказалось довольно тяжело и не удобно. На каждом этаже мы останавливались. Упирали край гроба на подоконник и делали передышку. Маленький, но на удивление тяжелый оказался старикашка. Или мертвые все такие?
В квартире нас встретили пожилые люди. Их лица были заплаканы и печальны.
— Я схожу за крышкой и венками… — предупредил я и быстро спустился вниз вдохнуть свежего воздуха…
— Как же?! Неужели Евгений Иванович?.. — обратилась ко мне незнакомая бабушка, заходящая в подъезд.
— Я не знаю. Я ничего не знаю, — ответил я. — Нас просто попросили помочь… — После чего посмотрел вверх. На деревьях сидели вороны. Много ворон. Я подошел к грузовику. Залез в кузов. Вытащил крышку. Положил ее на скамейку у подъезда. Затем вытащил венки. Их я поставил у входа в подъезд. Креста не было, видимо, кто-то занес его ранее. Я достал пачку и закурил.
Было это много лет назад. Мы с Д. шли по городу. Мы виделись впервые. И каждый из нас волновался. Я особенно, как мне кажется. Для меня видеть живьем человека, которого я люблю, было в диковинку.
- Знаешь, то, что написано в рассказе, который тебе больше всего понравился, все это происходило в реальности. Все это было по правде.
Не помню, что именно тогда она мне на это ответила. Так взволнован я был ее явлением. Помню, что позже мы сидели на камне у неработающего фонтана. Я захотел обнять ее, но не обнял. И она это почувствовала и заулыбалась.
— Пелевин считает, что в этом мире лучше не появляться в форме человека.
— А лучше, — она сделала паузу, очаровательно постучала кулачком по мрамору и продолжила, — в форме камня?..
Тот день необычайно светлым и ровно столько же невыносимо черным пятном навсегда протянется через всю мою жизнь. В тот день она была поразительно прекрасна. Сбылись все мои надежды. Все мечты. Все ожидания. И мольбы.
Такой прекрасной, как в тот день, Д., как и вся моя жизнь, не была больше ни разу. И не будет уже никогда.
— Что ты смотришь на крышку? — тормоша меня за плечо, удивлённо спросил Сергей. — Ладно, ты бери венки. Я понесу крышку.
— Перчатки снимаем и выбрасываем… — сказал Стас, при выходе из подъезда. Я посмотрел вверх. Вороны по прежнему сидели на ветках. Мы выбросили перчатки в урну у подъезда. Сели в его колымагу и поехали назад на фабрику.
Домой я вернулся в восемь. Уже темнело. Была осень. Рыжая, подлая и прекрасная. Она восхищала меня. Немного щемило в груди и хотелось кого-то обнять. Я приготовил яичницу, но есть не стал. Не хотелось. Я посмотрел в окно. Выпил воды. Закурил и лег в кровать, стараясь по возможности не думать ни о чем.
За окном гудел уходящий поезд. Недалеко от моего дома железнодорожный вокзал. Я вспомнил, как она была строга, когда услышала мой голос впервые. Первый поцелуй. Первые объятья. И ее звонкий смех.
Тени от проезжающих троллейбусов бежали по стенам и потолку. В пепельнице дотлевала сигарета. А прыгать с девятого этажа в этот раз я не стал. Зачем? Если я сделал это еще тогда, много лет назад.
